«А что у меня в сердце?» – подумал Ванька.
Среди ночи он проснулся от дурноты и опять спросил себя, будто незнакомца: «Что у тебя в сердце?» И незнакомец ответил: «У меня там я. Только я один».
Ванька лежал с открытыми глазами и старался дышать кратко, чтобы не разбудить темноту. Но с самого дна уже начинала выползать тоска. Ее нельзя было выплакать, выкричать. Можно было лишь вцепиться зубами в рукав и выть сквозь сжатые челюсти.
Он зажег светильник в изголовье, поднялся и, чтобы унять озноб, надел свитер «на вырост». Ванька давно уже подрос, а вот свитер – нет.
Он снял с деревянных плечиков свой чудной пиджак и бережно, будто живое, разложил его на тахте. Сел рядом и кончиками пальцев начал прощупывать ткань над нагрудным карманом. Там, на огрубевшей шерсти, восемьдесят лет назад была пришита тряпичная шестиконечная звезда[25]. Клеймо. Знак того, что ты не человек, что над тобой можно глумиться, преследовать тебя, истязать и мучить, а потом сжечь в лагерных печах.
Время ничего не оставило на плотной ткани. Но Ванька упрямо искал следы от толстой иглы и суровых ниток. И когда ему удавалось их почувствовать, тьма и страх начинали отступать.
Им разрешили взять с собой только самое необходимое.
Праздные прохожие наблюдали, как этих людей ведут в огороженный колючей проволокой район с разоренными, холодными домами. В самом начале войны и те и другие верили, что им удастся спастись.
Спустя год смерть управляла гетто наравне с нацистами.
Отцу Ванькиного прадеда, детскому врачу, было позволено выходить в город на работу. И он уже понимал, кому за городской чертой роют неглубокие рвы, для кого на станции готовят скотные вагоны и куда эти вагоны будут отправлены.
Одна из его бывших пациенток тайком передала ему удостоверение личности своего умершего сына-подростка, сказав лишь: «Знаю, у вас сын. Спасите его».
Истощенный Лёвка в залатанной школьной куртке совсем не был похож на улыбчивого парня с фотографии на документе. Тогда отец отвел его к старому портному Мо́ше Варша́веру.
От голода у Варшавера началась водянка и ноги едва держали его маленькое тело. Лёвке приходилось наклоняться к этому старику в черной кипе, пока тот снимал мерки с его узких плеч и несуразных, длинных рук.
– Вы знаете, – весело говорил Варшавер, – фамилия моего зятя – Портной. И вы думаете, он держал в руках хотя бы одну иголку? Так вы ошибаетесь. Он не отличит петлицу от шлицы! Это совершенно бездарный молодой человек.
Он расстелил сукно и любовно огладил его ладонью.
– Я хотел сшить себе пальто, чтоб не прослыть шаромыжником, когда они будут сбрасывать нас в канаву.
Из угла, отделенного рваной занавеской, подал голос «бездарный» зять:
– Папа, не пугайте людей!
Портной согрел отекшие руки о закопченный колпак керосиновой лампы и ответил:
– Нет, вы это слышали? Старый Варшавер пугает людей! Чтоб вы знали, старый Варша- вер пошил Лазарю Рубчику такой костюм, что тот лежал в гробу как живой!
За занавеской тихо заплакал младенец. Молодой женский голос проговорил:
– Ш-ш-ш, Эстер, ш-ш-ш-ш!
Через неделю портной надел на Лёвку новый пиджак. Выше нагрудного кармана мертвенно желтела тряпичная шестиконечная звезда.
– Послушай меня, мальчик, – сказал портной Лёвке, – я пришил ее на живую нитку. Когда ты выйдешь отсюда, оторви это и забудь, что был здесь. Потом ты всё вспомнишь. А пока забудь. Так будет легче, мальчик.
Ночью Лёвка вышел из гетто.
В городе начались аресты. Тех, кто помогал выводить из еврейского гетто детей, нацисты пытали, а потом казнили. Лёвку спрятала в своей квартире библиотекарь Аля, но соседи донесли на нее, и Лёвке пришлось уйти. Он пробрался на станцию, укрылся в товарном вагоне и, незамеченный, покинул город.
Ванька часто представлял своего прадеда, едущего в том смрадном товарняке.
Вдоль путей ползли обезглавленные бомбежкой деревья. Одичавший от грохота боев леший ткал густые туманы и забрасывал их над болотами, словно маскировочную сеть. Где-то совсем близко лаяли, давясь ненавистью, овчарки. Они гнались по отравленной оружейным дымом чаще за живыми, измученными людьми.
Лёвка зарылся в кисло пахнущее тряпье и мокрую солому и плакал без слёз. Ваня присаживался рядом и говорил ему: «Не бойся, ничего не бойся. Ты выживешь и станешь врачом, у тебя будет дочь, и у нее тоже будет дочь, а потом буду я. А войны не будет».
Ванька знал, что его прадед всю жизнь не мог себя простить. Считал: не уйди он тогда, его родители остались бы живы. Да разве бы он помог им? Мальчишка в пиджаке, сшитом старым евреем Моше Варшавером.
Глава 4
Ноябрь открыл глаза, зябко, с парко́м, зевнул и поглядел на себя в подмерзшую лужу. Над его полысевшей головой светило яркое сентябрьское солнце. «Докатились», – проворчал ноябрь и потеплел.
На трамвайной остановке теперь все заговорили о запоздалом бабьем лете. Но рыхлое слово «бабье» совсем не шло этим сотканным из паутинок дням.
Это было индейское лето.
Оно ступало по прелой листве мягкими мокасинами, дымило лиловым и сизым, распахивало окна и теплые пальто.
Дворник поднимался по стремянке в небо и наполнял кормушки для птиц. Отогревшиеся воро́ны сидели на пиках парковой ограды и смотрели на прохожих орлиным взглядом.
Каждый день Ванька проверял, вдруг «птичка» под сообщением для Надин удвоилась и стала синей. Но остроклювая галочка оставалась бледной, а сообщения – непрочитанными. «Заблокировала меня», – понимал Ваня и соглашался. Он бы и сам себя заблокировал, но такой опции в его настройках не было.
В их школьном шахматном клубе объявился новый гроссмейстер, Глеб Андреевич, надменный мужчина неполных восьми лет. Глеб Андреевич оспаривал каждую комбинацию, которую показывал новичкам Ванька, и, надувшись, вычеркивал что-то в тетрадке тяжелой министерской ручкой.
В одну ленивую пятницу, когда солнце по-весеннему брызгало в классы, Ваньку пригласила к себе школьный психолог. В придуманном для нее учениками прозвище «Эмодзи» быстро выпала середина, и психолога все теперь называли просто Эми.
Психолог стала спрашивать Ваню об увлечениях, друзьях и настроении.
Он рассказал. Но лишь из снисхождения к этой чудаковатой девушке, которая на линейке первого сентября назвала директора Мрак Невидиктович и сбила с ног талисман школы – плюшевого лося с физруком внутри. Родители и Марк Венедиктович были в ужасе, а ученики – в восторге.
Такие беседы с Ваней проводили и в его московской школе. Только психолог там был иной: пугающе жизнерадостный, с самурайским пучком на макушке. Он говорил старшеклассникам «йо, пипл!», смело уреза́л слова до «норм» и «спс» и умел пробухтеть бит в сжатый кулак. Старшеклассники жалели его и вежливо смеялись над его остротами. Психолог писал постапокалиптические поэмы для детей и рассылал по издательствам. Издательства жалели его и не отвечали.
Разговаривать с психологами Ванька умел.
Меньше оптимизма – пусть не думают, что он бодрится. Немного мрачных шуток о болезни – пусть решат, что смирился. И чуть больше нервов, ведь он подросток, а не бодхиса́ттва.
Но Эми говорить с Ванькой о его болезни даже не пробовала. Она внимательно слушала его заготовки, не делала пометок и не поддакивала.
Вошла методист, принесла на подпись ведомость. Эми разволновалась, опрокинула на пол банку с букетом фломастеров, степлером пришила к ведомости лацкан своего жакета и оторвала ручку у заклинившего ящика.
Методист забрала испорченную ведомость, покачала головой и вышла.
С непроницаемым лицом Ванька наблюдал за психологом и решил, что ему готовят ловушку.
Она не приняла его гамбитную пешку[26] и предлагает контржертву: Ванька «поделился» переживаниями о своем будущем, но Эми на это не купилась и выставила себя комиком. Потом она проведет длинную рокировку [27] – объявит себя его другом и заверит, что он может ей доверять. Затем выведет за пешечную цепь своего слона – расскажет о том, каким несчастным подростком она была. Ванька откроет путь для своего слона – на откровенность отвечают откровенностью, – поставит пешку в центр и угодит в ловушку. Ферзь белых и решающее преимущество будет у Эми.
Но психолог спрятала оторванную ручку в ящик и сказала:
– Знаешь, ребята про тебя спрашивали.
– Какие ребята? – заторможенно спросил Ванька, хотя это учительское слово «ребята» он никогда бы вслух не произнес.
– Из твоего класса и других. Ты им нравишься.
– Я? – всё так же туповато переспросил Ваня.
Эми кивнула. Она увлеченно отковыривала скрепку от своего жакета и не пыталась отзеркалить недоверчивую Ванькину улыбку.
– Спрашивали, как нужно себя с тобой вести, чтобы ты не заметил, что они как-то там себя с тобой ведут.
«Врет», – подумал Ваня. Это каким надо быть ненормальным, чтобы спрашивать, как подружиться с ненормальным?
– Думаешь, вру? – легко прочла его мысли Эми. Она отломала от скрепки усик и махнула рукой. – Будем считать, что так задумано.
– Вы ножницами, – посоветовал ей Ваня и пожалел об этом: с такой координацией она себе рукав отхватит.
«Интересно, сколько ей лет? Двадцать три?» – подумал он.
– Двадцать пять, – сказала Эми. Ванька медленно отодвинулся от нее вместе со стулом. – Двадцать пять лет мне говорят: «Света, не трогай ножницы и вообще острые предметы!» А ведь я так люблю готовить. И что мне остается? Отбивные и суфле? – Психолог погрустнела. – Так о чем мы говорили?
– О суфле, – подсказал Ванька.
– А, ну да. Про тебя. Я подумала: что,́ если тебе самому ребятам об этом рассказать? Как просветитель. Необязательно на собственном опыте. Можно и отстраненно. У нас ведь был дискуссионный клуб. Хотя он прокис давно. Но, если его прокипятить, добавить острых тем…