Кто-то отменил все слова и отсёк завтрашний день. Разговоры и будущее вдруг стали им ни к чему. Они чаще молчали и разглядывали лица друг друга, будто видели впервые. И всё было вновь и как будто спросонок, когда ты чувствуешь себя бессмертным.
Между уроками биологии и химии образовалось «окно», и Ваня улизнул через него домой. Он решил пойти на площадь часом раньше и подумать в одиночестве. Всю последнюю неделю думать и быть в одиночестве не получалось совсем.
Из забытой коробки с шахматами не раздавалось ни звука. Войска квартировались, ладьи конопатили щели, кони понуро жевали овес, а слоны со шрамами на толстой коже тянули хоботом запах наступающей зимы.
Ваня сунул шахматы на верхнюю полку и надел свой пиджак с меткой. Уже не из страха, а в благодарность. Как бываешь благодарен другу за то, что был с тобой, когда ты вдруг стал счастлив.
У главных ворот монастыря высаживался десант туристов. Скученные японцы в павлопосадских платках шли гуськом за громогласным гидом. Ваня заметил, что четверо из них, снимая «зеркалками» надвратную церковь, выстроились как во французской защите[28]: пара белых пешек рядом на горизонтали, пара черных – на диагонали.
Наполеон пошел вслед за группой, чтобы узнать, смогут ли они развить слона и не прошляпить гамбит. Но гид собрал отбившихся и завел в музей кремля. Ваня побродил по монастырскому двору, прошелся вдоль келейных корпусов, послушал звуки трапезной и присел на спиленный дубовый ствол возле закрытой часовни.
Каменная стена высокой звонницы с островками штукатурки казалась картой неизведанных земель. И плакучие ветви ивы выглядели грифельной штриховкой нового архипелага.
Ваня огляделся, скучая, и заметил на кирпичной стене часовни истертую фреску. От лика остался лишь о́христый а́брис на бледно-лазоревом фоне.
Вдруг стало совсем тихо.
Между монастырскими постройками пополз, стелясь к земле, прозрачный дым. Спорхнули с хлебного места воробьи-беспризорники, замолчали голоса туристов, и даже ива перестала поводить своими длинными волосами.
Ванька нервно потер лоб, прислушиваясь к себе. Но сердце билось ровно, предметы оставались на своих местах, и запах был обычным: горький, хрусткий запах поздней осени.
Ваня тряхнул головой и тихо сказал:
– Параноик ты, брат.
Он хмыкнул и увидел, как по дымной дорожке, словно паря́ в воздухе, к нему приближается черный монах.
Монах подошел и спросил, показывая на спиленный ствол:
– Позволишь присесть?
Ваня не двигался и даже не моргал.
Инок в черной рясе размашисто и прочно сел на дубовый спил и крякнул от наслаждения, будто долгие дни был в пути.
Ванька ждал.
Батюшка похлопал ладонью по грубой дубовой коре, потом потянулся и провел рукой по гибким ивовым веткам.
– Да-а… – произнес он нараспев мягким баритоном. – «Осенний лес заволосател…» Да-а… «В нем тень, и сон, и тишина…» Что ж там дальше? – Он обращался к иве, будто она знала продолжение. – Кажется: «И солнце, по тропа́м осенним в него входя на склоне дня, кругом косится с опасеньем, не скрыта ли в нем западня»[29]. Так? – Батюшка посмотрел на Ваню.
Ванька суетливо, выворачивая наизнанку, снял пиджак и положил его между собой и черным монахом. Монах с присвистом вдохнул и шумно выдохнул.
– А погода какая нынче славная! Чудеса! – сказал он радостно и улыбнулся в свою короткую бороду.
Ивовые ветви качнулись в ответ.
Монах по-ученически положил руки на колени и сидел, прикрыв глаза. Из-под подола рясы были видны его старые, изношенные башмаки. Правым, более прохудившимся, монах отбивал ему одному слышимый ритм.
Вид прорехи на монашеском башмаке успокоил Ваню. Он посмотрел на монаха в открытую, увидел его гладкий лоб, глубокие морщины на щеках и внезапно разозлился. Ване захотелось сказать ему что-нибудь колкое, обидеть его. За то, что он пугал его безумием, а теперь сидит как ни в чем не бывало, читает стихи и дышит ноябрьским воздухом. Хорошо, пускай не он, но кто-то очень похожий.
– Можно вас спросить? – Голос прозвучал ломко.
– Конечно. – Башмак монаха остановился и повернулся к Ване.
Ванька, волнуясь, обхватил себя руками:
– А правда, что такие, как вы, сжигали людей с эпилепсией?
Монах прикоснулся к своему простому кресту и, всё так же улыбаясь, спросил:
– Кто ж это «такие, как мы», позволь узнать?
– Те, которые в Бога верят.
Монах кивнул, серьезно, как в беседе с детьми о Вселенной.
– Те, кто сжигали людей или книги, не в Бога верили, Ваня. А в то, что они выше Бога. И лучше Его обо всем знают.
– Откуда вы… – оторопел Ванька. И, догадавшись, отругал себя: «Ты бы еще под нос ему свою метку сунул!»
Монах взял пиджак, легонько встряхнул и протянул Ване.
– Люди с тяжелой болезнью, бывает, и сами себя сжигают. Ненавистью сжигают, унынием, злостью на себя, на других, на Бога. Спрашивают меня: «Батюшка, за что мне это, почему так?»
– И что вы им говорите?
– Ответ тут один: я не знаю. Есть такие вопросы, Ваня, которые лучше самому Богу задать. И он ответит. Телеграмму с небес, конечно, не пришлет. Но ответ этот ты обязательно узнаешь.
– А я в Бога не верю! – задрав подбородок, сказал Иван.
– Что ж, – снова улыбнулся монах, – воля твоя. Но Его отношения к тебе это не меняет. «Ибо Сам сказал: не оставлю тебя и не покину тебя». – Он поднялся и показался очень высоким. – Ну, Лучников Иван, будь здоров. И храни тебя Господь!
Монах перекрестил Ваню и, весело размахивая руками, пошел по дорожке. У трапезной он подобрал полы своей черной рясы и со смаком, по-мальчишечьи, отфутболил бродячий камешек.
Ваня привстал, чтобы посмотреть, как далеко отлетел камень, а когда оглянулся, черный монах уже исчез.
И сразу же двор запрудили туристы, им под ноги бросились воробьи, чирикая: «Дяденька, хлебцем угостите!» – гид забубнил, показывая на фреску с проступившим ликом.
Иван вышел из ворот монастыря и заторопился на площадь. Но чем ближе он подходил, тем яснее становилось то, что никто его там не ждет.
Потому что никто не стучал ему по батарее. Никто не приходил в его комнату играть в шахматы и пить чай. И вымокшие в озере носки с енотами были ничьи. Озеро было, а того смешного человека по имени Аомори – нет.
Потому что он выдумал ее сам.
Чтобы не сойти с ума. Чтобы сбить со следа предвестников приступа. И всех обмануть, притворившись живым.
…Голубиная площадь была пуста.
Иван плотнее запахнул свой колючий пиджак, ссутулился и повернул к Липовому скверу.
Девчонка стояла у афишной тумбы и читала объявление о наборе в мореходное училище. Красная докерская шапка чудом держалась на ее затылке.
Девчонка обернулась и распахнула руки. Иван неуклюже обнял ее и уткнулся носом ей в шею. От девчонки всё так же пахло мятой и чем-то простым, озерным.
– Лучников, ты чего? – пытаясь посмотреть ему в лицо, спросила Надя. – Плохо тебе?
Ваня молча замотал головой.
Глава 6
Мокрый снег, сыплющийся из серых ватиновых туч, студил носы и руки. Прохожие брели под зонтами, как даосские отшельники в соломенных плащах. Внутри заснеженных фонарей дрожали светлячки.
В кофейне было малолюдно. Крупные снежные плюхи вреза́лись в витринные окна и по-улиточьи сползали вниз, желая разжалобить тех, кто сидит в тепле.
Внутри сте́ны кофейни украшали старинные двери с номерами квартир и глазка́ми. В одной сохранилась щель почтового ящика, в ней прорастили живую лаванду.
Бариста в черном фартуке постукивал чашками о блюдца, чтобы материализовать новых посетителей. На него шипела блестящая кофемашина, требуя тишины.
Иван с Надей сели в дальнем углу, рядом с разболтанным кикером.
В своей группе «Эпиteen» они сделали рассылку, но приглашение подтвердили только четверо. Ване и эти казались толпой. Надя же переживала так, словно то был ее день рождения, а гостей собиралось мало.
Как модератор группы, она набросала список тем и церемониал. Каждые пять минут сверяла свои часы с ходиками над барной стойкой и приглаживала волосы.
Чтобы занять время, они сдвинули столики и попросили еще чаю. Надя показала на черно-белую фотографию в рамке. На ней девочка с деревянным слоненком на колесиках стоит под дверью с надписью «Вход со слонами запрещен!».
– Вот… – вздохнула Надя. – Это про всю мою жизнь!
Звякнул дверной колокольчик. В кофейню вошел невысокий парнишка. Надя сверилась со своим списком.
– Архивариус. Зовут Миша, пятнадцать лет.
Архивариус издалека кивнул им, тщательно вытер ноги, стащил с себя мокрую куртку и застыл перед рогатой вешалкой. Повесил куртку на верхний рожок, снял, повесил на средний, отошел на пару шагов, вернулся, забрал куртку с собой и положил ее на стол кикера. Он пожал руку Ване, протянул было Наде, но передумал и снова кивнул.
– А еще кто-нибудь придет? – первым делом заволновался он.
– Сейчас будут, – обнадежила его Надя. – Чай?
– У меня есть, – рассеянно ответил Архивариус, а потом спохватился: – А, чай. Чая у меня нет.
Надя посмотрела на него с восхищением.
Колокольчик прозвенел снова.
Вместе с порывом промозглого ветра влетел коренастый нахмуренный подросток. Он неловко прищемил свой рюкзак дверью, но резко выдернул его и зашагал к кикеру, оставляя на полу грязные следы.
– Здоро́во! – буркнул он и стряхнул со своей шапки снег.
По сторонам разлетелись брызги.
– Зимний, – шепнула остальным Надя. – Имя неизвестно, возраст тоже.
Зимний вытер рукавом лицо, оглянулся на бариста и грозно сообщил:
– Если они тут какао без маршмеллоу дают, тогда я пошел.
Чуть позже в кофейню вбежала молодая женщина, протерла пальцем один «глаз» запотевших очков, осмотрелась, помахала Наде, опять открыла дверь и крикнула на улицу:
– Все уже здесь! Идем!