Во время моей первой поездки на SIGGRAPH все нити судьбы сошлись воедино. Еще до окончания конференции я решил переехать в Бостон, нашел нескольких новых друзей на всю жизнь, встретил женщину, на которой в конце концов женился (хоть наш брак и был странным и недолгим), обрел наставника, которого очень ценил и обожал в дальнейшем, и поучаствовал в первом в своей жизни настоящем исследовательском проекте.
Почти сразу меня окружили чудаковатые студенты из Массачусетского технологического института, и у меня возникло чувство, что мы с ними знакомы давным-давно. Оказалось, что это студенты Марвина Минского, одного из основателей направления искусственного интеллекта.
С одним из них мы дружим до сих пор, хоть и прошло уже несколько десятков лет. Волосы Дэвида Левитта были похожи на мои, только темнее. Такая же копна дредов до плеч. Мы выглядели как зеркальные отражения друг друга, если смотреть прищурившись, только он был черным, вернее, «черным евреем», как он сам себя называл. Меня он звал «братом от другой матери».
Мы впечатляюще смотрелись рядом и развлекались на славу. Больше всего мы обожали носить яркие западноафриканские одеяния. У Дэвида, как и у меня, был свой особенный стиль игры на фортепиано, появившийся под влиянием Монка и регтайма, в то время как мой развился под влиянием Скрябина, Нанкарроу и нью-йоркского джаза.
Проект Дэвида, за который он собирался получить докторскую степень в Массачусетском технологическом институте, был связан с языками визуального программирования! В конце концов он присоединился к нашей банде в Калифорнии.
Его родители были сторонниками радикального движения борцов за права человека. Добавив ритма к истории, скажу, что Дэвид недавно баллотировался в Сенат в качестве кандидата левых от Области залива.
Это хороший момент, чтобы поднять вопрос, который я не обсуждаю, но который часто возникает: волосы. Вид моих волос не более чем проявление наследственности. Я не пытаюсь «сойти за черного» и не вдохновляюсь священными изображениями Индии или Ямайки. Мои волосы просто сильно пушатся от природы.
Бесконечные попытки уложить их как следует отравили мне жизнь, так что я сдался и заплел дреды. Вот и вся история. Только на обложке книги начала 1980-х годов «Programmers at Work» есть мое фото без дредов. Это единственное свидетельство того недолгого периода, когда я сознательно тратил долгие часы на то, чтобы просто не выглядеть странно.
Но сейчас дреды отросли настолько, что стали мешать, и их можно было бы срезать. Но я даже не рассматриваю этот вопрос. Не люблю беспокоиться о волосах[65].
В те годы белые почти не носили дреды, так что мой вид считался экзотикой. Сейчас это штамп, причем далеко не лестный. Ничем не могу помочь.
Ни в Кремниевой долине, ни в Массачусетском технологическом институте никому не было дела до моих волос, но в Массачусетском технологическом институте мне было проще, чем в Кремниевой долине. Он напоминал Калтех, но в этот раз мне нужна была совершенно дурацкая вещь – легальность.
Алан Кэй ушел из Xerox PARC и возглавил новую лабораторию при поддержке Atari. Он предложил мне должность сотрудника на лето, вакансия как раз подходила выпускнику. Я снова был при деле! Мне удалось снова выбраться наверх.
Лаборатория Atari была пристройкой к корпусу Массачусетского технологического института на Кендалл-сквер и одной из предшественниц знаменитой институтской Медиалаборатории, которую открыли через несколько лет.
Так я познакомился с Марвином Мински, который стал моим самым любимым и самым великодушным наставником.
Двадцать восьмое определение VR: цифровая среда, ведущая самую ожесточенную борьбу со временем.
В предыдущих книгах я немного рассказывал о том, что произошло, когда я жил в Кембридже, например о том, как заблудился в доме Марвина, где царил полный беспорядок, и как поспорил с Ричардом Столлманом о том, что грядет новая эра свободного программного обеспечения. Не стану повторять эти истории здесь, но хочу, чтобы вы прочли то, что я написал о Марвине в день его смерти в 2016 году (это был поминальный текст для сайта Джона Брокмана edge.org):
В последний раз я видел Марвина всего несколько месяцев назад, и дверь его прекрасного дома была открыта, так что студенты могли заходить без предупреждения. Одна студентка-младшекурсница Массачусетского технологического института летом подрабатывала в цирке, а со сводчатого потолка дома Марвина свисала трапеция. Девушка скользнула вверх, как кошка, и раскачивалась над нами, пока мы спорили об искусственном интеллекте. Точно как сорок лет назад.
Когда устанавливали эту трапецию, я был юным протеже. Почему ее там подвесили? Не помню, но это было тогда же, когда в его доме появилась туба. Теперь она лежала под фортепиано; правда, ее не было видно за книгами, деталями от телескопа и прочими замечательными вещами.
Когда я ехал к дому Марвина, мне позвонил наш общий друг. – Не спорь с ним, он очень болен.
Я ушам своим не мог поверить.
– Но Марвину нет равных в споре.
Я оказался прав. Марвин сказал: «Замечательно, что ты критикуешь искусственный интеллект. Если ты ошибаешься, то поможешь усовершенствовать его. Все равно работы над ним предстоит еще куча. Если же ты в целом прав, то ты просто прав. Здорово же!»
Марвин почти наполовину сформировал наше современное самовосприятие. Его представление об искусственном интеллекте уничтожило миллион чужих представлений. Марвин рассказывал о будущем машин то, что люди боялись услышать. Но это не важно.
Важно то, что мысли Марвина о людях и наших эмоциях более или менее заменили собой мифологию Фрейда. Например, мультфильм «Головоломка» студии Pixar перекликается с лекциями Марвина, которые он вел несколько десятков лет назад, и даже внешне на них похож. (Он часто просил нас представить себе, как наш мозг помечает разными цветами воспоминания о разных событиях, чтобы мы смогли отреагировать на них теми или иными эмоциями.)
И все это можно было воспринимать независимо от его работы над основами информатики и технического вклада во множество других отраслей. Новейшие решения в области оптики для виртуальной реальности были разработаны под влиянием изобретений Марвина, например конфокального микроскопа.
Почему Марвин был ко мне так великодушен? Я ведь опечалил его. Не соглашался с ним на каждом шагу. Я ведь никогда официально не был его студентом, но все же он был мне наставником, вдохновлял меня, тратил много времени, помогая мне. Его доброта была абсолютной. Сингулярностью доброты.
Он приехал в Калифорнию в 1980-х годах, когда мне было за двадцать и виртуальная реальность начинала обретать очертания. Он сидел в шлеме – кажется, это была симуляция внутренностей гиппопотама и обстрела нейронами – и в то же время играл на совершенно реальном рояле, и два плана реальности прекрасно согласовывались друг с другом.
Музыка! Все знают, что Марвин импровизировал на фортепиано, приближаясь к стилю Баха – сознательная противоположность, – но никогда не шел по проторенному пути. Его привлекали непонятные музыкальные инструменты, которые я привозил со всего мира. Поскольку для Марвина было новым абсолютно все, даже стиль Баха был у него совершенно ни на что не похожим. Марвину недоставало способности уставать или скучать или впадать в любое другое состояние, в котором невозможно посметь удивиться постоянной новизне реальности.
Помню, как Марвин говорил своей дочери Маргарет и мне о своем восприятии философии Алана Уоттса. Сложно представить себе философа, более далекого от Марвина, чем склоняющийся к восточным течениям Уоттс, но Марвин считал, что Уоттс говорил потрясающе мудрые вещи о смерти. Вспоминаю, как Марвин высказывался о взгляде Уоттса на то, что реинкарнация – способ интерпретации людей с точки зрения волны, в противоположность интерпретации с точки зрения частицы. (Не то чтобы Марвин или Уоттс поддерживали точку зрения о том, что человек выживает в цепочке инкарнаций. Наоборот, свойства и склад личности в конечном итоге проявятся заново, в похожих или новых сочетаниях в новых человеческих общностях.)
Помню, как весенним днем мы прогуливались по оживленным улицам Кембриджа возле магазинов и по дороге увидели младенца в коляске. Марвин начал говорить об этом младенце, как будто он был каким-то прибором или устройством, но я абсолютно точно знал, что он специально меня дразнит. «Это существо способно отслеживать объекты в поле зрения, но его способности к взаимодействию ограничены; у него еще не сформирован корпус наблюдаемых поведенческих свойств, которые можно соотнести с визуальными раздражителями».
О, эта лукавая улыбка. Он понимал, что я точно рассержусь и таким образом докажу, что я раб своих идей. Но Марвин так светился душевной теплотой, что его уловка не сработала. Мы рассмеялись.
Марвин считал юмор проявлением мудрости. С помощью юмора его ум замечал пробел, который нужно заполнить, новый способ стать мудрее. Я всегда думаю о нем, когда хочу быть немного забавнее, немного мудрее, немного теплее и немного добрее. На моей памяти, ему это всегда удавалось.
О, Марвин.
Atari Research располагала значительными ресурсами. Мы могли делать распечатки на лазерных принтерах, отправлять друг другу письма по электронной почте и делать много всего другого, что по тем временам считалось футуристичным и редким, привилегией элиты. Я пролетел над пропастью и снова вернулся в мир большой науки.
Я работал над несколькими проектами языков программирования, сильно выбивавшимися из общего направления, а также над парочкой гаптических игр, в том числе над роботизированной метлой, на которой можно было полетать в симуляторе и почувствовать себя ведьмой. Было в этом что-то сексуальное.
Раз уж на то пошло, я рассказал уже о многом, что произошло в Кембридже: и о новых друзьях, и о наставнике, и об исследовательской работе. А как насчет женщины?