цу ока, говорил, повторял из раза в раз:
— Один ты у меня. Не хочу без наследника остаться. Некому мне, окромя тебя, княжество Галицкое отдать. Пойдёт прахом всё мною собранное...
Ярослав отвлёкся от воспоминаний и вслушался в шепоток сестёр.
— У нас тоже воюют всё время. Брат моего Болеслава, Владислав, из Силезии ратью грозит. Говорят, с императором германским сговаривается, — говорила Анастасия. — Хочет Краков себе воротить. Молодшие братья его изгнали, вот и злобится.
Слова сестры заставили Ярослава вспомнить о хрисовуле[157] базилевса Мануила и о союзе «двух империй».
— А обо мне отец словно и забыл вовсе. Выдал замуж, и выбросил из жизни своей, — пожаловалась на покойного родителя Евдоксия, капризно, как в детские лета, надув губки.
— О покойном худые слова не стоит сейчас говорить. — строго сказал ей Ярослав и, смягчившись, добавил: — Отныне, сестрица, ты в моём доме всегда гостья желанная. Знай это. Думаю, схлынут в скором времени рати. Мирно жить будем.
— Кто ведает. Вон у немцев император Конрад недавно умер. На престоле сейчас племянник его, Фридрих, — напомнила Евдоксия. — И неизвестно, как он себя поведёт. Знаю только, что богемские[158] князья поклялись ему в верности.
— А я вот тяжела ныне, — огладила Анастасия своё округлившееся чрево. — Второго робёнка сожидаю.
Ярослав в мыслях порадовался за сестёр.
Кажется, обе устроены неплохо. Мужья их любят. Вот у Анастасии сын малый растёт, Болеслав. Даст Господь, ещё ребёнок будет.
— А отец, как овдовел, так боле и не оженился, — вздохнул он. — С разными путался, и с замужними, и с дочерьми боярскими. Говорил, не хочу, чтоб окромя тебя, Ярославе, сыны были. Не хочу земли разделенья.
— Млава ить у его была, — удивлённо приподняла брови Евдоксия.
— Млава, — подтвердил Ярослав. — Ныне замужняя она боярыня.
— Ведаю. За Ляхом, кой сосватал меня за Мешку.
— За ним. Троих чад имеет.
В покой тихо вплыла двухродная сестра Ярослава, Елена Ростиславна. Елене хоть и стукнуло уже тридцать лет, но была она всё ещё не замужем. Князь Владимирко, помня злые дела её родного братца, Ивана Берладника, не особо жаловал племянницу и держал её в одном из галицких монастырей.
Ярослав, посмотрев на длинное рябое лицо Елены с мясистым крупным носом, на её сгорбленную фигуру, вдруг почувствовал к ней жалость.
«Не виновата она, что брат такой», — пронеслось в голове.
Вслух он объявил ей:
— Отныне из монастыря можешь уезжать. Не монахиня, чай. Жениха тебе, Елена, сыщем. А пока в доме у меня поживёшь. Не чужой ты мне человек.
— Спаси тебя Бог, братец, — Елена, расчувствовавшись, всплакнула. — Да токмо куды мне, с этакой рожей, замуж. Никто и не возьмёт. А коли возьмёт, дак выгонит тотчас. Вон Анастасия и Евдоксия — экие красавицы!
— Никто тя обидеть не посмеет, сестрица, — успокоил её брат. — А о том, что я тебе сказал, подумай. Перебирайся ко мне в терем.
Елена снова рассыпалась в благодарностях, говорила, что не позабудет его доброту и что поставит свечку за его здравие.
После все они прошли в горницу. Собирались ближние бояре, княжьи милостники, отроки готовились прислуживать за столом. Явилась в сопровождении свиты из знатных галицких боярынь княгиня Ольга. Как обычно, громогласная, она распоряжалась за столом, покрикивала на слуг, указывала, куда что нести. Села рядом с Ярославом, самодовольная, гордая. Чуяла свою власть над всеми окружающими её людьми. Ещё бы — дочь самого Долгорукого, и кабы не её родитель, не было бы Галицкого княжества вовсе, съели бы его алчные соседи — Изяслав, ляхи, угры. Так полагала бывшая суздальская княжна, и не могли её разубедить в этом ни частые неудачи отца в борьбе за Киев, ни то, что далёк отсюда, от Галича сейчас князь Юрий и что другие совершенно у него цели и намерения. Что ей эти Ярославовы сёстры, жёны мелких князьков! Что ей бояре галицкие! Да у отца её земли во сто крат более, чем у всех их, вместе взятых! Что ей сам Ярослав — мальчишка вчерашний! Если не захочет ходить в воле её отца — полетит со стола, а Ольга вдругорядь выйдет замуж, за какого-нибудь более достойного государя.
Так и сидела, принимала с важностью пищу, слушала добрые слова о покойном Владимирке. Смахнула с глаза слезу, всплакнула — так было положено, затем снова приняла вид важной надутой гусыни. Евдоксия поглядывала на неё с заметным презрением, даже во взоре кроткой Елены читалось осуждение. Но не обращала на такие мелочи внимания гордая своим положением княгиня, не думала, как могут в будущем повредить ей эти как будто невзначай брошенные взгляды.
Опустели тарели с кутьёй, осушены были чарки с крепким мёдом. Закончился поминальный пир. Наутро сёстры Ярослава отправлялись в обратную дорогу, к мужьям и детям. Уже перед самым отъездом, когда стояли они втроём на гульбище и смотрели, как тихо сыпались на землю крупные хлопья снега, Евдоксия вдруг, спохватившись, сказала:
— Забыла совсем. В прошлое лето, перед тем как рать была у батюшки с уграми и с Изяславом, приезжал в Познань к нам один боярин волынский, Дорогил. Мстиславу, сыну Изяславову, он дядькой приходится. Вначале в Сандомире и Л гоблине, у князя Генрика он побывал, после к моему Мешку заявился. Уговаривал польских князей воевать супротив батюшки моего. Возмутилась я, накричала тогда на Мешку, говорила, разведусь, мол, с тобой, ежели на Перемышль выступишь. Удалось мне убедить супруга своего от союза с Изяславом и сыном его отказаться. И Генрика он такожде от рати отговорил. Но ты, брате, ведай, что и в другой раз Изяслав в Польшу мужа свово пошлёт супротив тебя.
— А ты у меня умница, сестрица, — ласково улыбнулся Ярослав. — Вот что. Пошлю я в Познань своего человека. Пусть постоянно при дворе Мешки обретается. И ты с ним связь держи. Ежели что...
Князь не договорил. Умные сёстры всё поймут и упредят его.
...Вечером князь посетил опального боярина Молибога. После смерти Владимирки хитрый лис почуял ветер перемен и воротился из своего горного гнезда в Галич. Чутьё его не обмануло. Рад был старик, что после долгих лет забвения сам князь пришёл к нему, растрогался, обронил слезу. Сидел перед Ярославом, худой, иссохший, слушал со вниманием, ликуя в душе.
— Сын у тебя взрослый, Филипп. Хочу, чтоб послужил он мне. Твоё же место отныне — в думе моей.
Теребя жёсткую белую с желтизной бороду длинными костлявыми перстами, Молибог позвал сына. Статный плечистый молодец поклонился Ярославу в пояс.
— Дело у меня к тебе, Филипп. Посылаю тебя в Польшу, в Познань, ко двору князя Мешко, к сестре моей Евдоксии. Побывай перед тем в Сандомире, православных людей наших посети — купцов, ремественников. И обо всём, что польские князи замышляют, что сестра моя тебе скажет, мне передавай. Когда грамотку черкнёшь, когда сам приедешь. Особо если об Изяславе и его людях что прознаешь.
— Понял, князь! — супя смоляные брови, отмолвил молодой красавец. — Заутре же на конь и в дорогу. Верно те службу справлю, не сумлевайся.
Как только Филипп вышел, старый Молибог стал жаловаться на неблагодарность, на то, что покойный Владимирко отодвинул его от себя, отобрал волости под Саноком, сослал.
— Во всех бедах моих боярин Домажир виной. Подольстился ко князю, нашептал в уши, — говорил он.
— Разберёмся и с Домажиром. Вот только с Киевом мир учиним. — Ярослав вздохнул. — Ну, прощевай, боярин. Думаю, встреча сия наша — не последняя.
Поутру рано выехали из Немецких ворот Галича несколько вершников, рванули намётом по дороге на Люблин. Вослед им долго кружили снежные вихри.
ГЛАВА 20
Боярин Нестор Бориславич с грамотой киевского князя прибыл в Галич спустя несколько дней. Как ранее старший брат Пётр, стоял он перед князем и боярами в той же палате, читал, разворачивая, свиток с золотой Изяславовой печатью:
«Что отца твоего Бог судил, то оставляю на Его волю святую. Что ты отцом меня нарицаешь и обещаешь быть в моей воле, оное нам, а тем паче тебе, весьма полезно, и я тебе мою любовь точно так же обещаю и о том прилежать буду, чтоб тебя никто не обидел. А кроме того, помогать тебе против твоих неприятелей хочу, чтобы твоя область расширялась и множилась. Только ты возврати мне города мои, которые отец твой неправо взял и, несмотря на клятвенное обещание, удержал. Ты же ведаешь и видишь, что Бог всякие неправды наказывает, и не захочешь тому греху участником, а пролитию крови христианской причиной быть».
Так писал киевский князь Изяслав. Слова Ярославовы принимал, но городки требовал и грозил ратью.
— Подумать мы должны, — выслушав посланца, объявил Ярослав и отпустил Нестора.
Надолго запомнил молодой князь то свещание в палате.
— Мыслю я, бояре, мир творить надо. Отдать придётся города Изяславу, — предложил Ярослав.
Что тут началось! Один за другим повскакивали ближние Владимирковы мужи с лавок.
— Да как же се! Да ты что, княже! — заорал яростно Домажир. — Да сии городки — наши! Отец твой сколь пота за них пролил, а ты отдать хочешь! Не бывать тому!
— Не бывать! — вторил ему пепельноволосый Щепан.
— Укажем киевскому князю место его! — кричал Лях. — Отгоним его ратников к Киеву, пущай к нам боле не суётся!
— Ко князю Юрью послов снарядим!
— С ляхами уговоримся!
— Ромейский базилевс болгар и сербов на подмогу нам пришлёт!
— Нечего нам бояться Изяслава!
Почти все бояре решительно воспротивились отдаче погорынских городов и Бужска.
Кох’да мало-помалу крики в палате утихли, за всех высказался воевода Серослав.
— Не хотим мы, бояре галицкие, князю своему урона нанести. Но будем его, не щадя живота[159] своего, защищать, покуда Бог нам позволит. Но к рати с Изяславом подготовиться надо. Потому, княже, вели тотчас посла киевского звать. Ответим ему, что съехаться надобно и о городках тех перетолковать. Тогда, мол, и договор о них учиним.