ибке, но бездействие – само по себе ошибка.
«Ты сам влез в это болото и теперь обязан рискнуть довериться мне. Хотя бы уже потому, что догадываешься о моей осведомленности в делах Брандта. Подумай: какой тебе смысл молчать теперь?»
– Так вы считаете, что я могу оказать вам помощь в работе над книгой?
«Довольно ходить вокруг да около. Я хочу перевести разговор в плоскость буквальных значений. Мне больше нечего от тебя скрывать».
– Можете, – торжествуя в душе, сказал Михаил. – Собственно, вы окажете услугу не мне, а миллионам мирных людей – французов, англичан, русских…
– А…
Так Донцов и не узнал, что собирался сказать Юрий. Из столовой донеслись густые мужские голоса и шаркающие звуки шагов. Юрий остался с полураскрытым ртом, в лице его не было ни кровинки.
– Отец… Приехал отец… И не один, – выдохнул он, едва пошевелив белыми губами. – Нельзя… Отец не должен знать, что вы журналист, антифашист.
– Я польский эмигрант, Викентий Лентович, познакомился с вами на студенческой пирушке перед рождеством, – быстро подсказал Михаил.
Юрий кивнул – сквозь бледную кожу медленно проступали живые краски.
А Донцову все стало ясно. Испуг Юрия был красноречивее слов. Отец, его приемный отец Алекс Ферро, – вот недостающее звено. Он, и никто иной, руководит вербовкой шпионов по заданию Брандта.
Михаил подумал, что, пожалуй, Алекс Ферро приехал очень кстати. Не лишне знать в лицо поставщика шпионов. Хорошо бы также выяснить его национальность.
– Юрий, у тебя гости? – спросили из-за двери на чистейшем французском языке. Голос был баритонального тона с благородной хрипотцой.
Дверь распахнулась.
Сердце Михаила рухнуло куда-то в живот.
На пороге стоял Лаврухин.
14
Их разделяло два шага.
Брови Лаврухина вдруг странным образом сгрудились к переносице, губы вытянулись в трубочку, будто он собирался подуть и рассеять видение. А в глазах, сначала безразличных, затем озадаченных, вдруг промелькнуло удивление.
«Узнал». Мысль была, как щелчок тумблера, включившего механизм. Михаил бросился вперед, в дверной проем. Лаврухин успел отпрянуть, Михаил обо что-то споткнулся и, падая, услышал сорвавшийся на фальцет выкрик:
– Господа, ко мне!
Он не успел вскочить, на него навалились, завернули за спину руки и волоком втащили обратно в комнату. Он услышал над собою в наступившей тишине тяжелое дыхание нескольких человек. Чьи-то руки крепко сжимали запястья так, что онемели пальцы. Во рту чувствовался солоноватый привкус крови – языком он нащупал на губе ссадину.
– Куда его?
– Обыскать.
С Михаила содрали пиджак, вывернули карманы брюк.
– Сигареты, спички, деньги… сто сорок франков.
– Посадите на стул. Да простыню, простыню, черт возьми!..
Двое рывком поставили Михаила на ноги, подвели к стулу, и едва он сел, как третий, лысый, с серповидным шрамом на подбородке, охватил его от шеи до пояса простыней и крепко – не пошевелить рукою – притянул к спинке.
Прямо перед Михаилом было окно, а чуть левее – письменный стол и кресло. Около кресла все еще стоял бледный, растерянный Юрий. И Михаил механически отметил, что возня заняла не более минуты.
– Выйдем, господа, – услышал он за спиною голос Лаврухина. – Это и тебя касается, Юрий. А вы, Шевелев, пока составьте общество господину чекисту.
– Чекисту? Шутите, Алекс…
– Хотел бы. Смотрите за ним в оба.
Густо, до корней волос покраснел Юрий и стремглав выбежал из комнаты. Истина дошла до него. В сердце Михаила шевельнулось нечто, похожее на чувство жалости к этому юнцу, попавшему под жернова тайной войны. Но тотчас его оглушила саднящая мысль: «Ты побежден». Побежден? Нет, нет, нет… Он не желал смириться с поражением. Мозг сбросил оцепенение, и мысли помчались густым потоком, захлестывая друг друга, громоздясь, как льдины вскрывшейся по весне реки. Побежден? Предательство? Антон? Чепуха! Антон имел более выгодный случай взять его – с негативами в кармане. Нет, предательства не было. Просто он допустил ошибку. Где? Когда? А тогда, когда сбросил со счетов Лаврухина. Но почему я не мог его сбросить? А потому… Тебя должна бы насторожить его сугубая скрытность. Эмма Карловна не знала его адреса, хотя имела с ним дела. Эту скрытность ты обязан был сопоставить с образом действий Алекса Ферро, для которого так же характерно желание оставаться в тени.
– Ты что ж, любезный, в самом деле чекист?
Михаил повернул голову. Рядом, в кресле, которое он покинул несколько минут назад, развалясь сидел человек лет тридцати пяти, в коричневом костюме с золотой брошью в галстуке. У него было костистое, обтянутое желтоватой кожей лицо, крупный дугообразный нос и холодные, ничего не выражающие глаза. В интонации, в произношении гласных угадывался армейский шик, некогда распространенный среди провинциального офицерства. Он говорил «лубэ-эзный», «в самём дэ-элэ».
Михаилу этот бывший офицерик со своим гарнизонным шиком показался до такой степени неправдоподобным, музейным, далеким от современности, что он улыбнулся.
– Смэ-эяться изволите?
«А ты хотел, чтобы я плакал? Не получится, господин живой труп», – вертелось у Михаила на языке.
Он промолчал. Музейный русский язык этого типа вызвал в нем ощущение превосходства. Он сумел успокоиться, привести в порядок мысли. Нет, он не совершил ошибки. Тут другое – самонадеянность. Он не допускал, что построенную им цепочку причин и следствий так легко разорвет непредвиденная случайность… Но цепочка разорвана, он попался, и надо немедленно приспособиться к новым условиям. Что его ждет? Выдача полиции? Вряд ли. Сейчас Лаврухин наверняка расспрашивает о нем Юрия. Что бы тот ни сказал, Лаврухин понимает: советский разведчик не случайно очутился в его квартире – нащупана вербовочная кухня. Этого достаточно, чтобы Лаврухин отбросил мысль о выдаче. Ведь в полиции Михаил наверняка расскажет все, что ему известно о деятельности Брандта и Лаврухина. Остается смерть. Но сомнительно, чтобы его убили в квартире. Много возни, да и опасно… А ведь Лаврухин, по словам Эммы Карловны, собирается получить французское гражданство. Ему нельзя рисковать – малейшее подозрение, и с мечтой о гражданстве придется распроститься. Вот где его уязвимое место…
Быстрой пружинящей походкой вошел Лаврухин. И Донцов отметил: хромота его совершенно сгладилась.
– Оставьте нас, Шевелев.
– Слушаюсь.
Лениво, точно невыспавшийся кот, горбоносый поднялся с кресла.
– Мэжду прёчим, Алекс, – пренебрежительно роняя слова сквозь зубы, проговорил он, – парень вэсэльчак. Я бы на вашем мэсте…
– Хорошо, Шевелев, идите.
Лаврухин сел за письменный стол.
– С приездом, господин Донцов, он же Лентович. Давно изволили прибыть из Москвы?
В тоне его не было ни злорадства, ни издевки, ни жесткости, – казалось, он разговаривал с добрым знакомым.
Михаил молчал. Не потому, что не хотел признать себя Донцовым – это ничего не изменило бы, и не потому, что не хотел назвать срок приезда – срок он мог бы назвать любой. Престо он предоставлял говорить Лаврухину в надежде, что тог, возможно, откроет свои намерения.
– Я вас узнал сразу. Помните Баку, опиумокурильню? – Он подошел к журнальному столику, взял сигареты, вернулся на место. – Желаете закурить? – Улыбнулся. – Хотя, конечно, вы спеленуты, как младенец. Прошу прощения за причиненные неудобства. Ничего не попишешь. Мы на войне. Кстати, я тогда, кажется, подстрелил вашего напарника?
Время милостиво обошлось с Лаврухиным. Конечно, поредели волосы, щеки стали жирноваты, обозначилась дряблость вокруг рта – в остальном же он остался таким, как тринадцать лет назад. Впрочем, теперь ничего в нем не напоминало бывшего офицера. Неторопливая, без металлических ноток речь, строгий черный костюм, накрахмаленная рубашка, галстук неярких тонов – преуспевающий делец.
– Да, господин Донцов, много воды утекло с той поры. – Голос его зазвучал проникновенно. – Ведь вы были влюблены в мою сестру? Не так ли? Что же не спросите о ее судьбе? Не интересует? Да, мир полон случайностей. При определенных условиях мы могли бы стать родственниками, а стали врагами. И вы в моих руках. О нет, я вовсе не хочу вас унизить. Напротив, я лучше, чем кто-либо другой, понимаю, сколько изобретательности, ума и воли потребовалось вам, чтобы выйти на меня. Не сомневаюсь и в том, что знаете вы гораздо больше, чем я мог бы предположить. Вы умный человек, крупный разведчик. Именно это обстоятельство и вынуждает меня беседовать с вами. – Лаврухин подался вперед, почти лег грудью на стол. В самом движении, в прищуре глаз было что-то по-лисьи вкрадчивое. – Мне необходимо знать: из каких источников и что именно вам известно.
«Губа не дура», – подумал Михаил. Мысль, верно, отразилась на его лице, потому что Лаврухин с легкой усмешкой проговорил:
– Я понимаю вашу иронию. И ваше молчание мне понятно. Молчание – золото. Более того, попади я в ОГПУ – вел бы себя точно так же. Но вы не учитываете некоторых особенностей своего положения. Тот, кто попадает в ОГПУ, находится под охраной закона. Он сохраняет надежду на счастливое стечение обстоятельств. Словом, у него есть в запасе время. Понимаете, время. У вас, Донцов, времени нет, ибо закон для вас – я. Видели Шевелева? Патологическая ненависть к большевикам, к чекистам – в особенности. В восемнадцатом они шлепнули его папашу. Кроме того, тысячью кровных десятин земли в Курской губернии ныне владеет колхоз. Дай-ка я волю этому Шевелеву, как полагаете, что с вами будет? А вот что. Укол морфия, затем под видом пьяного вас выводят из дома, сажают в автомобиль – он, кстати, наготове у подъезда – и везут куда-нибудь в сторону Таверни. К тому времени стемнеет, автомобиль свернет в лес и остановится на берегу речки. Вас вытащат, Шевелев воткнет вам под ребра нож – он мастерски владеет ножом, к трупу привяжут камень и бросят в воду. Документов у вас нет, в полиции вы не зарегистрированы, следовательно, никто вас не хватится. Даже если труп когда-нибудь найдут, мы ничем не рискуем. Как видите, не всегда молчание – золото.