— Я вам оплачу билет отсюда. Больше ничем помочь не могу.
Такого поворота никто из нас не ожидал.
— Это очень любезно с вашей стороны, мистер Джонс, — быстро ответила Рыжик. — Нояуверена, что мне уже переслали деньги в Финикс. Честное слово.
Я покосился на Старика и выразительно выпучил глаза — так старательно, что им впору было полопаться.
Мы действительно повернули на Финикс и продолжили путь по пустыне. По дороге все молчали, не считая меня, — я по-прежнему извинялся каждый раз, когда касался ноги Рыжика во время переключения скоростей. Но она этого, кажется, и вовсе не замечала. В ее глазах снова появилась задумчивость. Такое выражение я у нее уже заставал на карантинной станции, когда она сидела одна в «паккарде» и смотрела на ворота. Еще до всех событий.
На закате мы подъехали к местечку, которое Старик присмотрел еще во время пробной поездки. Это была даже не автостоянка, а новенький мотель, представлявший собой вереницу маленьких домиков, между которыми виднелось узкое пространство, где можно было припарковаться. Зато перед домиками обустроили небольшой оазис с настоящими пальмами, а еще мы были тут единственными гостями. Припарковавшись с краю, мы заняли ближайший домик, а соседний Старик оплатил для Рыжика. Она снова поблагодарила его за доброту и скрылась внутри, напоследок взглянув на меня своими зеленовато-карими глазами.
Старик пошел к жирафам, а я остался и еще долго смотрел ей вслед, пока меня не позвали на помощь. Когда я наконец сумел выбросить из головы Рыжиков взгляд и подошел к Старику, тот осматривал ногу Красавицы. По его радостному лицу я сделал вывод, что ей уже лучше, но убедиться в этом смог только тогда, когда он взобрался по лесенке, чтобы погладить Красавицу по голове. К этому времени она уже вовсю чавкала жвачкой и казалась вполне довольной. Не проронив ни слова, Старик слез и пошел в наш домик. Как и всегда, мне предстояло караулить жирафов первым. Но вместо того чтобы влезть на прицеп, я вдруг оказался у двери Рыжика с тяжело колотящимся сердцем, жаждущим чего-то такого, что я никак не мог обозначить, а уж побороть — тем более. Каждой клеточкой, каждой натянутой мышцей своего юного восемнадцатилетнего тела я хотел чего-то, о чем страшился попросить.
И только когда в горах завыли койоты, я смог пошевелиться. И вернулся к жирафам.
Я все-таки влез по стенке прицепа, тяжело дыша, чтобы унять бешеный стук сердца. Уселся на перекладину между загонами, а жирафы пожевывали жвачку и фыркали, недовольные ночной прохладой — и заметившие мое появление. Пахло от меня, должно быть, как от самой пустыни. Но в ту ночь я ровно так себя и ощущал. Луна еще не успела выглянуть, и небо зачаровывало. Вы, наверное, думаете, что в безлунную ночь в пустыне темно хоть глаз выколи. Как бы не так! Тут воцаряются тени. Наверное, из-за того, что между тобой и горизонтом толком ничего и нет, звезды сияют ярче, и свет их совсем иначе отражается от земли. Небо было до того чистым, что я даже решил поискать созвездие Жираф, раз уж мы оказались неподалеку от Мексики, где его проще всего различить. И уже от самих этих поисков на душе стало легче.
А спустя несколько минут койоты в пустыне завыли еще громче — до того звонко, что, казалось, они затаились совсем рядом. Заметив внизу какое-то движение, я тут же приготовился к встрече с хищником.
— Вуди?
Рыжик.
Вой стал еще громче, и она взобралась по стене вагончика вдвое проворней обычного.
Быстро погладив Красавицу, Рыжик уселась на перекладине рядом со мной, свесив ноги со стороны Дикаря, а тот подошел поближе и ткнулся в нее своей массивной мордой. Рыжик опустила ладонь ему на нос и обняла за шею, словно в знак благодарности за то, что он спас ее — и всех нас — от пустынного разбойника. Так она просидела, пока жираф не принялся возражать, то есть довольно долго.
А когда она разжала объятия, я затараторил:
— Хорошо тут, правда? Как по мне, пустыня пахнет по-особому. И жирафам явно нравится этот запах. Я подумал, наверное, эта местность сильнее других напоминает им дом. А может, они чувствуют, что скоро их уже выпустят из вагончика. Ехать-то всего ничего осталось…
Рыжик коснулась моей руки, чтобы прервать этот поток слов, а потом повернулась ко мне лицом. Пятнистые великаны подобрались к нам еще ближе, обдавая ноги теплым дыханием. Рыжик раскинула руки и обняла их обоих одновременно. А затем едва слышно спросила, нежно поглаживая зверей: — Знаешь, за что я так люблю фотографии? — За что?
— На них время замирает, — ответила она и улыбнулась своей печальной, натянутой улыбкой, которую я так надеялся никогда больше не увидеть.
Так началось ее прощание.
Стоит только осознать, что ты что-нибудь делаешь в последний раз, и от радости ни следа не остается. На мою долгую жизнь «последних разов» пришлось немало, но тогда я этого не знал. В ту минуту все было понятно. Близилось расставание… Завтра — с Рыжиком, а послезавтра — с жирафами. От одной мысли об этом делалось нестерпимо горько. Я смотрел на Рыжика в отсветах указателя на мотель, на ее раскинутые руки, растрепавшиеся кудри, мятые штаны и рубашку. Выглядела она в точности как человек, застрявший в прицепе с парочкой жирафов и потерявший все, не считая одежды. Но для меня во всем белом свете не было картины прекрасней.
Мы просидели так целую вечность и в то же время, казалось, — всего ничего, как часто бывает в такие моменты. Кругом было тихо, слышался только топот жирафов и хор койотов. В воздухе разлился холод. Я понимал: Рыжик вот-вот скажет, что ей пора обратно, в комнату. Так ведь было всегда. Но вместо этого она спросила таким тихим и усталым голосом, что я едва его узнал:
— Вуди, а можно мне остаться? Не хочу сегодня быть одна… А вы с жирафами…
Она не закончила своей мысли, но я сделал это за нее, попросив у жирафов разрешения опустить крышу. Они возражать не стали. Я слез на лестницу, сделал Рыжику знак спуститься и закрыл вагончик. А потом, точно это было самое обычное на свете, спрыгнул вниз, взял Рыжика за руку и помог ей подняться на крышу. Красавцы высунулись в свои окошки и окружили нас, а мы улеглись на прицеп, все еще держась за руки. Бок о бок. Устремив глаза в небо.
Во мне снова пробудилась та самая странная жажда, и, готов признаться, захотелось даже коснуться не только Рыжиковых рук, пускай я был совсем и неопытен в таких делах. Старик недаром называл меня мальцом: в свои восемнадцать я по-прежнему оставался мальчишкой, когда речь касалась многих значимых вещей — наподобие этой. И хотя я мог совершить то, о чем молило все мое тело, — склониться над ней и попробовать снова ее поцеловать, выказать свою страсть в надежде, что она ее разделит, — я понимал, что делать этого не стоит. Рыжику сейчас нужно совсем другое. Откуда я это взял, понятия не имею, но меня и самого удивило, что в этой ситуации в мыслях моих не было и капли эгоизма. Пускай внутри меня и бушевало пламя страсти, я всячески старался избегать всего, что только могло отпугнуть Рыжика, лишь бы она оставалась рядом со мной в эту ночь.
Она поежилась от холода, и я робко обнял ее, а она не стала сопротивляться. Я притянул ее к себе. После всего, что мы пережили за день, этого было достаточно: уже победа. Так мы с ней и лежали рядышком, в безопасности, под бескрайним небом, полным сверкающих звезд, в окружении жирафов, а ночь так дивно нас убаюкала, что вскоре мы забылись сладким сном.
Когда я открыл глаза, надо мной поблескивал полумесяц, жирафы уже спрятались в вагончик, а Рыжика рядом не было, С минуту я смотрел на домик, откуда она пришла, на место, где она лежала, запечатлевая эту ночь в памяти во всех ее подробностях, чтобы запомнить и холод пустыни, который нас сблизил, и прикосновение ее густых кудрей к моей руке, и беспокойных жирафов, и созвездия над головой, — смакуя каждую подробность, как уже делал на платформе, когда впервые уввдел и ее, и жирафов. Пожалуй, только они-то и не изменились за весь наш непростой путь.
Я встал и снова поднял крышу. Жирафы вскинули головы, приветствуя меня. Красавица на краткий миг даже положила морду мне на колени, как когда-то на кукурузном поле. Я опять растянулся на перекладине между ними и, пока выискивал на небе созвездие Жираф, заполнившее пустое пятно на небе, согревался дыханием пятнистых великанов.
Весь следующий день наш путь пролегал по бескрайней пустыне, и поездка эта оказалась удивительно спокойной и приятной — наверное, именно так себе представлял Старик каждый из дней нашего вояжа. Хотя, вообще-то, пустыни опасны тем, что, если что-нибудь пойдет не так: перегреется радиатор, заглохнет двигатель, лопнет шина, тебя почти наверняка ждет погибель. Даже если повезет и встретится какой-нибудь радушный помощник, у него в машине точно не хватит места для двоих жирафов. Так что нам кровь из носу надо было поскорее убраться отсюда.
Но в тот день нас всех накрыло умиротворение. Нам не встретилось ни людей с их ненужными разговорами, ни сложностей, с которыми надо было бороться.
В тот день львы обошли нас стороной.
Мы снова выехали за час до рассвета. И когда поднялось солнце, застав на небе луну, мы были уже в пути. Похожее умиротворение воцарилось во мне, когда мы преодолели горы. Вот только теперь это чувство было мощнее, дольше, глубиннее. Никогда еще мне так не хотелось вознести к небу молитвы. Когда я впоследствии слышал, как люди, описывая схожий опыт, поговаривают о духовной его составляющей, мне хотелось усмехнуться, но я не мог. И в последующие годы, во время войны и затем, я всегда спасался воспоминаниями о том безмятежном дне, проведенном в суровом краю рядом с жирафами, Стариком и Рыжиком. Как и бескрайняя жирафья радость при виде огромных птичьих стай, это умиротворение не находило объяснения, не могло быть выражено словами.
Такие дни в жизни по пальцам можно пересчитать, а с некоторыми людьми подобное происходит лишь однажды. Пожалуй, и я из их числа. Когда я вспоминаю тот день, в памяти моей мне не восемнадцать. А столько, сколько в действительности — хоть тридцать три, а то и вовсе сто три, — и я снова везу нас всех через красную пустыню, объятую безвременьем, и наш пункт назначения не имеет названия — мы просто спешим туда, где лучше. Все вместе.