На железном ветру — страница 34 из 77

– Чего? – не поняла Настасья Корнеевна.

– Беранже.

– Да ты путем скажи: придешь ай нет?

– Постараюсь! – уже из-за двери отозвался Михаил.

По дороге вспомнил, что забыл зарядить наган, из которого ежевечерне по требованию матери вынимал патроны. Ладно, зарядит на работе.

Обедали вдвоем с Полем. Быстро съев свою порцию перловки, Поль предложил:

– Айда искупаемся.

– Что ты, – начало апреля, вода ледяная. Да и рука у меня.

– На солнце поваляемся. Солнце – источник жизни… Слышал?

– Краем уха.

– Необразованность.

До купальни было рукой подать. Она помещалась в конце причала, уходящего от набережной метров на сто в море. Поль разделся, по лесенке спустился к воде, окунул ногу и тотчас выдернул.

– Почти кипяток. Айда загорать.

Они влезли на тесовую крышу купальни, распластались на теплых досках.

Непрерывная зыбкая пляска волн на тысячи осколков дробила солнце, яркие подвижные блики играли на тесовых стенах купальни, на лице Поля. С крыши хорошо просматривалась вся бакинская бухта и белый под ярким солнцем город, расчерченный глубокими голубыми тенями.

– Курорт, – сказал Поль. – А в Москве, наверное, еще снег лежит.

– Москва – что, вот на Северном полюсе…

– Насчет Северного полюса не знаю, – Поль повернулся на бок, посмотрел на приятеля таинственно и весело. – А в Москву отбываю через неделю.

– Ты? Как сопровождающий?

– Нет, как недоучка. В Москве открываются курсы по подготовке нашего брата в юридический институт. Мельников и Холодков сегодня вызывали, предложили поехать. Я согласился.

– Как же так? – растерянно проговорил Михаил. – Значит, уедешь? А я?

– Поработаешь – и тебя пошлют.

– Да нет…

Михаил хотел сказать: «Как же я без тебя?», но понял: это прозвучало бы совсем по-детски. Он привязался к Полю. Порой ему не верилось, что знакомы они всего лишь три недели. Каждый час, проведенный в его обществе, представлялся Михаилу необыкновенно емким. Сам того не замечая, он легко поддавался влиянию Поля, учился у него, многое перенимал. Речь Михаила становилась более точной и правильной. Он усваивал манеру Поля шутить – добродушно, небрежно, походя. Наконец, стихи… Еще недавно он не сумел бы и двух строчек сказать наизусть. Просто не знал, зачем их говорить. Теперь он не только чувствовал прелесть стихотворных строчек – теперь строки просились в его речь.

Все это, казалось, пришло само собою, и лишь теперь Михаил понял, какое большое место в его жизни занимал Поль.

– Маяковский и Блок тоже в Москве живут, – по ассоциации сказал Михаил.

– Блок в Петрограде, – машинально уточнил Поль и, уловив мысль приятеля, вздохнул: – Эх, Миша, разве дело в том, где живешь?

– Но ведь ты хочешь стать поэтом…

– В этом деле мало хотеть – нужно иметь.

– Талант, что ли? Он у тебя есть.

– Это мы с тобой так считаем. А вот в Москве приду к Маяковскому, а он возьмет да скажет: «Порви свои вирши, дорогой товарищ, и больше не переводи бумагу».

– Не скажет… А скажет, мы ему всем отделом письмо накатаем: «Товарищ Маяковский, не зажимай нашего чекистского поэта, этим ты играешь на руку классовому врагу…» Понял?

– Чудак ты, Мишка, – рассмеялся Поль. – Еще, может, декрет потребуешь выпустить: «С апреля месяца сего числа признать товарища такого-то, поскольку он чекист, великим поэтом».

– Ну, декрет… Поэтов не по декретам узнают, а по стихам.

– Блестящие афоризмы выдаешь. У кого научился?

– Наверное у Беранже, у Минаева…

– Вот видишь – не у меня же. А поэт тот, у кого учатся, у кого есть чему поучиться. – Поль назидательно поднял указательный перст. – Эрго: поэт суть первооткрыватель.

– Пах-пах, какой ученый человек! Зачем ему проходить московские курсы?

Поль вскинул на Михаила смеющиеся глаза:

– Ученых много – умных мало. Кто сказал?

– Пушкин А. С.

– Садитесь, ставлю вам пять.

– Распять раз пять…

– Насобачился рифмовать…

– Куда нам до вашего степенства.

Шутливая перепалка доставляла Михаилу большое удовольствие.

– Эх, Поль, – мечтательно сказал он, – вместе бы нам махнуть на эти курсы…

– Чего бы лучше, – согласился Поль, – но, поскольку ты остаешься, завещаю тебе часть моего наследства.

Он притянул к себе кожаную тужурку и достал из внутреннего нагрудного кармана маленький, так называемый «дамский» браунинг. Ослепительно засверкали на солнце никелированные плоскости, нежно-розовым и зеленым переливалась перламутровая рукоятка.

– Владей. – Поль вложил браунинг в ладонь Донцова. – Зайдем к коменданту, перепишем на тебя.

– Поль… Спасибо… Поль… – Михаил порывисто обнял друга, тот нетерпеливо шевельнул плечами.

– Брось, брось, не надо знаков подданничества, как говорил Поприщин. Пистоль-то пустяковый, калибр 5,55, хлопушка. Поражает только в упор, поэтому, учти, – более всего опасен для владельца. – Он потянулся, выгнув дугою грудь. – И вообще, Мишка, – весело мне сегодня чертовски. С чего бы? – Вдруг выхватил из рук Михаила браунинг: – Э-э, погоди-ка, без дарственной надписи нельзя. Есть что-нибудь острое?

Михаил протянул перочинный ножичек. На перламутровой рукоятке браунинга Поль процарапал: «От Поля Мише – на крыше». Улыбнулся:

– Правда, трогательная надпись? Жалко, ты альбома не завел, а то бы я стихи тебе написал. Вот, послушай-ка:

Нам в эти лихие годы

На железном стоять ветру,

Под смертельный шквал непогоды

Подставлять неокрепшую грудь;

И кожанку носить, а под нею,

Затянувши мальчишечий стан,

Пропотевшую портупею

И семизарядный наган.

Нам сидеть по ночам в засадах,

Рисковать по сто раз на дню,

Чтоб коммуны юного сада

Враг не вытоптал на корню.

А когда поднимутся всходы,

На земле воцарится труд,

Вспомним молодости

Лихие годы,

Вспомним жизнь

На железном ветру.

Михаил вдруг молча начал натягивать рубаху. Вид у него был совершенно ошалелый.

– Ты куда? – спросил Поль недоумевая.

– Пошли быстрей, напишешь мне, пока не забыл.

– Да не забуду.

– Все равно пошли. Запишешь, я выучу…

– Понравилось?

– Как только тебе удалось все понять?

– Что – все?

Михаил взялся за галифе, натянул одну штанину, да так и застыл, осененный неожиданной мыслью.

– Понимаешь, Поль, ты написал точь-в-точь, что я думал, только я не мог выразить. – Он говорил, волнуясь, и потому захлебывался словами. – Вот я живу… Прихожу домой… Отец, мать, сестры… нормальный быт… Нормальная голодуха. Каждый бьется за кусок… Засады – верно… Риск – тоже… Ну, конечно, не по сто раз на дню, здесь ты загнул…

– Допустимо преувеличение, гипербола, – вставил Поль.

– Ну, понятно, гипербола… А на деле все ведь кажется обыкновенно, привычно… скажем, как раньше в гимназию ходить или в училище. Иногда тошно. У меня было, когда Воропаева поймали. Бросить хотелось. Но вот ты сказал: на железном ветру. Ведь если вдуматься – точно. И наверняка вспомним эти годы, словно делали что-то великое. Верно ведь, верно… Слушай, Пашка, циркач несчастный, ты сам не знаешь, какую штуку сочинил. Каждый из ребят должен наизусть выучить. Маяковский?! Да что Маяковский? Он сидел в засадах? Он шел под пули? – Михаил сделал ораторский жест, и штанина свалилась.

– Ну-ну, не кощунствуй, – вставая, засмеялся Поль. – И подтяни свои шикарные галифе. – Жмурясь, он обвел взглядом горизонт, сказал серьезно и непривычно проникновенно: – Стихи мне самому нравятся. Я ведь немало об этом думал. Особенно, когда устанешь и все становится тошно, как ты правильно заметил. И вот что я знаю: в нашей работе надо быть романтиком. Надо из-за грязи, которую вывозим мы, видеть цветущие сады будущего. Иначе лучше уйти в дворники.

Поль разбежался, дважды упруго подпрыгнул и неожиданно прямо с крыши нырнул в море. Громко фыркая, подплыл к причалу, вылез красный, будто окунулся в кипяток. Растирая покрытые гусиной кожей предплечья, вскрикнул с выражением веселого ужаса:

– Ай, хар-рашо-о!

После пяти Михаил, как обещал матери, отправился к Ванюше. Шел он с тайной надеждой улизнуть с семейного торжества, вызвать Зину и прочитать ей стихи о железном ветре. Интересно, что она скажет? Ведь в этих стихах выражен весь великий смысл работы не только чекистов, но и большевиков вообще… Да, надо непременно увидеть ее – вчерашнее расставание было похоже на ссору.

У порога встретил Ванюша, с размаху влепил руку в ладонь Михаила.

– Здорово, чекист. Проходи, проходи на свет, дай взглянуть на тебя. – Ванюша обошел вокруг, восхищенно причмокнул:

– Смотри-ка, и наган на боку. Голыми руками нас не возьмешь, а? Ну, снимай свой кожух, садись. Скоро отец подойдет и Надя с Катей.

В дверях стояла мать, улыбалась, довольная. Михаил чувствовал: она любуется им, и восхищение Ванюши елеем разливается у нее по сердцу. Из спальни вышла Анна с малышом на руках, поцеловала брата. Следом выскочил Колька в новенькой голубой рубашке и длинных брючках, которыми он явно гордился, поскольку они были первыми в его жизни. Он остановился перед Михаилом, разинув рот, и забыл про свои брючки. Они поблекли рядом с кожанкой и выглядывавшей из-под нее кобурой.

– Здравствуй, Коля-Николай, сиди дома, не гуляй! – Михаил подхватил племянника и одним махом поднял к потолку. Почувствовал, как под рукою трепетно заколотилось маленькое сердчишко, осторожно опустил на пол. – Поздравляю, братишка, с пятилетием. Подарок хочешь?

– Хочу, – решительно заявил Колька.

Михаил вручил ему перочинный ножичек.

Зажав подарок в кулаке, Колька юркнул в кухню – там у него имелся тайник.

Настасья Корнеевна в сердцах покачала головой.

– У тебя соображение-то есть?

– А что?

– Додумался мальчонке ножик подарить. А как напорется? Игрушку, что ли, не мог найти?

– А я откуда знал?

– Э-эх, – Настасья Корнеевна безнадежно махнула рукой, а Ванюша рассмеялся.