Спустя две недели он представил своему начальнику первую обзорную справку о видном деятеле белой эмиграции, подвизавшемся в Париже, бывшем князе и гвардейском офицере. Чтобы составить эту справку, Михаилу пришлось переворошить горы бумаги, прочитать сотни документов, пожелтевших газетных полос. Он никогда не встречал этого человека, видел его фотографию в иллюстрированном журнале, однако хорошо знал его характер, жесткий и вероломный, его взгляды на жизнь, на политику, его отношение к понятиям «отечество», «патриотизм», знал его друзей, бывших и настоящих, его родственников, любовниц из высшего петербургского света, а также из парижского полусвета.
— Неплохо, неплохо, — похвалил Воронин, прочитав справку, и тотчас подбросил ложку дегтя: — Однако полной картины еще нет. Вот здесь у вас встречаются фамилии его ближайших друзей по полку: Еланский, Абросимов, Редер... Поройтесь в архивах, запросите Петроград, возможно, другие города. Не исключено, что кто-нибудь из этих людей, а возможно и все трое благополучно здравствуют и живут у нас в стране. Если отыщутся, пригласите к себе по одному, побеседуйте. Думаю, узнаете немало об интересующем нас лице. Надеюсь, товарищ Донцов, вам не надо указывать, как строить беседу? Собеседник не должен догадаться, что в действительности нас интересует. Инициатива в представлении нужных сведений должна исходить от него.
И опять архивы, запросы. Из троих удалось отыскать одного — Абросимова. Он жил в Москве. Михаил пригласил его в ВЧК, объяснив приглашение необходимостью кое-что узнать о Еланском. Абросимов, которого порядком напугал неожиданный вызов, тотчас воспрянул духом и разговорился. Сведения, почерпнутые из этой беседы, оказались весьма ценными.
Днем Михаил работал, а вечером занимался на рабфаке. В первый месяц нагрузка показалась ему непосильной. Постепенно созревало убеждение, что рабфак придется бросить. Свыкнувшись с этой мыслью, он начал пропускать занятия. Однажды Воронин как бы невзначай поинтересовался его успехами в учебе. Для Михаила это было неожиданностью: в конце концов работает он неплохо, а учеба — его личное дело. Хмуро выдавил из себя:
— Ничего, учусь.
— Алгебру проходите?
— Ага.
Улыбчиво щуря темные глаза, Воронин сказал:
— Ну-ка отрапортуйте, чему равен квадрат разности двух чисел.
Михаил с изумлением воззрился на своего начальника.
— Что смотрите? Проходили?
— Проходили.
— Так рапортуйте.
Михаил молчал, красный от великого смущения.
Воронин вздохнул и проговорил:
— Должен довести до вашего сведения, товарищ Донцов, что ежели вы бросите учебу, то о вашей дальнейшей работе в иностранном отделе не может быть и речи. Мы на вас рассчитываем, потому что вы молоды, вам, как говорится, и науки в руки. Однако прошу запомнить: неучи и невежды нам не нужны. Знакомы с речью Ленина на третьем съезде комсомола?
— Знаком.
— Так вот прошу действовать в соответствии с указаниями Владимира Ильича и решениями съезда, кстати, обязательными для вас, комсомольца.
В тот же день Михаил составил для себя распорядок дня и не отступал от него целых два года. В двенадцать он ложился спать, вставал в половине седьмого, завтракал колбасой, купленной в нэпмановской лавчонке неподалеку, готовил уроки и бежал на работу. К шести спешил на рабфак, а после занятий домой — опять готовить уроки.
Множество соблазнов окружало его. Хотелось пойти в театр, в кино, погулять с девушками, наконец, побродить по Москве, которую он знал плохо. Интересно было открывать новые улицы, парки... Он во всем себе отказывал. Даже в воскресные дни редко выпадали свободные часы. Либо приходилось выполнять срочную работу, либо читать по учебной программе. В первое время все эти самоограничения казались невыносимыми, не раз он был на грани того, чтобы плюнуть на все и уехать в Баку. И удерживало его лишь воспоминание о разговоре с Ворониным: «Мы на вас рассчитываем...». «Мы» — это значит партия, комсомол, Советская власть. Да и вернувшись в Баку, как он посмотрит в глаза Мельникову, Холодкову, своим товарищам?
Вскоре он втянулся в строгий распорядок жизни и перестал ощущать его бремя.
Он быстро взрослел, чему способствовало постоянное напряжение работы и учебы. Он пристрастился к истории и литературе, запоем читал русских и иностранных классиков, популярные философские брошюры, и как величайшую свою благодетельницу, почитал старушку, заведовавшую библиотекой ОГПУ.
На второй год учебы на рабфаке он считался в числе первых и, выполняя комсомольское поручение, помогал отстающим товарищам. Теперь в номере гостиницы «Селект» свет горел далеко за полночь. Двое сокурсников приходили заниматься к Михаилу; тесный прокуренный номер в шутку окрестили «малым рабфаком».
Дня через два после окончания Михаилом рабфака Воронин вызвал его к себе.
— Поздравляю, товарищ Донцов. Теперь у вас, будем считать, среднее образование. Есть желание учиться дальше?
— Есть, конечно.
— А как с работой? Не думаете уходить от нас?
— Нет.
— Тогда выслушайте мой совет. Я уезжаю в командировку, и довольно продолжительную, так что мы с вами сегодня расстаемся надолго. Вот о чем я хочу сказать. Вы у нас работаете два года. Дело у вас идет неплохо. Но в дальнейшей работе понадобится знание языков. А именно — немецкого. Желательно также французского и английского. Без знания языков в нашей профессии далеко не уедешь и много не совершишь. А посему, не откладывая дела в долгий ящик, подавайте-ка заявление в Институт иностранных языков, на отделение переводчиков. Учиться будете очно, из ОГПУ вас пока уволят, ну, а через четыре года милости прошу. Только с уговором, чтобы языки знать не хуже, чем квадрат разности двух чисел. Ну-ка, чему он равен?
Михаил с улыбкой отрапортовал.
— Вот и прекрасно!
Воронин встал, крепко пожал Михаилу руку.
Только спустя четыре года Михаил узнал, что в тот день его начальник уехал за границу.
Как это ни парадоксально, учеба в вузе давалась Михаилу куда легче, нежели на рабфаке. Дело было не только в том, что теперь не приходилось учебу совмещать с работой. Важнее оказалось другое: он втянулся в учебу, выработал в себе потребность ежедневно узнавать новое, приобрел привычку к труду. Каждый день он должен был решать какие-то задачи, проблемы. Молодой энергичный мозг требовал обильной пищи, как мощная топка — угля, и день без такой пищи выглядел пустым и оставлял ощущение досады, неудовлетворенности.
Михаил рьяно взялся за учебу. Много времени отдавал языкам. Для него это было не столько вопросом учебной дисциплины, сколько вопросом профессионального совершенствования. К концу первого курса он свободно читал немецкие и французские книги. Он записался в библиотеку имени Ленина и свою любовь к истории и литературе старался удовлетворять за счет чтения в подлиннике иностранных классиков.
Знания, чем больше их получал Михаил, тем вернее меняли его характер, вытесняли из него мальчишеские вздорные черты, как продувание стали в бессемеровской печи вытесняет вредные примеси. Теперь вещи, недавно представлявшиеся важными, необходимыми, потеряли былое значение и выглядели детскими игрушками. В душе его происходила быстрая переоценка ценностей. И верно поэтому события, отделенные двумя-тремя годами, представлялись ему необычайно далекими.
Михаил жил в общежитии вместе с тремя товарищами. Один из них, Петя Лавочкин, оказался шахматистом, бредил Чигориным, Алехиным, Ласкером и Капабланкой. Он научил Михаила играть в шахматы, и вскоре для Донцова эта игра сделалась всепоглощающей страстью и, как всякая страсть, доставляла больше страданий, чем радостей. Шахматы Михаилу не давались. Его способность анализировать, комбинировать, проявлявшаяся в работе, совершенно пропадала, как только дело доходило до шахмат. В общежитии его обыгрывали почти все. Каждый проигрыш уязвлял самолюбие, портил настроение. Только умение владеть собой позволяло сохранять безразличие и благодаря этому избегать насмешек. «Неужели я дурак и кретин? — сокрушался Михаил про себя. — Почему я допускаю столько ошибок, почему я не вижу замыслов противника? Нечего сказать, хороший получится из меня разведчик...»
Дело было, однако, не в недостатке умственных способностей, а в темпераменте. Натура увлекающаяся, Михаил не умел действовать осторожно, с оглядкой; в игре каждый раз шел на обострение, на риск, руководствуясь девизом: все, либо ничего. Но такая манера могла принести успех только очень талантливому шахматисту.
В 1928 году, незадолго до государственных экзаменов, Михаил получил вызов в отдел кадров ОГПУ. Приятно было сознавать, что все эти годы о нем помнили. Разговор в отделе кадров касался его дальнейших намерений: собирается ли он вернуться на прежнее место работы или планы переменились.
Он заверил, что менять профессию не собирается. Его попросили зайти к начальнику второго отделения, в котором он раньше работал.
Возглавлял отделение Воронин. Он заметно постарел, в волосах появилась седина, и, как видно, он давно перестал подстригать бороду. Теперь она росла от самых ушей и лопатой ложилась на грудь; множество седых волос придавало ей сероватый оттенок.
Воронин встретил радушно, вышел из-за стола, с чувством пожал руку и обратился к Донцову не как раньше, по фамилии, а по имени-отчеству, желая тем самым подчеркнуть неофициальность встречи.
— А вас не узнать, Михаил Егорович. Подросли, раздались в плечах. Молодцом! — И вдруг перешел на немецкий: — Wie gehen sie?[15]
Михаил по-немецки же, щеголяя отличным берлинским грассированием, объяснил, что скоро госэкзамены, что времени для подготовки мало, поскольку приходится нести большую общественную нагрузку — он член бюро институтской комячейки.
Воронин выслушал его, чуть наклонив голову набок, как профессор музыки слушает игру юного дебютанта. Затем по-французски поинтересовался, каковы его дальнейшие планы. На сей раз в речи Михаила чувствовалась напряженность. Его французское произношение было далеко не безукоризненно, и он стеснялся акцента. Однако Воронин никак не дал понять, что обратил на это внимание, лишь улыбнулся и заметил: