Шуршали одежды, звенели чары, кричали наперебой пьяные суздальские ближники Долгорукого, славили своего князя, а он сидел, хитровато щурясь, косился в сторону Ярослава, медленно попивал своё просяное пиво.
Наконец, Ярославу посреди всеобщего веселья удалось незаметно улизнуть из горницы. Через сени выбрался он на крыльцо с мраморными ступенями, устало присел на холодную мраморную же скамью на всходе.
Вечерело, заканчивался душный жаркий летний день. Свежий ветерок приятно обдувал лицо. Быстро наступили сумерки. Зажигались свечи в окнах соседних палат и теремных башен. Тишина царила, после шумного пира было особенно приятно сидеть здесь, прислонившись спиной к стене, и не думать ни о чём серьёзном, только созерцая гаснущую зарю и первые крохотные звёздочки на темнеющем небосводе.
Чья-то большая длинная тень легла на ступени всхода. Человек тяжело поднимался вверх, заметил его, остановился. Окликнул негромко:
— Никак, князь галицкий? Ярослав Владимирыч?
Ярослав встрепенулся, вскинул голову, оглядел подходившего к нему кряжистого плечистого человека. Вот показалась в призрачном свете короткая чёрная борода, Ярослав рассмотрел скуластое лицо с продолговатыми половецкими глазами и немного приплюснутым носом.
— Князь Андрей Юрьевич! — узнал он в подошедшем старшего сына Долгорукого.
В простой суконной рубахе, подпоясанной ремнем, в коротких башмаках и войлочной шапке, походил Андрей сейчас скорее на какого-нибудь отрока или слугу. И узнал поэтому его Ярослав не сразу. Вспомнил, как встречал их с отцом Андрей в Киеве, как по поручению Юрия «отдавал» ему невесту.
— Давно в Киеве? Я-от тож давеча из Вышгорода[190]. Что отец, всё веселится? Ты где остановился? — забросал его Андрей вопросами. — У Бориславичей? Знаком с ими? Люди книжные, учёные, одобряю твой выбор. И Ольга с тобой? Давно не видались. Пошли, брат, в хоромы, что тут сидеть. Нет, не на нир, не думай. Наверху есь тут у мя покой. Посидим, побаим. Есь, чай, о чём.
По крутой и длинной лестнице поднялись они на верхний ярус хором, миновали гульбище, затем снова поднимались по кривым ступенькам в каменную башню.
Челядинец услужливо распахнул дверь в просторный покой с забранными решёткой двумя маленькими окнами. Зажглась свеча, вспыхнул огонь в паникадиле, подвешенном на цепях к потолку.
— Выйди! — грубовато прикрикнул Андрей на челядинца.
Они остались вдвоём, сели на крытую медвежьей полостью лавку.
Явилась вскоре проворная девка, поставила два кувшина с медовым квасом, принесла блюдо с нежной телятиной и фрукты. Глянула на сорокалетнего господина лукаво-нежно, тотчас по взмаху его руки скрылась, юркнула в боковую дверь.
«Верно, не пренебрегает холопками. Жена далеко, в Суздале», — успел подумать Ярослав, прежде чем Андрей начал разговор.
— Побывал на пирушке отцовой, повидал, как тут все упиваются? — с усмешкой спросил Андрей. — Тако кажен день по седмице цельной. Эх, отец, отец! А ведь умный человек, справедливый правитель! Ты бы видел, как он Залесский край обустроил. Всюду крепости возвёл, народу много перевёл с Южной Руси, землёй пахотной наделил. Вот и сидел бы в Суздале, княжил, ан нет!.. А знаешь, почему? Потому как старое, родовое в крови. «Я — старший, я — в Киеве быть должон!» А что Киев! То раньше было — первый стол, Русь единая. Давно те времена минули, и князья, те, прежние, кои на Царьградских вратах щиты прибивали, Корсунь[191] копьём брали, хазар и половцев бивали так, что вся Степь содрогалась, где они? Нет их! И быть не может! А почему? Да потому что расцвела Земля Русская, города расстроились, народу прибавилось. Уже не в лесах дремучих племена славянские Перуну[192] да Сварогу[193] на капищах требы правят, а повсюду — церкви стоят, и градов, яко грибов после дождя. Вот и прошла, истаяла власть и слава Киева. Отец мой понять того не хочет, и держится, хватается за прежнее, за стародавнее. Да токмо одними былинами не проживёшь. Ты, Ярославе, пей, пей квасок. Добрый он, не хмельной. Вот твой отец покойный, князь Владимирко, я его за что уважал? Первым он из всех понял: нечего за киевским столом, яко за лебедицей в небесах, гоняться. Свой стол крепить надобно. Чтоб не рыхлые вотчины княжеские, в каждой из коих — свой князёк мелкий, брат там, сват али Бог весть кто был, но чтоб укреплено было большое и сильное княжество своё. О том и заботу имел. Цвела и людьми полнилась ваша Червонная Русь в его княжение. Такожде и у нас на Суздальщине. Всё путём шло, покуда не взялся отец Киев добывать. Хотя и не любят его здесь. По очам бояр да отроков вижу: токмо и ждут, когда уйдём мы отсель. Тако вот, Ярославе. Мне дал отец Вышгород в княжение. Ну, приехал я туда, поглядел. Нет, не по мне этот городишко. Хочу обратно, в Суздаль. Знаю, мыслит отец отдать Залесье молодшим сынам, но я уж его уломаю. Ворочусь к себе... Да, к себе. Там всё своё, родное. И ты ведь, верно, Галич на Киев не променяешь? А, Ярославе?
— Не променяю, брат. Червонную Русь крепить стану, а Киева мне не надо, — сказал откровенно Ярослав.
— Вот. И верно рассуждаешь. А Киев... Ну, будет в нём князь некий... Да не едино ли, кто... Полагаю, мы, сильнейшие князи: суздальский, галицкий, черниговский, смоленский должны достойного сами избирать и садить на стол. Ну, а еже и не так, всё едино...
Андрей умолк, видно было, что сказал всё, что было на душе. Потом поднял на Ярослава свои хитрые половецкие глаза, такие же, как у Ольги, только чёрные, жгучие, пронизывающие, спросил:
— Сестрица-то моя, как тебе, не шибко, верно, люба? Норовиста излиха. Да и раздалась вширь безмерно. Может, тебе, чтоб не скучно было, холопку прислать? У меня оставайся, ночуй, места, чай, много.
— Да нет, брат. Спаси тебя Бог, да я уж, верно, пойду. С отцом твоим потолковать мне надо будет вскорости.
— Ну что ж, — Андрей развёл руками. — Как говорится, насильно мил не будешь. Мыслю, однако, надолго ты здесь, в Киеве, останешься. Пока отец пропьётся да проспится, не один день минует. Так ты давай, заходи. Побаим. И о холопках не забывай, — он лукаво подмигнул.
Они пожали друг другу руки, после чего прежний челядинец вывел Ярослава через лабиринты переходов и гульбищ обратно на крыльцо. Там уже ждали Ярослава гридни и отроки.
— Поехали. На Бориславово подворье, к Нестору. Заутре всем отдыхать, — объявил молодой князь, чувствуя, как накатывает ему на плечи усталость после долгого пути, шумного застолья и всех этих высокоумных разговоров.
...О Берладнике он смог перетолковать с Юрием только спустя седмицу. Они сидели на гульбище, солнце обливало широкую площадку со столом посредине. Юрий пил всё то же просяное пиво, слушал Ярославову просьбу, супил косматые седые брови.
— Тебе... Ивана Берладника?! — Он многозначительно хмыкнул, вытер рукавом длинные усы, уставился на зятя пьяными глазами. — А ты его убьёшь, да?! Или в порубе сгноишь?! Батюшка твой покойный тако бы содеял. И не жалко тебе забубенной сей головушки?! Молодца удатного?! Воеводу б такого иметь — цены б ему не было! А как князь Иванко — слаб!
— Так отдашь? — нетерпеливо спросил Ярослав.
— Отдам. Зимой привезу в цепях в Киев. Забирай его тогда! Хоть и жаль, жаль молодца! Эх, головушка лихая! Такого губить — жаль! Но я... Я ради Ольки токмо... Дочерь любимая... Ты её береги! Не она — вот был бы те Иванко!
Долгорукий протянул к Ярославу свою длинную длань и показал ему кукиш.
Ярослав сдержался, хотя в душе у него всё кипело от возмущения.
«Подручником своим меня считает. Ну ладно, стерплю я покуда. Но коли Берладник у меня будет, тогда...»
Он твёрдо решил сейчас, когда смотрел на подвыпившего тестя, Берладника непременно уничтожить. Пусть что хотят думают о нём потом, пусть осуждают. В эти мгновения он ненавидел своего двухродного брата, ведь из-за него, выходит, сейчас вынужден он терпеть и позволять, чтобы так глумился над ним, владетелем Галича, этот пьяница Долгорукий!
Но полно, полно! Потом, после будут новые люди, новые союзы, новые князья. И вспоминать этот кукиш будет он со снисходительной усмешкой. Андрей был прав. Он умён, он намного умнее своего отца. И править он будет... Киевом править... из Суздаля... Вот в чём смысл давешних долгих речей его.
На следующее утро, распрощавшись с Долгоруким и его сыном, Ярослав стал собираться в обратный путь. Но прежде чем отъехать к себе в Галич, должен был молодой князь побывать ещё в одном месте. Ближе к вечеру, когда спадала мало-помалу летняя жара, а у окоёма с северной стороны по казались серые тучи, предвещая скорый дождь, направил он стопы в Печерскую лавру.
Ввысь возносилась одноглавая златоверхая церковь над главными воротами монастыря. За чугунной решёткой открылась широкая площадь, к которой примыкали трапезная и огромный Успенский собор, гоже одноглавый, с куполом на толстом изузоренном каменной резьбой барабане[194]. За собором сбоку шёл вход в Ближние пещеры. Ярослава окутал мрак, он спускался куда-то вслед за монастырским служкой по узким ступеням, затем поднимался и спускался вновь. Тонкая свеча в деснице горела переливчатым неярким светом, время от времени выхватывая из темноты ниши с мощами святых или входы в кельи.
Из Ближних пещер они проследовали в Дальние, расположенные ниже по горе. Здесь сильнее чувствовалась сырость, стало ещё темнее. Наконец, служка остановился возле одной из келий. Навстречу Ярославу поднялся ветхий летами старец с морщинистым жёлтым лицом, худой, с белой бородой до колен. За спиной его виден был чёрный куколь[195], такого же цвета долгое одеяние было в нескольких местах аккуратно заштопано.
— Игумен Акиндин? — вопросил Ярослав старца.