...Когда возвращались они после молитвы в хоромы, на том же самом месте Владимирко вдруг резко остановился.
— Ах! Кто это меня ударил за плечом! — возопил он.
Но сзади никого не было.
Князь попытался обернуться, но шатнулся и полетел вниз со ступенек. Двое гридней и церковный служка подхватили морщившегося от боли галицкого владетеля.
— В горницу несите его! Вборзе, раззявы! — прогремел воевода Серослав.
Ярослав увидел отца уже лежащим на постели. Владимирко бредил, лицо его, мертвенно-бледное, было перекошено от боли. Он шептал что-то неразборчивое. Вокруг суетились лекари, в покое стоял запах целебных трав.
— Выйдите все! — распорядился Серослав.
Седые усы воеводы грозно топорщились. Казалось, вот сейчас выхватит он из ножен меч и будет защищать своего князя от невидимого врага.
Ярослав остался стоять в переходе. Тело его пробирала дрожь. В голове пронеслось:
«Вот оно, наказанье Божье! Порушил отец клятву, преступил через крест святой, и теперь...»
Стало ещё страшнее, чем там, наверху. Он истово перекрестился. Не было ничего — один холод, одно опустошение. Ледяными перстами княжич ухватился за косяк двери. Стоял, слыша, как стучит в груди от волнения сердце.
«Неужели... Столь скоро... И я останусь один... С этими боярами... Ну почему один? А Избигнев! А Семьюнко! А воевода Тудор Елукович!.. А дядька Гарбуз! Они все мне помогут... Но князь теперь, владетель Галича, глава всей Руси Червонной — я! А рядом Киев с этим зверем Изяславом! Но почему зверем?! С ним, верно, можно и поладить... Почему князь Святополк отпустил тогда Семьюнку?.. Время ли о том думать?!» — Ярослав одёрнул сам себя и тряхнул русой головой, словно норовя отогнать ненужные в такой час мысли.
— Да что с им?! Пустите меня! — расталкивая челядь, спешила к Владимирку вся размалёванная, в ярких одеждах Млава.
Ярослав заступил ей дорогу, злобно процедил в круглое румяное лицо:
— Поди отсюда, боярыня! Не до тебя! Бог покарал отца моего за порушение роты! Поняла?!
Млава было возмутилась, но вдруг вмиг притихла, будто испугавшись Ярослава и его слов. Зашмыгала носом, прослезилась, прянула прочь.
Воевода Серослав положил длань Ярославу на плечо.
— Кончается отец твой. За попом послали. А покуда тебя кличет.
...Владимирко метался но постели. Ярослав сел у изголовья, напряжённо вслушиваясь в едва различимый шёпот. Приподнявшись, он прильнул ухом к отцовым устам.
— Сын мой... Тебе... оставляю... Галичину... Береги её... Юрьевичей... не держись... Слабы они тут... на юге... С уграми... мир твори... С Изяслава... сынами... мирно живи... Я... я... неправо деял... Крест... крест с мощами... серебряный... малый... сила велика... Наказуем за се.
Князь бессильно откинул голову на подушки. Его окладистая пшеничная борода поднялась кверху.
Ярослав, чувствуя, как тело его дрожит от напряжения, повалился обратно на стул.
«А что бы мать моя молвила, если бы была жива? — подумал он вдруг. — Да я ведь её и не знал. Сестра старшая — та её помнит. Спрошу у неё... А что ответит? Господи, что опять за мысли?!»
Княжич ужасался сам себе. Он вдруг понял, почему эту зиму так тосковал, сидя в терему. Он ждал, подспудно ждал, что вот-вот освободится от отцовой опеки и расправит крылья. Но расправит ли?
Пришёл священник, князя готовились соборовать.
— Я пойду, отче, — прошептал Ярослав.
— Иди... Прощай, сын, — слова Владимирки прозвучали неожиданно громко.
Ярослав вздрогнул и поспешил назад в переход.
Долго стоял со свечой в руке, дрожал всем телом, озирался по сторонам. И не заметил княжич, как подошёл к нему снова воевода Серослав.
— Князь Владимирко Володаревич преставился! — объявил он громко.
Тут только, до конца осознав, что случилось, Ярослав не выдержал и разрыдался, уронив голову на плечо оказавшегося рядом старика Гарбуза. Дядька успокаивал, гладил его широкой ладонью по русым волосам, говорил:
— Тихо, тихо, княже... Ты не плачь... Всё в руце Божией... Князь ты отныне... Твоё время пришло, Ярославе...
Почти те же слова говорила ему ночью Ольга.
Не до сна было, сидел Ярослав на лавке в смежной с ложницей утлой каморе, писал грамоты.
Первым делом он снарядил гонца вслед боярину Петру, велел, чтобы киевский посол никуда не уезжал, а ждал его приказаний.
Затем, уняв, наконец, дрожь в пальцах, начертал две короткие грамотки сёстрам. Утром понесутся с горестной вестью скорые гонцы в Краков — к Анастасии и в Познань — к Евдоксии.
После подозвал Ярослав Ольгу, велел ей:
— Садись, отпиши отцу своему. Пускай ведает, что у нас тут створилось.
— Плохо я пишу, — призналась откровенно Ольга. — Ты бы сам лучше... того.
— Ладно. Уйди, — Ярослав недовольно скривился. — Тоже мне, княгиня галицкая! Стыд один! Ступай покуда. Оставь меня одного.
Шурша платьем, Ольга послушно скрылась в ложнице. Вскоре до ушей Ярослава донёсся её мерный храп.
Молодой князь просидел без сна до рассвета. Думал о будущем, тревожился, вспоминал давнее и недавнее прошлое. Страх прошёл, схлынул, но возникло внезапно ощущение, словно некая сила тяжкая навалилась ему на плечи и давила, яро, зло, не позволяя распрямиться.
После он понял: сила эта была — власть. Хоть и ждал, и готовил себя, а в одночасье пришла она к нему, пришла и требовала — мой ты, мой! Служи мне!
...Князь Владимирко Володаревич умер в возрасте 58 лет. После себя оставил он сильное, богатое пахотной землёй и людьми княжество, но находилось оно в те дни накануне новой большой войны.
ГЛАВА 18
Ярослав принимал Петра Бориславича в той же палате, где ещё вчера издевался над киевским посланником его отец.
Он сидел на отцовском троне в чёрном клобуке и в чёрной епанче, а бояре, намедни[148] столь оживлённые, теперь в таких же траурных одеяниях горестно безмолвствовали на лавках вдоль стен. Многие скорбно опускали взоры.
В палате висела напряжённая тягостная тишина. Пётр Бориславич, ничего не знавший ещё о смерти Владимирка, недоумённо озирался по сторонам. Княжеские слуги поставили ему столец и усадили напротив Ярослава.
Молодой князь хотел было начать речь, но тут подступил к его горлу тяжкий ком. Слёзы покатились из глаз.
Пётр, всё ещё ничего не понимающий, тихо осведомился у боярина Домажира:
— Что всё сие означает?
— Ночью сей Бог взял князя Владимирка Володаревича, — коротко отмолвил как всегда важный степенный Домажир.
— Странно. Когда отъезжал я, князь ваш жив был и здоров! — изумился Пётр.
Он не поверил в случившееся. Казалось ему, Владимирко хочет обмануть его и приготовил какую-то свою очередную хитрость.
— Что-то в плечо его ударило, как с вечерни возвращался. Стал он от того сильно изнемогать, и Бог взял его, — в двух словах объяснил Домажир.
Пётр цветастым платом вытер со лба проступивший пот, перекрестился и прошептал:
— Воля Божья да будет! Всем нам там быть.
Глядя на лица Ярослава и бояр, он наконец-то поверил, что всё услышанное им здесь — сущая правда.
Тем временем Ярослав понемногу пришёл в себя. Утерев слёзы, со скорбью глянул он на киевского посла и объявил ему:
— Мы тебя, боярин Пётр Бориславич, призвали вот зачем. Бог проявил свою волю, как Он хотел. Теперь поезжай к отцу моему Изяславу и от меня ему поклонись, и передай ему следующее:
«Бог отца моего взял, и теперь ты будешь мне вместо отца. Ты сам знаешь, что было меж тобою и отцом моим, но то всё Бог уже рассудил. Он отца моего взял, а меня на его место поставил. Теперь, отец, кланяюсь тебе. Прими меня как сына своего Мстислава. Пусть ездит Мстислав подле твоего стремени по одной стороне от тебя, а я по другой стороне буду ездить со всеми своими полками».
Умолк князь, снова слёзы полились у него из глаз. Глядя на него, расчувствовался и обронил слезу и Пётр.
Тягостная тишина вновь воцарилась в палате. Потрескивали свечи. Из кадильниц, расставленных в нескольких местах на полу, курился фимиам.
Ярослав, удержав рыдания, велел выдать Петру свежих коней, корм и подводы. Посла отправляли по чести, а о городках погорынских речи покуда не вели — не до того было.
В притворе домовой церкви святого Спаса в морморяной[149] гробнице покоилось тело Владимирка. Возле гроба поместили, по старому славянскому обычаю, копьё и меч.
Скорбь и горе читались на лицах приближённых галицкого владетеля, тех, кто получал от него милости. Пётр Бориславич некоторое время постоял перед гробом, в полутёмном притворе, думая о том, сколь же велика Сила Божья.
После он напишет в своей летописи:
«Нужно стремиться к тому, чтобы с добрыми делами и с честью кончить жизнь. Особенно князьям следует быть осмотрительными в своих делах державных, ибо, помимо того, что сами князья могут ошибаться, как и прочие люди, но положение их подаёт дурной пример их подданным. Губят князья много невинных людей и разоряют, забывая, что они должны держать ответ перед Богом».
Уехал боярин Пётр, и вслед ему кружила зимняя пурга, заметая снегом широкий шлях.
Выл за окнами бешеный ветер. Страшно становилось Ярославу, он сидел в палате один, отпустив бояр, и думал. Отцовым путём идти далее не хотелось. Укреплять Русь Червонную, добиваться самостоятельности, отстаивать независимость своего княжества — на это он готов был и жизнь положить, но отцовы методы, его жестокость и алчность — такого молодой Ярослав не принимал и принять никак не мог.
После он поймёт, что надо быть князю и хитрым, и коварным, а где-то — и жестоким, что иначе нельзя. Но покуда душа его не принимала ничего этого, было тяжело, невозможно, дико мыслить сейчас о земных заботах. Чувство было такое, что соприкоснулся он с вечностью и узрел, сколь же малы все они, люди, сколь ничтожны дела их по сравнению с Богом, с Божьей Силой и Волей.