Они пожали друг другу руки.
Нестор скрылся среди свиты вельмож, а Избигнев долго ещё стоял у ворот, смотрел вслед удаляющейся веренице всадников и размышлял о словах нежданно обретённого друга.
Чувство было такое, что за последние два дня он повзрослел сразу на несколько лет.
ГЛАВА 11
На забороле галицкой крепостной стены гулял ветер. Внизу, по ту сторону рва, россыпью убегали по склонам холмов в низину мазанки и хаты посадского люда. Луква лениво ползла к еле заметному вдали среброструйному Днестру, как непутёвая сестра к блестящему красавцу брату. Все ворота города заперты. У Немецких ворот, обитых листами позлащенной меди, застыла стража, видны остроконечные шишаки дружинников и их острые копья.
Ярослав в очередной раз обходил кругом стены. Вроде бы всё тихо, всюду расставлены сторожа, всё так же звенит медное било, оповещая об очередном минувшем часе. Суконная мятелия, долгополая, с серебряными узорами на вороте, подоле и рукавах, развевается на ветру. Под нею — панцирная кольчуга, на ногах — бутурлыки[115] с застёжками, на голове — лёгкий плосковерхий шлем-мисюрка[116], под ним — прилбица[117] волчьего меха, на наборном поясе — сабля в обшитых зелёным сафьяном деревянных ножнах — в полном вооружении ходил молодой княжич по стене, вглядывался вдаль с тревогой и сомнением, размышлял, как ему теперь быть. Он уже знал о сражении, о том, что отец укрылся в Перемышле и, кажется, был всерьёз ранен. Сперва в Галич прискакал воевода Серослав с вестью о разгроме рати на берегу Сана, затем явился с остатками воинства Тудор Елукович. Этот вёл себя спокойно, степенно, он предложил Ярославу, если что, идти с киевским князем на мировую.
— Отец твой — упрям вельми. Моя не слушай. Всё сам делай, — говорил удалой служивый печенежин на ломаной русской мови. — Нехорош думат каназ. Мир нада... Города отдать нада.
Ярослав был в душе согласен с Тудором. Но пока он ждал вестей. Если отец умрёт, тогда он тотчас пошлёт к Изяславу людей и уступит эти несчастные города. Воевать он не хотел и не любил. Города же, думалось, дело наживное. Сегодня Изяслав и угры в соузе, а завтра... как знать.
Обойдя стены, княжич спустился во двор, через крытые сени проследовал в собор Спаса. Поставил свечку за отцово здравие, пал на колени, долго и истово молился. Просил Господа уберечь Червонную Русь от вражьего меча, от крови и разора.
После молитвы он снова вышел во двор и внезапно лицом к лицу столкнулся с Семьюнком, который, хромая, ковылял к крыльцу княжеских хором.
Друзья обнялись и облобызались.
— Поранили тебя, что ли? — спросил обеспокоенный Ярослав.
— Дорогил, сволочь, споймал. Целую нощь пытал, ноги жёг.
— Дорогил? Это ещё кто такой?
— Мстислава, сына Изяславова, вуй. Из бояр переяславских.
Друзья прошли в горницу. Семьюнко устало плюхнулся на лавку.
— К архиепископу, как велено было, прибыл я, — стал рассказывать Семьюнко. — Ну, как водится, сребро-злато ему дал, архиепископ сей и отмолвил: не могу, мол, ничего покуда содеять. А дары взял, гад! Поселил меня у ся в шатре, велел сидеть безвылазно, ждать, чего тамо далее створится. Потом битва была. Ну, высунулся я поглядеть, тут на мя с десяток волынян и налетело. Скрутили, в вежу привели, Дорогил сей и давай пытать: кто, да что. Но я, княжич, ни слова ему не сказал.
— Тебя ведь и убить могли, — сокрушённо качнул головой Ярослав.
— Князь Святополк выручил. Пришёл в вежу вместях с Кукнишем, велел свободить. А Дорогил сей всё грозил, что встретит меня ещё, и не поздоровится мне тогда.
Ярослав нахмурился.
— Не разумею, отчего Святополк тебя отпустил. Какая ему в этом корысть? Как думаешь, друг.
— Мне помыслы княжьи неведомы. Малый слуга аз есмь. Токмо умишком своим худым смекаю, архиепископ его уговорил. Отца твово злато в том помогло.
— А может, в чём Святополк с братцем своим расходятся? Может, чего не поделили? Может, недоволен чем Святополк?
Семьюнко в ответ лишь пожал плечами. Улучив мгновение, он перевёл разговор на иное:
— Княжич! Просьба у меня к тебе! Ты прости уж. Поиздержался аз малость! Вот и кафтанчик прохудился, и черевы до дырок истёр. Ты б мне помог...
— Ладно. — Ярослав невольно усмехнулся. — Не переделать лукавую натуру твою. Отсыплю тебе из скотницы серебра за службу верную.
Зелёные глаза Семьюнки хитровато заблестели.
...Обедали друзья тут же, в горнице, хлебали из деревянных мис чечевичную похлёбку. Не до пиров роскошных было в тяжкий час войны.
После Ярослав позвал на совет некоторых ближних бояр. Явился полный, с жёлтым лицом боярин Гарбуз, за ним — худой костистый Лях — милостник Владимирки.
Лях несколько лет назад приехал в Галич из Польши, и вскоре князь Владимирко женил его на молодой вдове Млаве, своей полюбовнице. И вышло так, что грудастая белокурая Млава разрешилась от бремени сыном аккурат в один день с Ярославовой Ольгой. А так как молока у ражей вдовы было много, стала она кормилицей княжеского отпрыска. Потому и прозвище приклеилось к маленькому Володиславу, чаду Млавы — Кормилитич, то бишь, кормилицын сын. Ходили упорные слухи, что истинным отцом Володислава был князь Владимирко, а вовсе не Лях. Впрочем, слухи мало-помалу улеглись. После Млава родила одного за другим ещё двоих сыновей, Яволода и Ярополка. Лях же тем временем оказывал князю Владимирке одну услугу за другой. Вначале расстроил он союз Изяслава с поляками, а позже помог, используя свои связи на родине, выдать замуж за польских mi язей двоих сестёр Ярослава.
Самая старшая, надменная Анастасия, вышла за Болеслава Кудрявого, владетеля Кракова, наиболее сильного сейчас польского князя. За младшего Пяста[118], Метко, выдали вторую Ярославову сестрицу, смешливую Евдоксию. Обе свадьбы сыграли в Галиче в один день. Помнил Ярослав, как щедро лились хмельные меды, как напивались самохвальные паны олом[119] и вином, как бахвалились, учиняли драки, как тянула вверх голову отцовская любимица Анастасия, всем своим видом показывая, что княжеская дочь выше всей этой суеты, и как тихо хихикала, прикрывая рот ладонью, совсем ещё девочка Евдоксия, проказница и шалунья.
Быстро летит время. Два года минуло со времени того пира. Анастасия уже стала матерью, родила князю Болеславу сына. Может, шепнула что мужу на ухо ночью, вот и не пошли польские князья на подмогу Изяславу, как угры.
Ярослав отвлёкся от воспоминаний. Надо было решать, как теперь быть.
— Имею вести, отец мой при смерти лежит в Перемышле. Испрашиваю вашего совета. Как нам поступить? Если пойдут угры и ратники Изяслава воевать Червонную Русь, сёла и городки пустошить? Если к Галичу подступят в силе тяжкой? — спрашивал Ярослав.
Волнение звучало в его молодом голосе. Но растерянности не было, в словах сквозила не по летам свойственная Ярославу рассудительность. Словно уже взвесил княжич все за и против, уже принял решение и только хотел услышать поддержку от своих ближних советников.
— Отец твой, князь Владимирко Володаревич, жив покуда, — напомнил Лях.
Ярослав посмотрел на него с горькой усмешкой.
— Я ведь не об отце вопрошаю. Жить ему, али нет, то Бог определит. О Земле забота моя.
— Мириться надоть с Изяславом, — выдохнул Гарбуз.
— Воистину, — тихо поддержал старого боярина Семьюнко.
— Думаю, если подойдёт Изяслав под Галич, пошлю к нему грамоту. Отдам городки погорынские и Бужск. Иначе всё потеряем. Изгоем быть не хочу, а Русь Червонную сохранить надо, — твёрдо промолвил Ярослав. — В этом заботу главную свою вижу.
— Отец твой городки бы не отдал, — заметил Лях.
— Повторяю тебе, боярин — не об отце моём сейчас толковня[120], — повысив голос, гневно сверкнул на него глазами Ярослав. — Будет жив, Бог даст, будет решать он. А покуда... — он прикусил губу, задумался, но затем резко вскинул голову и заключил. — Сделаем так, как я говорю. Решено.
Он поднялся со стольца, подошёл к окну. За столпом гульбища видны были холмы с зелёными дубравами. Пастух перегонял по лугу отару овец, ближе, у деревянного моста через Днестр, копошились гуси, дым поднимался змейками над трубами посадских хат. Мирная жизнь кипела в Галиче, и мир этот хотел Ярослав сохранить. Пусть цена ему и будет дорогой.
...Закончив совет, он снова поспешил на заборол.
Уже вечером, когда, усталый, промокший под вешним дождём, ввалился он в свой покой, переоделся в сухие одежды и помолился, как делал ежедень, перед иконой Богородицы, подступила к нему вся пылающая возмущением Ольга.
В одеянии из лёгкого шёлка, обрисовывающем тело, с крупными звездчатыми серьгами в ушах, настойчивая и решительная, она словно бы заполонила собой всё пространство покоя.
— Что, мириться с ворогами измыслил?! Испужался, в порты наложил?! Батюшку свово и мово предать осмеливаешься?! — громко кричала дочь Долгорукого, топая ногами и стискивая в кулаки свои большие сильные руки, унизанные перстнями с жуковинами[121].
«Лях доложил. Жёнке своей шепнул, а та тотчас Ольге напела в уши», — догадался Ярослав.
Он отмолвил жене с едва скрываемым раздражением:
— Я — княжеский сын, а не баран! О стенку головой биться не намерен. О подданных своих заботу имею допрежь всего. Не справиться мне с Изяславом и с уграми одновременно. Лучше малым пожертвовать, нежели всё потерять. Об отцах наших молвила ты. Но мой отец нынче в ранах тяжких лежит, а твой — невестимо где обретается. Помощи от него не дождёшься. Покуда ждать будем — от Галича ничего не останется. И нам с тобой ноги тогда уносить отсюда придётся, в Берлад или куда подальше. Этого хочешь?!