едложил:
– Давайте погуляем по саду. И, уверяю вас, я не из полиции.
Колебалась она только секунду. Не сказав больше ни слова, повернулась и пошла к переходу через бульвар.
Они свернули в боковую аллею сада и сели на первую же свободную скамейку. Девушка успела овладеть собой. Лицо ее было непроницаемо и высокомерно. И только пальцы, теребившие ремешок замшевой розовой сумочки, выдавали волнение.
– Итак, что вы мне хотели сказать? О каком-то письме… Право, меня удивляет…
– Я представитель советских властей, – не дослушав ее, сказал Михаил. – Я приехал в Париж, чтобы разобраться с письмом вашего покойного отца.
Он сам хотя внешне и сохранял спокойствие, очень волновался. Ведь эта девушка была единственным человеком в Париже, перед которым он раскрыл свое истинное лицо.
Лора искоса посмотрела на него. Ее сузившиеся мохнатые глаза источали иронию: ну, ну, любопытно, что вы там еще придумаете?
– Я понимаю ваше недоверие. Но не мог же я предстать перед вами в форме советского офицера.
Он так и сказал, хотя в Советском Союзе в то время слово «офицер» заключало в себе один смысл – «враг»: ведь с него еще не стерлась белогвардейская печать. Но для француженки это слово было понятней.
Она не приняла его откровенности.
– Мсье, произошла какая-то ошибка. Я не знаю никакого мсье Журавлева, и никаких пасем ему мой отец не писал.
– Ваш отец был славный человек, настоящий интернационалист и антифашист. Он не боялся риска, как боитесь вы. Ведь я с вами откровенен, отплатите тем же.
Уголки губ ее дрогнули в иронической усмешке.
– Я увидела вас впервые в жизни десять минут назад. Вы подошли ко мне на улице. И еще призываете к откровенности. Вам не кажется это странным?
– Нет. Заочно я знаю вас больше двух месяцев и слишком долго искал встречи. К тому же вы должны понять: будь я полицейским, я не тратил бы с вами времени на разговоры, от которых вы можете отказаться, когда дело дойдет до протокола.
Она слушала его, опустив ресницы и нервно покусывая нижнюю губу. В душе ее происходила борьба.
– Но ведь мсье Журавлев мог потерять письмо! – чуть не плача от разрывавших ее противоречий, воскликнула она и вдруг густо покраснела.
«Проговорилась и поняла, что проговорилась», – с облегчением подумал Михаил. Настало время пустить в дело главный козырь, этот козырь должен ее убедить, потому что путь к отступлению она сама отрезала.
– Такие письма не теряют, – сказал Михаил, сделав вид, что не придал значения ее оплошности. – Наконец, я могу напомнить некоторые подробности вашей встречи с мсье Журавлевым. Если вы не забыли, сначала он не хотел брать письмо, так как на конверте не был указан адресат. Наконец согласился прочитать его в вашем присутствии. Содержание письма настолько его поразило, что он обратился к вам, как к мужчине: мсье… Надеюсь, вы понимаете, мадемуазель: такие подробности я мог узнать только от мсье Журавлева.
Наступило молчание. Лора сидела неподвижно, поджав под скамейку ноги. На коленях лежала розовая сумочка, которую она крепко, словно боясь выронить, сжимала в руках. Она сосредоточенно вглядывалась в размытые узорчатые тени, отбрасываемые на аллею голыми ветвями платанов. Зябко сутулила плечи, будто на них навалили непосильный груз; от этого вся ее миниатюрная фигурка выглядела на редкость трогательной, и в какое-то мгновение Михаилу остро захотелось погладить ее густые волнистые волосы и утешить. В чем именно утешить, он не знал.
– Я вам верю, мсье.
– Благодарю вас, мадемуазель.
– Вы русский?
– Да.
– Вы большевик?
– Да.
– Ваше имя?
– Зовите меня Жорж.
Она улыбнулась, обнаружив на щеках две бархатистые ямочки.
– В действительности вы, конечно, Иван, но я понимаю. Я с самого начала подумала, что вы иностранец, – у вас неправильный выговор, – но приняла вас за немца. Эти белокурые волосы…
– Немцев вы боитесь больше собственной полиции?
– Фашистов, мсье Жорж.
– Но ведь они только того и хотят, мадемуазель. С ними надо бороться.
– Ба! – с веселой иронией сказала она. – От вас за сто шагов пахнет коммунистом. Чем я могу вам помочь?
– Пойдемте отсюда, – сказал Михаил. – Вы, я вижу, совсем замерзли. Поговорим в кафе.
– О да, ведь вы, наверное, захотите кое-что узнать обо мне и моем отце?
– Конечно, мадемуазель, если вы ничего не имеете против.
– Раз вино откупорено, его надо выпить. Я знаю уютное местечко на Монпарнасе. Там не бывает студентов, и потому не так шумно, как на Бульмише.
Они дошли до центрального партера, обогнули восьмиугольный бассейн, и вскоре боковая улица вывела их на бульвар Монпарнас.
– Подумать только, – оживленно говорила Лора, – я иду рядом и беседую с настоящим русским большевиком. Мсье Маньян, мой старый наставник из коллежа, спятил бы от ужаса, узнай он об этом. Забавно, не правда ли? Знаете, как мы окрестили его? Мсье Corbillard[19].
Она рассмеялась, и звездочки целой россыпью вспыхнули в глазах. Глядя на нее сейчас, никто бы не подумал, что еще несколько минут назад она нуждалась в утешении, была озабочена и подавлена. Казалось, внутри у нее сработал невидимый переключатель. Такая быстрая перемена вызывала у Михаила двойственное отношение. Ему нравилось, что девушка воспрянула духом, не поддалась унынию, но вместе с тем он опасался, не свидетельствует ли это о ее легкомыслии, неспособности понять всю серьезность и опасность дела, которое ее коснулось.
Кафе называлось «Лесная сторожка». В небольшом зале было тихо и малолюдно. Со стен, обитых деревянными панелями, смотрели увенчанные рогами головы оленей, ланей и горных козлов. Над стойкой висели часы с дверцей, из которой, по-видимому, каждый час выскакивала кукушка.
Донцов и Лора заняли столик в углу. Столешница его была сколочена из дубовых досок и покрыта зеленой клеенкой.
История, которую рассказала девушка о себе и об отце, не поражала неожиданностями – что-то в этом роде Михаил и предполагал услышать.
Лора родилась в 1915 году. Ее отец, бывший цирковой акробат, находился в то время в действующем флоте. После войны его уволили с флота, но в цирк он вернуться не мог. Помешала осколочная рана. Он долго и безуспешно искал другую работу. Между тем опасно заболела мать, тоже цирковая актриса. Выбирать Эмилю Шамбижу не приходилось, надо было оплачивать лечение жены, и он поступил в полицию. Матери Лоры уже ничто не могло помочь, она умерла. Где-то в Лангедоке у Лоры жила бабушка, но родители с нею не знались, и девочка осталась на попечении отца. Он приложил все силы, чтобы дать ей среднее образование. Она окончила коллеж. Большое влияние оказывал на нее отец. Его рассказы о русской революции, о великих идеях, которыми руководствовались большевики, о восстании 2-й Черноморской эскадры поразили воображение девушки, прозвучали резким диссонансом в той размеренной, тихой жизни, которая окружала ее. Что говорить о дочери, если жизнь эта не удовлетворяла и отца, несмотря на обилие острых ощущений – к 1932 году он занимал должность инспектора криминальной полиции, и эту должность заработал не в канцелярии.
– Понимаете, кругом глухая стена, – говорила Лора, очерчивая пустой чашкой из-под кофе окружность на клеенке. – Но в том-то и ужас, что реальной стены нет. Существуй она – ты получила бы цель преодолеть ее. Но ты можешь идти в любую сторону и никуда не прийти, вернее – прийти к тем же католическим добродетелям. Когда ты ни о чем не думаешь, когда живешь, как птичка, такая жизнь кажется нормальной. А что делать? Времена святой Жанны миновали. Но когда знаешь, что есть другая жизнь, есть великие цели, что времена Жанны д’Арк не миновали, – твоя комната, твоя постель, твои безделушки кажутся тебе ненавистными, как злейшие враги. Потому что отсюда начинаются ханжество, корысть зависть, оглупление… Вы меня понимаете?
– Да, мадемуазель.
Михаил был не на шутку взволнован ее исповедью. В сдержанном тоне девушки угадывался большой внутренний накал, искренность чистой и благородной души. О легкомыслии или недомыслии тут и речи не могло быть. Но самое волнующее – взгляды Лоры точно совпадали со взглядами Тадеуша Липецкого. Это наводило на размышления. Ни Липецкий, ни Лора Шамбиж не принадлежали к рабочему классу. Но стоило разбудить от спячки их ум, их душу, как оба с отвращением шарахались от буржуазной жизни, несмотря на всю ее пряничную привлекательность.
– Вы не пробовали сблизиться с коммунистами? – спросил Михаил.
– У меня не было для этого возможностей. Да и профессия отца вызвала бы с их стороны недоверие. Я сблизилась с русскими. Наверное, тут сыграли роль рассказы отца о русских большевиках. Но молодые люди, с которыми я познакомилась, были всего лишь детьми эмигрантов, бежавших от большевиков. От них-то я и узнала о Брандте…
Последняя фраза заставила Михаила насторожиться. Как? Значит, сведения о вербовочной деятельности фашистского разведчика Эмиль Шамбиж получил не по служебным каналам? Плохо это или хорошо? Ну, конечно, хорошо. То есть в том смысле, что неожиданная смерть Шамбижа вовсе не воспрепятствует дальнейшей работе, как он до сих пор предполагал.
– Я хотел бы знать подробности, мадемуазель. Кто эти молодые люди?
– Юрий Ферро – учился со мною в коллеже…
– Ферро?
– Да, но по рождению он – русский. Он потерял родителей, когда ему не было и пяти лет, во время вашей гражданской войны. Его усыновила чета Ферро, приемный отец долго жил в России. Он-то и вывез мальчика оттуда.
– Богатый человек?
– Насколько я могу судить, недостатка в средствах Юрий не испытывает. Сейчас учится в высшей нормальной школе. Ферро имеют большой доходный дом на улице Меркурий, в районе Марсова поля. Они занимают в нем квартиру. Мадам Ферро страдает какою-то затяжной болезнью и на зиму уезжает в Канн. Там она и сейчас. Что вам сказать о Юрии? Мечтательный, пожалуй, даже меланхоличный парень. Увлекается Байроном и Шатобрианом. Сам пишет стихи. По правде сказать, он мне нравился. – Лора вскинула на собеседника взгляд, желая узнать, какое впечатление произвело на него это признание. Михаил и бровью не повел. – Видите ли, мсье Жорж, в нем, так же как и в других русских, меня привлекали черты, которых, к сожалению, почти не нахожу у моих соотечественников: неудовлетворенность собою, жизнью…