При физическом самовыражении люди думают иначе. Как и все, кто учился импровизировать на фортепиано, я очень удивился, обнаружив, что мои руки решают задачи гармонии, в которых много математики, быстрее, чем я могу их обдумать в других обстоятельствах.
Сидя за фортепиано, я становлюсь умнее и задействую большую часть коры головного мозга – ту ее часть, которая связана с гаптикой. Двигательная кора головного мозга обычно не принимает участия в решении абстрактных задач – лишь конкретных (например, как удержать баланс или поймать мяч), но при импровизации на фортепиано это становится возможным.
Я всегда интересовался этим потенциалом и пытался поместить детей в аватары вроде молекул ДНК или абстрактных геометрических задач внутри причудливых систем виртуальной реальности, позволяющих взаимодействие на уровне всего тела.
Не стоит думать, что виртуальная реальность – это место, где можно посмотреть на трехмерное изображение молекулы ДНК, а может, и подержать ее, как психиатры в аватарах Фрейда. Нет! Виртуальная реальность – место, где вы сами становитесь молекулой. Ваш мозг ждет этой возможности.
Как будто навязчивой идеи недостаточно
Я рассказываю о фортепиано и гаптическом интеллекте, чтобы перейти к личной причуде, которая появилась у меня, как только я поселился в Кремниевой долине. Я называю ее «органомания»: необходимость постоянно учиться играть на новом музыкальном инструменте.
Я привез из родительского дома сначала в Нью-Йорк, а потом в Калифорнию два инструмента – портативную пишущую машинку Royal, принадлежавшую Эллери, и венскую цитру Лилли.
В Нью-Йорке я нашел дешевую пластиковую флейту сякухати, реплику классической японской бамбуковой флейты, и у Тейдзи Ито, мужа Майи Дерен, моего любимого кинорежиссера, научился немного играть на ней. После переезда в Пало-Альто у меня было уже три инструмента: сякухати, кларнет и цитра. А еще я взял напрокат небольшое пианино.
А потом медленно разразилась катастрофа. Играть на сякухати было просто невероятно здорово, и я решил не останавливаться на достигнутом. Меня долго манила так называемая «музыка мира». Во времена моего детства у нас были записи Удея Шанкара 1978 года и других незападных музыкантов. Во времена виниловых пластинок я с ума сходил от выпусков лейбла Nonesuch: гамелан, тибетская ритуальная музыка, барабаны Сенегала и Ганы, придворная музыка гагаку и многое, многое другое.
Каждый раз, когда я слышал непривычную музыку, я чувствовал, как внутри меня открывается тайная пещера.
Вскоре я выяснил, что область залива является одним из главнейших международных культурных центров. В подвалах Чайна-тауна в Сан-Франциско располагались клубы китайской музыки. Али Акбар Хан открыл в округе Марин первую школу североиндийской классической музыки рага. Были там и музыкальные школы, и группы игры на западноафриканских барабанах, тайко-додзё и фламенко-кафе.
Так что я учился всему, чему только мог. А это значило, что в моей халупе стали появляться музыкальные инструменты. Множество инструментов.
К 1982 году их уже набралось несколько десятков. Выглядело все это как на старых фото. Моя девушка говорила:
– Ты не мог бы убрать инструменты со стола? Я хочу есть и боюсь сдвинуть их с места.
Очевидно, органомания неизлечима. Сейчас у нас дома больше тысячи инструментов, может, две тысячи, и я умею играть на каждом из них, причем на таком уровне, чтобы получать от игры удовольствие. Не так впечатляюще, как могло бы показаться, поскольку инструменты похожи друг на друга, но все же моя страсть занимает огромное место в моей жизни.
Я всегда говорю: «По крайней мере, это дешевле, чем героин», но не уверен, что это правда. История инструментов подождет до следующей книги, я говорю о них на этих страницах, потому что они играют главную роль в моей оценке виртуальной реальности.
Если улучить момент и сосредоточиться на своих чувствах, можно уловить множество видов гаптической культуры, о которых мы не знаем. Я нашел свою любимую разновидность в игре на музыкальных инструментах.
Когда учишься играть на инструменте, пришедшем из далекого прошлого далекой страны, необходимо научиться двигаться хоть немного похоже на оригинальных исполнителей. Музыкальные инструменты открывают гаптический канал через века и континенты, как и писательство, но музыка более личная, и в ней меньше символической нагрузки.
Звук некоторых музыкальных инструментов выражает силу и натиск. Разные рога и рожки, волынки и барабаны служили боевыми орудиями, почти оружием. При игре на них задействуется сила самых крупных мышц, и нужно очень хорошо собраться, чтобы сконцентрировать ее. Размер мышечных групп, которые вы используете, зависит от ритмов, которые вы играете. Утерянная музыка оживает, хоть и ненадолго, в пространстве между вашим телом и старинным инструментом.
Другие музыкальные инструменты схожи с человеческим телом, а не с внешней ситуацией, так что на них можно играть, почти не двигаясь и приближаясь к трансу. Уд как раз из таких. Некоторые духовые инструменты заставляют обратить внимание на более тонкие нюансы игры – например, сякухати и другие, благодаря которым хочется играть точнее, быстрее и зрелищнее, чем на современной флейте. Разница чувствуется в горле.
Музыкальные инструменты могут оказаться не только лучшими гаптическими интерфейсами. Это лучший интерфейс любого типа, если нас заботит вопрос совершенства владения ими и степень экспрессивности.
Музыкальные инструменты показывают нам границы возможного; как далеко должна зайти наука о компьютерах, прежде чем мы сможем назвать ее хотя бы началом.
И лечит, и калечит
Гомункулярную подвижность десятилетиями изучали в лабораториях всего мира, поскольку это отличная возможность понять связь мозга с остальным телом.
Здесь следует особо отметить двух ученых. Один из них, Мел Слейтер (Барселонский университет и Лондонский университетский колледж), провел несколько замечательных экспериментов, например проверил, могут ли люди научиться пользоваться хвостом, если хвосты есть у их аватаров[58]. Ответ: люди замечательно пользуются хвостом. Мы лишились их сравнительно недавно в масштабах эволюции, так что наш мозг совершенно не удивляется, обнаружив их на своем месте. Это лишь случайный пример из его долгой карьеры; не могу воздать должное работе Мела здесь, но пристально слежу за ней.
Я очень ценю Джереми Бейленсона из Стэнфорда. Мне довелось с ним поработать, когда он был еще студентом, а теперь он заведует впечатляющей лабораторией по всестороннему изучению аватаров[59]. Его работа смелая и запоминающаяся. Он изучал, как меняется восприятие людей друг друга, когда их аватары меняются. Увы, социальный статус человека меняется, когда его аватар становится выше, и работа Джереми может многое рассказать нам о расизме и других неприятных сторонах нашего характера.
Вместе с Джереми мы решали непростую долговременную задачу по составлению диапазона возможных аватаров. К телам каких существ люди адаптированы или преадаптированы?
Иногда студенты Джереми проходят практику в моей лаборатории. Должен отметить один недавний случай. Андреа Стивенсон Вон, тогда студентка, а ныне преподаватель в Корнелле, в 2015 году разработала прототип приложения по устранению боли при помощи аватаров.
Замысел таков: пациент с хроническим болевым синдромом рисует виртуальные татуировки на тех местах, где чувствует боль, а затем общается с людьми в смешанной реальности, где татуировки социально допустимы. Затем врач заставляет татуировки растекаться по коже и исчезать. Ее работа может стать шагом на пути к снижению субъективного ощущения интенсивности хронических болей.
А еще это способ использовать неприятные эффекты, которые зафиксировал Джереми, во благо. Конечно, виртуальной реальностью можно запугать людей, сделать их подобострастными или, наоборот, расистами, специально подстроив нужный дизайн аватаров, но, возможно, нам удастся и вылечить болевой синдром.
У меня не хватает слов, чтобы сказать о том, насколько еще молода наука о виртуальной реальности. Мы до сих пор знаем слишком мало.
Глава 12Рассвет навигации
Прочие печали
В период полусумрака, когда мы создавали экспериментальные языки фенотропного программирования, контролируемые перчатками, но еще до того, как мы смогли создавать прототипы социальной виртуальной реальности в соответствующей трехмерной графике с очками, нашу разношерстную компанию ничто официально не держало вместе.
Тома, Энн, Янга, Чака, Стива и другие приходящие и уходящие любопытные души держал безумный интерес, но все мы занимались и другими делами. Энн и Янг заканчивали диссертации в Стэнфорде, а Чак, Стив и Том зарабатывали себе на жизнь участием в многочисленных проектах.
Так же как и я сам. До того как появилась первая компания, выпускающая продукты виртуальной реальности, VPL Research, я попытался сделать пробный проект с Уолтером Гринлифом.
Уолтер работал над диссертацией по нейрофизиологии в Стэнфорде, и вышло так, что его стратегия пикапа в университетском городке не имела себе равных. «Не хотите ли принять участие в эксперименте в стэнфордской секс-лабортории?» У участников эксперимента ученые вызывали оргазм с помощью прикрепленных сенсоров.
Попасть в лабораторию можно было по винтовой лестнице, ведущей под стилизованный в духе Ренессанса купол обветшавшего, но щедро украшенного старого здания, в котором долгое время проводили официальные приемы. Затем нужно было раздвинуть занавеску из нитей бус и пройти мимо психоделических плакатов на стенах. В подвале этого здания хранились трупы для медшколы, и оно приобрело славу универсального магазина для изучения окутанных тайной священных уровней человеческого существования. Секса, сна и смерти.