– Что там ваш новенький? – спросила Луку мама. Она редко его расспрашивала, но всегда была в курсе всех его школьных и хоровых дел.
– Ничего, – сумрачно проговорил Лука. – Нытья много, переходы и верхи заваливает, и бронхов маловато.
Пшеничный-папа с хрустом сорвал целлофан с конфетной коробки и рассмеялся:
– Марусь, слыхала? Великий критик растет! – И посмотрел на Луку. – А если этот нытик сейчас то же самое про тебя говорит?
Лука разозлился еще сильнее.
– Про меня такого никто не скажет. Я вообще-то солист! Лидия Филипповна сказала, у меня у одного филировка[7] получается.
– Ну, если та-а-ак… – поддразнил его отец. – Меня парикмахер тоже всегда спрашивает: вам профилирова́ть?
Лука почувствовал, как в горле заклокотало.
– Что вы ко мне пристали?! – прошептал он и смахнул злые слезы. Но не рассчитал, больно смазал себе кулаком по носу и расплакался.
Маруся выразительно посмотрела на мужа.
– Да что я такого сказал?! – расстроился Пшеничный-отец. – Его куда ни ткни, везде мякоть одна! Говорил, на спорт отдавать надо. Не распускал бы сейчас нюни.
Мама Луки возмутилась:
– Вспомни лучше, как ты тут ревел в три ручья, когда ваш проект закрыли!
Пшеничный-папа растерялся:
– Так то я… Это был срыв, если что. У меня кризис среднего возраста! И вообще, при чем тут… Да ну вас, лирики! – Он сунул в карман смятый целлофан и вышел в коридор.
Мама обняла Луку за плечи и сказала:
– Лукашик, у папы кризис какого-то возраста. Чего на него обижаться?
Пшеничный-отец приоткрыл дверь и крикнул в щель:
– Среднего возраста! Сред-не-го!
Лука стоял отвернувшись, словно поставил самого себя в угол. Мама дернула его за рукав.
– Пойдем лучше поуглеводничаем без стыда и совести? – И пропела на манер реклам- ного ролика: – Штрудели и булки ждут нас в переулке!
– В переулки, – буркнул Лука, не оборачиваясь.
– Не придирайся! – весело огрызнулась мама. – Можно взять твой синий свитер?
– Заляпаешь опять, – строго ответил Лука.
– Не, я аккуратно!
Свитерами его снабжала бабушка, и вязала их такими огромными, словно не сомневалась в том, что внук вырастет двухметровым.
В их любимой пышечной было людно. Сытый гул голосов, позвякивание чашек и негромкий смех заглушили обиду. Лука съел огнедышащую масленую пышку и счастливо вздохнул.
Мама утащила с его тарелки пухлый пончик и сказала с набитым ртом:
– Лука́ш, я лекции на Ютубе послушала, как общаться с подростками. Ни бельмеса не поняла. Но там сказали, с вами вроде разговаривать надо. Странно, конечно, но, может, попробуем? Если это не больно.
– Больно, – без улыбки ответил Лука.
– Серьезно? Тогда не будем. – Маруся укусила пышку. На синий свитер посыпалась сахарная пудра. – Ну правда, Лукашик, поговорим, а? Что с тобой происходит?
– Мам, да не поймешь ты.
– Не пойму. А ты просто расскажи. – Маруся пересела на диванчик к Луке. – Помнишь, ты сказку любил про царя, у которого рога росли? Один цирюльник про это узнал, мучился-мучился, потом выкопал ямку и обо всем туда нашептал. – Она отхлебнула чаю. – Правда, из ямки тростник вырос и всем про царя надудел. Но не в том суть… Пусть я тоже буду такой ямкой, а, сын? А ты туда всё расскажешь.
– Про рога?
– Про всё.
Лука задумался:
– Мам, я пока не сформулировал.
Маруся хмыкнула и провела рукой по своей стриженной «под машинку» шевелюре.
– По-моему, ты тоже лекции смотришь. Как общаться с родителями, чтобы они выросли нормальными людьми. Угадала?
Лука усмехнулся и мотнул головой. Потом неожиданно спросил:
– Мам, а я симпатичный?
Маруся сдвинула брови.
– Как человек или только внешне?
– Внешне, как человек.
– Лукаш, если человек не знает, симпатичный он или нет, то он уже очень симпатичный. – Мама Луки нежно коснулась его щеки, а потом с притворным возмущением осмотрела пустые тарелки. – Непорядок! Ну что, повторим?
Ночью Луке приснился сон. Он видел свое горло, похожее на пещеру, и связки, толстые, словно швартовые канаты. Какой-то полосатый, похожий на Миху моряк наматывал их на кнехт и перекрикивал шквалистый ветер:
«В море теперь точно не унесет! Разве плохо?!»
«Плохо! Плохо!» – заметался и закричал Лука, не просыпаясь.
В детскую вбежал отец и разбудил его. Потом погладил его горячий лоб и включил ночник-глобус. Под сеткой меридианов засветились охристые материки и голубые океаны.
Глава 2Шестое января
Утром Лука заметил под их фанерной экоелкой перевязанные лентами коробки и пакеты из крафтовой бумаги. Нетерпеливая Маруся укладывала рождественские подарки под елку заранее и всегда разрисовывала упаковку гуашью, клеила открытки и сочиняла смешные стихи.
За мирным завтраком Маруся спросила:
– Лукаш, ты сегодня не поздно? Я буду готовить утку с яблоками. По рецепту барона Мюнхгаузена.
Лохматый папа в пижаме с рождественскими оленями поинтересовался:
– Вишневыми косточками стрелять будем?
Лука рассмеялся, чтобы сделать отцу приятное.
– Нет уж, парни, давайте без стрельбы, – ответила мама. – Рождество же.
Медоносовский музей был еще закрыт. Укутанная в шаль дежурная сидела в своей комнатке и вязала шестипалую перчатку.
Домашний, или – как шутили старшие хористы – «крепостной», концерт будет вечером. А распевки, волнение и обычная нервотрепка начнутся ближе к середине дня. Но Лука не мог сидеть дома. Он взволнованно вышагивал по пустым коридорам и ждал, когда камерный хор соберется на репетицию в главном зале высокого цокольного этажа. Каменные потолки там имитировали сводчатый купол, но, резонируя, звук оставался «сухим» и невыразительным.
Часто, если в душе начиналась сутолока, Лука прятался тут за пирамидой сломанных стульев и старых декораций. Здесь всё еще обитали нежные мыловаренные запахи хвои, чабреца и земляники. И Луке казалось, что за толстыми кирпичными стенами и окнами-бойницами не большой говорливый город, а дикая, молчаливая тайга.
Впервые он услышал Вету пять месяцев назад.
Когда девушки из камерного хора, переговариваясь и смеясь, вошли в цоколь, Лука сидел за куском картонной тюрьмы. Он хотел уйти, но совсем рядом заговорили два девичьих голоса.
Высокий голос спросил:
– Ты их нового солиста уже слышала?
Второй голос был ниже и такой бархатный, словно касался мягкими ворсинками:
– Ой, такой смешной ребенок! Булочкин, кажется. Или Ситный.
Высокий голос хихикнул:
– Пшеничный!
Бархатный голос густо рассмеялся:
– Точно! Я помню, что-то такое хлебное.
Девушки отошли от невидимого, пылающего стыдом Луки, продолжая разговаривать:
– Ну, как там твой Лель [8]? – спросил высокий голос.
– Не идет мой Лель. Совсем… – вздохнул бархатный.
Лука сидел, обняв коленки руками, раскачивался и повторял про себя:
– Булочкин, Баранкин, Булочкин, Баранкин…
Хор запел:
Сон меня сегодня не разнежил,
Я проснулась рано поутру
И пошла, вдыхая воздух свежий,
Посмотреть ручного кенгуру [9].
Лука замер. Потом незаметно выглянул из своей бутафорской тюрьмы. Мелодия была простой и чистой. И в многоголосом слаженном звучании хора наивные слова становились объемными и живыми.
Хормейстер остановила песню и сделала замечания. Потом сказала:
– Вета! Опять у тебя глаза не поют.
Красивая девушка в свитере цвета топленого молока ответила:
– Сейчас запоют, Лидия Филипповна. – В ее низком, бархатном голосе искрился смех.
Хормейстер кратко повела рукой, начиная песню вновь.
Но для Луки все остальные голоса стихли и звучали фоном. Он узнавал и слушал только ее таинственное контральто[10].
А потом, охвачена истомой,
Я мечтать уселась на скамью:
Что ж нейдет он, дальний, незнакомый,
Тот один, которого люблю!
Мысли так отчетливо ложатся,
Словно тени листьев поутру.
Я хочу к кому-нибудь ласкаться,
Как ко мне ласкался кенгуру.
Лука затосковал. Какое-то игольчатое чувство царапало сердце. И от слова «ласкаться» стало душно.
«Почему они это поют, зачем?» – думал он.
Он представил, как Вета сидит на той скамье из песни. Скамья такая длинная, что уходит за горизонт. И Лука подходит к ней. Только, конечно, не совсем он. Не дурацкий Пшеничный с надоевшим всем дискантом, в детской жилетке и галстуке-бабочке на резинке. Нет. Кто-то высоченный и сильный, с красивым драматическим баритоном. А лучше – с басом-профундо[11]. Гудит ураганным ветром в дымоходе… Над таким не засмеешься, даже если он при всех себе компот на штаны прольет.
Позже, со всеми предосторожностями, он вы-яснил, что зовут ее Вета Головина, ей девятнадцать, готовится к поступлению в консерваторию и поет в церкви, на клиросе. Лука начал тайком и открыто ходить на репетиции камерного хо- ра и не пропускал ни одного их выступления.
А однажды в воскресенье даже пошел в храм. Он не видел Вету уже целую неделю и надеялся, что найдет ее там.
В нерешительности Лука стоял посреди церковного двора. На высоком старом дереве сидела большая черная птица и не моргая смотрела на Луку. Лука тихонько присвистнул ей. Птица тяжело оттолкнулась и улетела. Басовито зазвонили колокола.
Лука вошел в храм и растерялся еще больше. Начиналась вечерняя служба. Пахло горячим воском и ладаном. Дрожащий, но уверенный свет отражался в золотых окладах икон с печальными ликами.
Старик в черном, похожий на птицу в церковном дворе, наклонился к Луке и тихо сказал: