– Каким образом очутилась в вашем кармане эта штука, тоже не понимаете?
– Да, представьте себе. Понятые не подтвердят, что пистолет изъят у меня.
– В вашей судьбе это ничего не изменит. Смягчить ее может только полная откровенность.
Вершкин засмеялся.
– Вы, гражданин, – не имею чести знать фамилию, имя, отчество, – напоминаете мне жандарма, который допрашивал меня незадолго до революции. Обожал его благородие откровенность.
– Советую вам обратить ваше сравнение на себя, – спокойно ответил Холодков, – поскольку теперь вы с его благородием заодно.
– Не хорохорьтесь, Вершкин, не советую, – вступил в разговор Мельников. – О вас мы знаем все. И даже то, что сейчас вас предупредили об аресте по телефону.
Как ни мастерски владел собою Вершкин, его смятение при упоминании о телефоне выдала проступившая на щеках едва заметная бледность.
– Ну вот, уже и побледнели, – почти ласково продолжал Мельников. – Так кто же вам звонил?
– Никто.
– Куда же вы собрались на ночь глядя, да еще с чемоданом? – Мельников приподнял с пола коричневый чемодан. – Ишь ты, словно булыжниками набит.
– Собрался на дачу. На ночной поезд.
Вершкин по-прежнему старался сохранять непринужденность тона, однако теперь это стоило ему усилий.
– Ну что же, Вершкин, – как бы заскучав от безрезультатного допроса, проговорил Мельников, – не будем вас больше беспокоить, а то вы уж нас в одну кучу с жандармами валите. – Взглянул на свои часы. – Тот, кто вас предупредил, минут через пятнадцать сам сюда заявится. Люди мы не гордые, подождем. А дверь приоткроем. А то ведь взломает он английский замочек-то… Что ни говори – вещь ценная.
Он подошел к двери, повернул вороток замка, приоткрыл створку ровно на столько, чтобы замок не защелкнулся.
– Ну-ка, товарищ Донцов, принеси из комнат еще три стульчика, а то в ногах правды нет.
Михаил принес стулья. Часть из них разместили в глубине коридора, туда же Мельников попросил пересесть и Вершкина. Инженер подчинился, не преминув заметить:
– Не понимаю, к чему весь этот спектакль?
Однако тревоги своей он уже не мог скрыть. Поминутно облизывал губы, вытирал о брюки потеющие ладони.
Михаил занял место чуть поодаль, на всякий случай преградив Вершкину путь к выходу. Холодков встал позади инженера.
Для себя Мельников поставил стул рядом с дверью, с таким расчетом, чтобы оказаться у вошедшего за спиною. Окинув по-режиссерски оценивающим, взглядом эту расстановку, начальник СОЧ сказал:
– Придется посумерничать.
И погасил свет. Немного погодя в темноте прозвучал его голос:
– Советую не рыпаться, Вершкин, и поостеречься. У того, кого мы ждем, есть прямой расчет вогнать в вас первую пулю.
– Все это похоже на провинциальный театр, – сказал Вершкин.
– Помолчите, – попросил Холодков.
Снова приходилось ждать. Теперь Михаилу все стало ясно. Мельников делал ставку на неожиданность. У человека, который сюда войдет, не останется времени для того, чтобы в новой ситуации продумать правильную линию поведения.
С площадки пробивалась сквозь щель неплотно прикрытой двери тоненькая, как игла, полоска света. Висела глухая тишина. Лишь время от времени скрипнет стул да послышится чей-то вздох.
Внизу хлопнула дверь. Михаил весь напрягся, будто перед прыжком. Сердце подкатилось к самому горлу. С лестницы донеслись шаги. Они приближались.
– Вон ихняя дверь, с медяшкой, – сказал кто-то, должно быть дворник. – Верно тебе говорил: важный барин, буржуй.
Шаги замерли на площадке.
– Не заперто! – удивился дворник. – Мал-мала поздно пришел, товарищ, – убегал твой барин.
– Посмотрим.
Михаил узнал этот голос. Кровь бурно прилила к лицу. Он испытал вдруг чувство жгучего стыда, точно увидел близкого человека голым на улице.
Дверь распахнулась – в проеме возник черный силуэт. Следом вошел дворник, низкорослый казанский татарин в тюбетейке.
Вспыхнул свет.
В то же мгновение дверь захлопнулась. Посередине прихожей стоял Воропаев. Нет, не стоял. Щелкнув выключателем, он собрался сделать шаг, но тут в поле его зрения попали Михаил, Вершкин и Холодков. И он окаменел в нелепой позе: руки растопырены, ноги расставлены и полусогнуты в коленях, будто собирался сесть. Лицо его Михаилу запомнилось на всю жизнь: белая, перекореженная откровенным ужасом маска. Он, видимо, делал попытку улыбнуться, но судорога превратила улыбку в собачий оскал. Щегольские усики казались приклеенными ради смеха.
Из-за плеча Воропаева обалдело хлопал глазами дворник; губы его беззвучно шевелились.
– Не ожидали, Воропаев? – Голос Мельникова за спиною будто спустил внутри Воропаева пружину. Прыгнул к двери, локтем легко, точно котенка, отшвырнул дворника.
– Уй! – дворник мешком грохнулся на пол. Воропаев рванул дверь на себя – безуспешно, ее держал английский замок.
Лапнул кобуру. Мельников повис у него на спине, пытаясь завернуть руки. Неожиданно сильным рывком Воропаев вывернулся из его объятий. И тогда головой вперед бросился Михаил. Запнулся о дворника, падая, успел схватить Воропаева за ноги. Неожиданный и сильный толчок бросил предателя на пол. Изо всех сил Михаил прижимал к себе пахнущие гуталином сапоги. Слышалось тяжелое дыхание борющихся. Дважды коленка Воропаева ткнулась ему в подбородок. Боли не чувствовал. Главное – не выпустить ноги. Наконец Воропаев перестал дергаться, обмяк. Михаил вылез из-под ног, приподнялся. Воропаев лежал лицом вниз. Мельников, стоя на коленях, бечевкой опутывал его заломленные за спину руки.
Повел на Донцова бешено-веселым глазом.
– Ну как? Живот болит?
– Нет, – серьезно ответил Михаил.
Встал, потрогал подбородок – больно. Дворник сидел на полу и затравленно озирался по сторонам. Должно быть, он мечтал об одном: как бы выбраться живым из квартиры «важного барина».
Холодков оставался на прежнем месте, позади Вершкина. Инженер скрючился на стуле, спрятав в ладонях лицо. Казалось, беззвучно плакал.
– Помоги, товарищ Донцов, поставить на ноги этого бугая, – попросил Мельников.
Михаил нерешительно покосился на лежащего Воропаева. От мысли, что он должен дотронуться до этого человека, почувствовал гадливость, будто от вида раздавленной крысы, и захотелось спрятать руки в карманы.
– Ну, чего стоишь? Взялись, – настойчиво сказал Мельников.
Михаил преодолел неприятное ощущение, помог поднять Воропаева. Потом старательно отводил от него глаза и, сам того не замечая, жался к Мельникову с другого боку так, чтобы начальник СОЧ – большой, ясный и надежный, – все время находился между ним и предателем.
– Ваша фамилия? – обратился Мельников к сидевшему на полу дворнику.
– Наша – Мустафин.
– Вставай, товарищ Мустафин, будешь понятым.
После того как арестованные Вершкин и Воропаев были сданы охране тюрьмы, Холодков велел Михаилу подождать в оперативной комнате.
Время было около часу пополуночи. Валила с ног усталость. Найдя «дежурку» пустой, Михаил пристроился за своим столом, решив соснуть. Он чувствовал опустошенность и равнодушие ко всему на свете: не хотелось не только двигаться, но и думать. Образ Зины, возникший вдруг в утомленном сознании, показался недостижимо прекрасным, принадлежащим совершенно иному, светлому и праздничному миру. Миру, в котором нет ночных бдений в чужих подъездах, нет предательства, нет страшных тайн, миру, наполненному стихотворными ритмами, населенному чистыми ласковыми людьми, такими, как мать, отец, сестры, Ванюша, Поль… А подспудно зрели горькие мысли. Да, борьба с врагами тяжелая штука. И понятно, почему твои смелые заверения о том, что ты «тоже смог бы воевать», вызывали у брата Василия снисходительную усмешку. Брат хорошо знал, какая она, борьба. Ты привык видеть людей красивыми, а борьба показывает их иногда во всем безобразии… И вряд ли под силу своими руками поворачивать землю тому, кто не сумеет сбросить с себя, как тенета, липкую память о человеческом безобразии.
Стукнула дверь – вошел Мельников.
Михаил вскочил. Мысли его растерянностью отразились в глазах. Мельников махнул рукой – сиди, мол. Молча уселся напротив, закурил, предложил папиросу. Михаил отказался – поташнивало от одного вида папирос.
– Сколько тебе лет, Донцов? – спросил Мельников и, как показалось Михаилу, разоблачающе заглянул ему в глаза.
– Семнадцать.
– Знаю. Анкету читал, бумажку, что врач выдал, смотрел. – Мельников ободряюще улыбнулся. – Ну, а если по правде, напрямую? Сколько тебе мать считает?
«Он знает все», – почти равнодушно подумал Михаил. Сказал шепотом – пропал вдруг голос:
– Пятнадцать.
– Я так и думал, – почему-то грустно согласился Мельников.
– А… а как вы узнали?
– Да чего ж тут знать? Как-то по-мальчишески ты нынче на Воропаева кинулся – головой вперед. Верно, и глаза зажмурил? А? Да и ко мне жался, словно телок к матке.
– Я не трус, – насупился Михаил.
– Я и не говорю, что трус. Наоборот, герой, только несовершеннолетний.
Минуту длилось молчание. Более всего угнетала неизвестность, и Михаил пошел в открытую.
– Мне что… подавать сейчас рапорт… – трудно сглотнул слюну, – насчет увольнения? Или как?..
Мельников, не сводя с него взгляда, сделал подряд несколько коротких затяжек, бросил папиросу в тарелку с отбитым краем, служившую пепельницей.
– Не раскаиваешься, что пришел в Чека?
– Что вы, да я… никогда… – И опять перехватило горло – неужели оставит?
– Так уж и никогда? Нам вон с какими подонками дело приходится иметь… Тут храбрости и силы мало. Дух большой нужен.
– Думал сейчас и об этом, – краснел, признался Михаил. – Трудно это… Мне еще брат… Но я понимаю… Я готов…
– А может, лучше в канцелярии посидишь?..
– Товарищ Мельников!..
Глаза застлал горячий слезный туман, и Михаил ужаснулся: сейчас окончательно опозорится…
Мельников легко встал, поправил кобуру, сказал так, будто речь до сих пор шла ли