В то утро мы сделали две остановки: сперва на подъезде к Силвер-Сити, а потом — рядом с Гло-убом. Передышки были короткими: мы успевали разве что напоить жирафов и размять ноги. При этом мы, убаюканные дорожным ритмом, едва ли парочкой слов обменивались. И даже то, что весь день мы ехали вровень с железной дорогой, не сильно меня тревожило. Хотя, казалось бы, должно было внушить множество тягостных мыслей об убитых бездомных, мальчишках-оборванцах, толстосумах и их состоянии и, само собой, о монетке в двадцать долларов, которая по-прежнему оттягивала карман моих брюк. Но нет. Пускай все это и случилось с мальчишкой, спасшимся из Пыльного котла всего несколько дней назад, я уже не чувствовал с ним родства.
В Силвер-Сити Рыжик наконец позвонила своему мистеру Великому Репортеру.
Я услышал, как она назвала его по имени, прикрывая за собой дверь в телефонную будку. Подслушивать я не стал. Да и не было нужды. Достаточно было понаблюдать немного со стороны, чтобы понять, что тут происходит. Сперва разговор шел на повышенных тонах — совсем как в Нью-Джерси, пускай теперь я слышал лишь одну из сторон. А потом Рыжик, видимо, добралась до новости, способной заткнуть любого мужчину. Она прислонилась к деревянной обивке будки, и, кажется, в трубке надолго повисла тишина.
Рыжик вернулась в кабину и рассказала, что до вечера он пришлет ей в Финикс деньги на билет. Не доверять ее словам не было особых причин, ведь прежде она Лайонелю не звонила. Но, само собой, я все же заподозрил неладное. И на подъезде к нарядному вокзалу города Финикс ощущал все что угодно, но только не спокойствие. Остановка будет короткой, предупредил Старик. У нас есть еще несколько часов до заката, и тратить их попусту ни к чему. Уже завтра он рассчитывал прибыть в Сан-Диего. Я остановился прямо у вокзала и вышел, чтобы пропустить Рыжика. Старик тоже выбрался из кабины — из вежливости.
Рыжик последовала за нами.
— Спасибо, мистер Джонс, — сказала она, расправив плечи и пригладив одежду и волосы.
— До свидания, миссис… — Старик снова запнулся, не зная, как к ней обратиться.
Казалось, он хочет еще что-то добавить, и я рад бы думать, что на языке у него крутилась благодарность или извинение, но, возможно, в обоих случаях я ошибался. Что бы то ни было, он промолчал. Только шляпу приподнял — и всё. Покосившись на меня, он отвернулся и устремил внимание на толпу, которая уже с обожанием взирала на жирафов, отвечавших ей тем же.
Я проводил Рыжика до большого табло прибытий и отправлений у дверей на вокзал. Оказалось, что единственный поезд к Восточному побережью сегодня уже ушел, а другой поедет только через сутки. Но зато телеграфное отделение, где можно было получить денежный перевод, находилось неподалеку. А Старик уже вовсю махал мне руками, подзывая к себе.
Но я все равно увязался за Рыжиком на территорию вокзала.
Она меня остановила:
— Нет, Вуди, не ходи со мной.
— Но тебе же придется тут ночевать, а у тебя нет наличных! — сказал я. — Что, если перевод еще не пришел? Может, лучше согласиться на предложение мистера Джонса?
— Деньги придут, — возразила она. — Не надо на меня тратиться. Не волнуйся.
Она коснулась живота, а с моих губ сорвался вопрос, который я вообще был не вправе задавать:
— Что ты теперь будешь делать?
— Подожду, — ответила она.
— Нет, я о другом… — сказал я, не зная, как лучше выразиться. — Я про сердце твое.
По ее лицу пробежала тень — печальная, беспокойная.
— А, шкет, да я это все выдумала. Не стоит доверять женщине, пожелавшей увидеть твоего жирафа.
Она лгала. Я это видел. Милое дело — солгать на прощание.
— Но я все равно стану новой Маргарет Бурк-Уайт. Вот увидишь, — сказала она, улыбнувшись мне слабой, напряженной улыбкой.
Я сунул руку в карман, достал монетку в двадцать долларов и протянул ей.
— Нет! — Она замотала головой так ожесточенно, что кудри запрыгали по плечам.
Я схватил ее за руку, вложил монету в ладонь, с нарочитой неспешностью удостоверился, что она ее приняла, и потом все так же неспешно отпустил ее кулачок.
— Не знаю, когда я смогу их тебе вернуть. — Снова натянутая улыбка.
— А не надо, — отмахнулся я. — Они не мои. И не мистера Джонса.
— Вот как… — протянула она, видно решив, что я их украл.
Ну и поделом мне.
Стиснув монетку покрепче, она повернулась было к депо, но замерла, устремив на жирафов последний взгляд — долгий, будто хотела запечатлеть их в памяти… А потом точно такой же взгляд остановился и на мне.
— Ну и история с нами случилась, а, Вуди Никель?
Не успел я ответить, как она стиснула меня в объятиях и поцеловала прямо в губы. Это был долгий поцелуй — я успел даже опустить руки ей на голову, нырнуть пальцами в мягкие кудри, приласкать ее, точно взрослый мужчина, как всегда и мечтал. А потом она отступила. На ее лице опять появилось то самое задумчивое выражение, а за ним последовало признание:
— Знаешь, я бы пошла на это еще раз…
В ту минуту мне было неважно, о чем это она: о краже «паккарда» ради погони за нами, о лжи, которая помогла удержаться на плаву, о том, как пожертвовала мечтами о журнале ради спасения жирафов, о поцелуе со мной, который венчал все мои грезы…
Пришла пора прощаться.
Когда мы пересекли Финикс, Старик разговорился. И это еще мягко сказано. Я быстро затосковал по пустынной тишине. А он не унимался ни на секунду, все трещал, точно сорока. И чем ближе мы подъезжали к Сан-Диего, тем счастливее делался он и мрачнее — я. До финиша теперь оставалось лишь несколько часов. Я был даже готов к тому, что он заставит ехать без остановок, но впереди нас ждали горы, через которые еще надо было переправиться, да еще в темноте.
Учитывая наш, прямо скажем, сомнительный опыт, я очень обрадовался, когда он сказал, что мы переждем до утра. Хотя это и обрекало меня на выслушивание нового потока разглагольствований. Может, из-за того, что за окном тянулась одна безжизненная пустыня, он все рассыпался в похвалах зоопарку — рассказывал, какой тот цветущий и зеленый, перечислял, что там растет. Поведал, как основатель зоопарка, некий доктор Гарри, выкапывал в земле ямки своей тросточкой и бросал в них семена, привезенные со всего света, и теперь — абракадабра! — все это цветет пышным цветом. Выходит, недаром оки так грезили о Сан-Диего.
Расскажи он мне это в другое время, и я бы жадно ловил каждое слово. Но сейчас за всем этим слышалось очередное прощание. Так что, пока он разливался соловьем, я безучастно смотрел то на дорогу, то на жирафов, пропуская мимо ушей его рассказы о тамошнем рае, лишь бы сохранить при себе свой собственный.
В какой-то момент вдалеке прогудел поезд. Железная дорога тянулась вровень с шоссе на многие мили вперед. Сигнал нарастал, и наконец в поле зрения показался полупустой товарняк, облепленный безбилетниками от головы до самого хвоста. И только когда длинный поезд исчез вдали, я обратил внимание на то, что Старик замолчал. Он уставился на меня тем самым проницательным взглядом, который я так хорошо запомнил после Техаса. Потом открыл было рот, чтобы что-то сказать — как и всегда после таких вот взглядов, — и я невольно напрягся. А он высунул локоть в окно, сдвинул федору на затылок и спросил:
— А я тебе историю своей жизни рассказывал?
Тут я оживился. Как знать, может, я наконец выясню, что случилось с его рукой и почему Персиваль Боулз так его окрестил. Но даже если предчувствие меня не обманывало, Старик не спешил открывать сразу все карты.
А впрочем, куда нам было торопиться?
Он рассказал, что родился на Востоке, у «проходимца», который прижил тринадцать сыновей от двух первых супруг и еще шесть — от третьей, которая и стала матушкой Старика. Когда он был еще мальчонкой, отец умер, а мать со всей оравой перебралась в общежитие. И вот тогда-то жизнь, по его выражению, «стала интересненькой».
— Неподалеку от общежития встал на зиму цирк Барнума и Бейли, — продолжал Старик. — И как только я немного подрос, я начал бегать туда, чтобы поглазеть на слонов, львов, тигров да обезьян.
— Это тогда-то вы пошли работать на бойню? — уточнил я.
— Может, дашь мне самому рассказать, а? — перебил он меня и продолжил: — Спустя какое-то время акробатам с рабочими надоело меня выгонять, и я сдружился с эквилибристами — точнее, с канатоходцами. Они и меня научили по канату ходить.
— Вы шутите! — изумился я.
Он хохотнул и забарабанил по двери.
— Я так наловчился, что мне даже обещали взять с собой, когда начнутся гастроли. Да я и сам охотно с ними поехал бы, если б только один из старших братцев моих не утащил меня домой перед самым отъездом цирка. А когда я был примерно твоих лет, то подхватил чахотку. Тогда от нее было лишь одно средство: перебраться на Запад. И я перебрался. Это и определило мою судьбу, скажу я тебе. Всем бы такое посоветовал. Целых четыре года я был ковбоем: перегонял стада по колорадским равнинам, следил за ночным выпасом, питался только шпиком да дрожжевым хлебом и… выздоровел. Но все это время я помнил о слонах, львах и тиграх. И когда в следующий раз увидел цирк, сразу к нему примкнул.
— И стали канатоходцем?
— Ну нет. У них и артистов таких не было. Это ж тебе не «Барнум-энд-Бейли». Ничего общего. Нет, я просто вызвался ухаживать за животными. Каждый день приходилось драться с каким-нибудь недоумком, не знавшим, как со зверьми обращаться. В итоге пришлось мне бежать в Сан-Диего, а не то оказался бы в тюрьме, а то б и вовсе погиб. Там как раз открыли зоопарк, где к животным относились даже лучше, чем к людям. Я и умереть там готов, честное слово. — Он улыбнулся с такой нежностью, что я не поверил своим глазам. — Но сперва надо красавцев доставить до места! Верно, малец?
Его добрые речи сделали свое дело: мои мысли наконец вернулись в прежнее русло, на благо мне самому, да и жирафам. Способ оказался вполне себе действенным, может даже слишком. И только на подъезде к городку Джила-Бенд — маленькому оазису с колодцем и фонтаном на фоне высоких гор — я вдруг осознал, что он не рассказал мне того, что я так жаждал узнать.