Юрий принял Ярослава в походной веже. Как всегда, пил он просяное пиво, сильно потел, смахивал с чела непрошенную влагу.
— А, зятёк! Сыскался, значит! То добре! Ходишь в воле моей! Хвалю! Я тя... паче сына, любить буду... — говорил Долгорукий. — А то вон мой Андрюшка... Стервец! Сбежал из Вышгорода в Суздаль! Проучу я его, ох, проучу! Золото увёз, икону Богородицы утащил! И меня не спросил!.. Вот каковы дети! Неблагодарны суть!
Ярослав сидел молча, вспоминал давешний разговор с Андреем. Вырвался-таки, ушёл из отцовой воли! Вот бы и ему, Ярославу, так. Да не получается покуда! Близко Галич от Киева. А чтоб от Юрия откачнуть, надобны крепкие соузники. У него, Ярослава, таковых нет. Да ещё этот Берладник. С ним тоже решить надо.
— Изяслав Давидович, Святослав Ольгович тож в поход просятся! Как думать, взять их! Много добра на Волыни, всем хватит! — продолжал тем часом князь Юрий.
Ярославу представились обильные рольи, сёла с белыми хатами и плетнями, чистые реки. Если объявятся здесь черниговские разбойники, то будут они только гадить, жечь, разорять, как было в Ушице, когда получил он шальную рану под глазом. С той поры и глаз хуже видеть стал. А может, то и не от раны, а от ночей за книгами при тусклом свете свечи.
Он ответил Долгорукому спокойно и твёрдо:
— Не стоит, отец, звать их. Сами как-нибудь Мстислава одолеем.
— Ну, оно, может, и вправду! Ну к бесу Давидовича! Прогоним с Волыни Мстиславку! — Юрий громко захохотал, тряся толстым животом.
...Два ряда наполненных водой рвов преграждали путь к Владимирской крепости. Дубовые стены достигали трёх-четырёх сажен. Да ещё башни везде стояли, а на заборолах всюду видны были немецкие самострелы и шеломы лучников. Да ещё был посад, который окружала тоже стена, хоть и не столь высокая.
— Укрепился, гад! — выругался злобно Долгорукий, объехав крепость со всех сторон. — Тамо — река, тамо — болото, а здесь в лоб стену не прошибить.
— И врата медные, с решётками, — добавил Ярослав. "
Они сидели в гой же походной веже на кошмах, держали совет.
— Волынь тебе отдам, — говорил Долгорукий своему племяннику Владимиру Андреевичу, кустобородому молодому человеку явно половецкой наружности, с чёрными усами, расту в ш ми только по бокам от губ. — Отцу твому покойному Андрею обещал тако.
— Дозволь, стрый, я покуда по волости с дружиной пройдусь, — попросил Андреевич. — Нервен, иные грады приведу в покорность. Чую, не скоро владимирцы сдадутся.
— Что, невтерпёж?! — хохотал Долгорукий. — Ну, что ж. Так тому и быть, добр молодец! Ступай по волостям, громи ворогов, приводи грады к покорности. Всё окрест — твоё! Тобе дарую!
— Стоит ли силы нам распылять? — осторожно спросил Ярослав.
— Да пущай идёт! — махнул рукой Долгорукий. — Нам больше добычи достанется во Владимире. Так ить, зятёк! — Он подмигнул Ярославу и снова раскатисто захохотал.
«Что ж ты за владетель?! Какую заботу о земле имеешь?!» — С едва скрываемым отвращением смотрел Ярослав на как обычно изрядно подвыпившего тестя.
Долгорукий расположился перед главными, северными воротами Владимира, называемыми Гридшиными, галичанам же велено было разбить стан перед южными, Киевскими воротами, через которые шла дорога на Луцк.
Воины расставили возы с доспехами и оружием, выслали во все стороны сторожи, установили перед валами палатки-вежи. В воздухе реял стяг с золотистым львом на голубом поле — знамя галицких князей.
Вечером вместе с Семьюнком и Коснятином Ярослав объехал окрестности лагеря. Опасаясь внезапного нападения, натянул на плечи кольчугу, воздел на голову прилбицу и любимый мисюрский[198] шлем, велел спутникам своим также одеться и вооружиться. Ехали по опустевшему окольному городу, выжженному перед осадой Мстиславом. Всюду были одни головёшки да старые покосившиеся хаты, пустые, заброшенные.
— Такие даже палить не стали, — заметил Семьюико. — Всё одно, сараи старые. Никуда не годны.
Вокруг царила тишина, была она тревожна и обманчива. Где-то совсем близко прятался ворог. Почему-то Семьюнке вновь вспоминался свирепый Дорогил.
...Рыжий отрок проснулся посреди ночи в лагере от внезапного шума. Вскочив, он отдёрнул войлочный полог. Какие-то люди с факелами сновали по полю перед крепостью, лязгали мечи, ржали кони.
— Что стряслось?! — крикнул Семьюнко в темноту.
В лицо ему ударил яркий свет. И увидел он, к ужасу своему, Дорогила.
— Вот ты где, Лис Красный! Ага, попался! — возопил Мстиславов вуй, бросаясь на Семьюнку с мечом.
Резкая боль обожгла плечо. Что было сил рванул Семьюнко в сторону, прыгнул куда-то вниз, больно ударился щиколоткой о колесо телеги, помчался дальше. Резануло спину, так, что он не удержался и упал ничком, лицом в грязь. Кое-как поднялся, огляделся по сторонам. Вокруг была тьма, откуда-то сверху слышались крики, там шумел бой. Выдернув из спины скользом поразившую его сулицу, шатаясь от ран, отрок побрёл, сам не ведая, куда. Так достиг он какого-то большого шатра, не имея сил, упал на него, ввалился внутрь, увидел вдруг перед глазами походную печь, мерцающий огонь и ложе.
С визгом прянули от него две простоволосые совершенно голые девки. С кошм вскочил толстый мужик, на ходу напяливающий на плечи рубаху, схватился за меч, подскочил к Семьюнке, злой, растрёпанный, гаркнул:
— Кто таков?! Как посмел?!
— Княже Юрий! — узнал вдруг Семьюнко Долгорукого. — Владимирцы... из ворот киевских вышли. Напали на стан наш. Дорогил... Дорогил тамо... — Он повернулся, указывая перстом в темноту.
Силы окончательно оставили израненного отрока. Рухнул он без чувств посреди шатра на войлок. По кошме растеклось тёмное пятно крови.
...Ратники Долгорукого вовремя подоспели галичанам на подмогу. Осаждённые быстро отступили в крепость, успев перед тем поджечь несколько Ярославовых возов. Ярко полыхало в ночи дерево, высоко вздымался бешеный огонь, а на крепостной стене сыпал проклятия Дорогил:
— Ну, ворог, Лисица Рыжая! Ушёл, гад! Опять ушёл! Ух, доберусь до тя! Сгною, сволочь!
Тем временем Ярослав, бледный от пережитого, гневно выговаривал виновато опустившему голову Святополку:
— Почто сторожи не расставил?! Говорил же тебе! Половину людей наших без малого посекли волыняне! Думать надо было!
Он пожалел, что не поручил левое крыло воеводе Тудору. Теперь же приходилось переносить лагерь поближе к Долгорукому, прижиматься к нему, отступать от южных ворот.
Утром Долгорукий вызвал его к себе, указал на лежащего в беспамятстве Семьюнку.
— Его благодари, Ярославе. Упредил мя вовремя. Твой человек?
— Отрок мой, Семьюнко! Что с ним?! Жив ли?! — воскликнул встревоженный Ярослав.
— Да жив! Токмо крови много потерял. Плечо поранено, да спина. Ничё, оклемается! Ишь, рыжий экий! Яко лиса!
Одна из девушек, колдовавших над раненым, тихонько хихикнула.
— Девкам моим он приглянулся! Что, еже оженим парня?! А, Ярославе?! Холост, верно, отрок-то сей?!
— Холост. Ты, отец, его сам вопроси, — Ярослав хмурился, глядя на бледное лицо Семьюнки.
— А чё его вопрошать! Вон Параска, девка, что нать! И не холопка, отец ейный в Суздале лавку держал! Тако игь?! А?! — Долгорукий шутливо шлёпнул девушку по ягодице. — Ну, а опосля князя отрок, чай, не потребует! Еже что, сватом я буду!
— Пусть вылечится, в себя придёт, потом видно будет, — отмахивался Ярослав. — Скажи лучше, отец, что нам теперь делать?
— Тамо поглядим! — недовольно отрезал ему в ответ Долгорукий.
...Князь Владимир Андреевич был ранен шальной стрелой под Червеном в горло и едва остался жив. В отместку он велел жечь сёла и деревни в округе. Так и не добившись от жителей Червенской твердыни покорности, в ярости повернул он обратно и вскоре появился в лагере Долгорукого.
Рати стояли под Владимиром десять дней. Ничего не выходило с осадой, крепко засел Мстислав в городе, ночами совершал дерзкие вылазки, днями не давал подвести ко вратам пороки[199], засыпая нападавших тучами калёных стрел.
Быстро надоела, видно, киевскому владыке такая война. Созвал он князей и бояр на совет и объявил Владимиру Андреевичу:
— Хотел те, сыновец, Владимир дать, да не выходит тако. Потому даю те в удел Дорогобуж, Пересопницу и прочие города на Горыни. И да будь отныне в воле моей!
Андреевич кланялся грозному стрыю в пояс, коротко благодарил.
...Отступили кияне с галичанами от стен. Скрипели обозы, ржали лошади, гремело оружие. Ярослав был рад, что всё столь быстро закончилось. Тем более что и Семьюнко мало-помалу стал приходить в себя. Юная Прасковья поила его тёплыми отварами целебных трав. Миловидна была купецкая дщерь, глазки серые бусинками смотрелись, носик был невелик и слегка вздёрнут, как у многих суздальчанок, губки алы, стан тонок. Только вот не обращал на неё сперва отрок вовсе никоего вниманья. Говорил скупые слова благодарности, и всё.
Но подступил-таки к нему Долгорукий, вызвал к себе, едва начал Семьюнко ходить. Поставил перед ним Прасковью, хлопнул себя по коленкам, сказал не терпящим возражений голосом:
— Вот тебе невеста, парень. Добрая девка. Цветок сущий. Воротимся в Киев, свадьбу тотчас сыграем!
Ошарашено застыл посреди шатра рыжий отрок, ничего не отвечал.
Князь рассердился:
— Чё, требуешь али как?! Да опосля князя любому не зазорно таковую кралю поиметь!
— Княже! — упал Семьюнко на колени. — Подумать надобно.
— Неча тут думать! — рявкнул Долгорукий. — Воз злата те отсыплю за сей невестою!
При слове «злато» сверкнули вожделенно зелёные глаза отрока. Вздохнув, вспоминая Оксану, согласно склонил Семьюнко голову.
— В воле твоей аз, княже великий. Супротив не стану.
— То-то же, отроче, — рассмеялся довольный Долгорукий, взирая на счастливое лицо своей полюбовницы.
...Уже возле Свинуша леса, перед расставаньем Ярослав напомнил тестю: