— Нету тебе веры никоей! Змей лукавый!
— Зря, Млава, оскорбляешь меня. Думаешь, не ведаю, от кого сынок твой старшой, Володислав?
— Не твоё дело собачье, кто тамо чей сын! — вспыхнула Млава.
— Напрасно ты тако, — усмехнулся Дорогил.
Он старался держаться спокойно, хотя внутри всё клокотало от возмущения. Подался всем телом вперёд, навис тяжело над столом, молвил:
— Ты бы с боярами перетолковала. С теми, кто Ярославкой не шибко доволен. С Милятой Жириничем, с Домажиричами, со Стефаном Гюрятичем. Взбаламутили бы народ. Прогнали бы сына Владимиркова со стола. А твоего Володислава на княжение тогда посадим.
Видел Дорогил, как загорелись глаза дородной боярыни. Впрочем, сдержалась она, задумалась, ответила холодно:
— Ладно. Перетолкую с боярами.
Дорогил понял, что слова его упали на благодатную почву.
...На следующий день, едва сгустились над Галичем вечерние сумерки, явился Дорогил к старому Молибогу. Ветхий днями боярин немало удивился нежданному гостю, но виду не подал. Сидел на обитой рытым голубым бархатом лавке, привычно теребил долгими костлявыми перстами белую с желтизной бороду, изредка кивал.
Когда, наконец, кончил Дорогил свою сказанную ядовитым шёпотом речь, отмолвил после недолгого молчания:
— Зря затеял зло такое, боярин. Всё прошлое поминаешь. А ты окрест поглянь. Как люд живёт, что в мире творится. И уразумей: ни Владимирки, ни твоего Изяслава несть боле на свете. И князь Юрий такожде помре. А нынешние князи наши — Ярослав с Мстиславом, полагаю, прежними путями отцов своих не пойдут.
— Что, купил тя Ярославка?! — злобно осклабился Дорогил.
— Нет, Дорогил, не в том суть. Скажу так: не любы мне слова твои. Ради былой дружбы ни единой душе не поведаю о нашем разговоре. Токмо... ступай-ка отсель. И помни, что я тебе молвил.
Раздосадованный покинул Дорогил хоромы старого приятеля. Долго гневался, сидя у Тверяты в покоях, размышлял, как быть и много ли бояр думают, как Молибог. В конце концов, решил он дело своё продолжить.
Побывал Дорогил у некоторых набольших мужей, добрался до Коломыи, до Онута, до Бакоты, до Перемышля. И всюду вёл осторожные разговоры, всюду отыскивал тайных недоброжелателей галицкого князя, всюду сговаривал их строить козни, учинять встани. Казалось ему, дело продвигалось успешно. Был он, когда требовалось, осторожен, слова подбирал тщательно, и чуял: шатаются галичане. Многие ещё со времён Владимирки тайные вороги нынешней власти. Тут токмо искру зажечь в нужный час и в нужном месте.
Воротившись в Галич, снова поселился Дорогил у Тверяты. Седмицу просидел безвылазно в его доме, потихоньку готовясь к отъезду во Владимир. Коня-тяжеловоза щедро кормил овсом перед дорогой.
Скоро вспыхнет в Галиче бунт. И тогда только успевай хватать и делить. Власть, богатые рольи, ладьи с товарами. Пусть дурочка Млава думает, что для её выродка он, Дорогил, старается.
...Перед самым уже отъездом вдруг нагрянули на двор Тверяты оружные вершники. Настежь распахнулась дубовая дверь. Хлынули незваные гости в горницу. И возник перед Дорогилом усмехающийся презрительно, с густой копной рыжих волос, торчащих из-под войлочной шапки, Семьюнко Красная Лисица.
— Ну что, боярин. Попался ты, — молвил отрок. — Не ускользнул от рук наших.
— Ты!.. Ты!.. Ворог! Гад! — затмило разум Дорогила бешенство.
Бросился он на ненавистного противника, замахнулся зажатым в деснице острым кинжалом, но сразу трое в кольчугах повисли на нём. Вырвали кинжал, повалили на пол, скрутили руки за спиной ремнями. Дорогил хрипел, багровея от бессильной ярости.
— Помню, враже, как стопы ты мне жёг, — продолжал Семьюнко. — Ответа всё требовал. Так вот, — объявил он, — я не изувер, бить тебя плетьми, ноги жечь и на колесе пыточном катать не буду. А вот в поруб посажу. Остынешь, уймёшься малость. Всё нам про тебя ведомо. И как купцом прикидывался, и с кем видался, и какие речи крамольные вёл. Голову бы тебе снести, да с князем твоим ссориться неохота. Потому на порубе покуда и остановимся.
Он лукаво подмигнул исходящему злобой боярину.
— Ненавижу! Сволочь! Лисица красная! Обхитрил, стало быть?! — извивался на полу, тщетно пытаясь порвать путы, Дорогил. — Ведай: от меня ты так запросто не отделаешься! Поквитаюсь ещё с тобой!
— Видно, глуп ты еси, боярин! — Семьюнко наигранно тяжело вздохнул. — Не собираюсь я мстить тебе за обиды прежние. Чего ты на меня взъелся, никак не уразумею. Лисицею обозвал зачем-то, и пошла теперь молва во все стороны, яко волна речная. А что худого я те содеял? Была вражда, так, может, хватит уже её?
Дорогил молчал, дико вращал полными лютой ненависти глазами, дышал с присвистом, прерывисто. Дружинники подняли его на ноги, вывели во двор, посадили в крытый возок. И отправился незадачливый проведчик волынский отдыхать от суетных дел в тёмный сырой поруб.
ГЛАВА 45
Большое это село на берегу среброструйной Луги называлось Зимино. Сложенные из глины дома — мазанки утопали в зелени грушевых и вишнёвых садов, за околицей шумела листвой буковая роща, а на холме над селом широко раскинулся загородный княжеский двор. Рубленые из красноватого бука хоромы, просторные и нарядные, окружал тын из острых кольев. Горделиво тянулись к небу резные фигурные башенки, по соседству с ними возвышалась придворная церковь Успения с колокольней, строения отражались в прозрачной речной воде, чуть дёргались от ряби, и непонятно становилось, что краше — сами хоромы или их отраженья.
Шлях вёл из широких провозных ворот через село вниз, к реке, дальше одолевал дощатый мост и по холмам на том берегу выводил к видному вдали Владимиру. Вон и Смочь блестит в солнечных лучах, и ров с подъёмным мостом, и Киевские ворота города сверкают медью. Близко стольный город Волынской земли, есть в случае опасности где схорониться жителям Зим и но. Потому и не береглись особо, даже оградой из прутьев не было огорожено село. Да и кого бояться — далеко от сих мест пылают покуда пожары войн, а князь Мстислав, прославленный на всю Русь стратилат, крепко держит в могучей деснице узду власти на Волыни.
С некоторых пор облюбовала Зимино мать Мстислава, вдовая свейская королева Рикса. Разведясь с покойным Изяславом и проведя несколько лет в далёкой Швеции, после гибели второго мужа, короля Сверкера, воротилась она на Волынь и поселилась возле старших сыновей. Молодший, Ярополк, ещё подросток, оставался по сию пору при матери.
Медленно, спокойно текли дни. С утра привычно кричали петухи, гуси-шипуны важно строем шествовали к берегу Луги, пастухи выгоняли на пастбище тучных коров.
Жарко палило солнце. Жужжали мухи. В траве стрекотали кузнечики. Был самый разгар лета. Крестьяне косили сено, на больших телегах везли огромные скирды.
Старая служанка — угринка поутру прополоскала в речке бельё, развесила его на верёвки возле своей мазанки, притулившейся неподалёку от дворца. Давно жила она возле госпожи, умела угадывать её желания и намерения. Сегодня, в жару княгиня Рикса будет больше отдыхать. Возьмёт в руку опахало, сядет удобно в тенёк на лавку на гульбище у столпов, станет обмахиваться и подолгу смотреть на заречные дали. А ввечеру закипит в хоромах работа, примется Рикса пушить слуг, раздавать крепкой дланью подзатыльники, но быстро успокоится и велит, чтобы Ингреда, юная сирота — датчанка, с малых лет взятая Риксой на воспитание, читала ей вслух на латыни псалмы. Любила княгиня слушать тонкий певучий голос Ингреды, сухая латынь расцветала для неё в эти часы яркими сочными красками.
Ярополк ещё в сумерках убежал на Лугу ловить рыбу. Смышлёный отрок, да всё никак старшие братья не дадут ему удел. Понять Мстислава и Ярослава Луцкого можно — у них у каждого целая куча малолетних отпрысков. И всем им надо будет, как подрастут, определять города и веси во владения. Вот и не спешат оделять они младшего братишку. Из-за того Рикса со Мстиславом в последнее время непрестанно ругалась и ссорилась. На сноху свою, Агнессу Болеславну, и вовсе глядеть не могла княгиня-мать. Вдобавок сноха была красна собой, и Рикса, сама ещё недурно выглядевшая в сорок с лишком лет, с недовольством замечала, что ближние волынские мужи больше засматриваются на молодую Агнессу, чем на неё, пусть пригожую, но стареющую.
Отряд вершников — человек двадцать, приближался к Зимино с юго-востока. Угринка ещё издали заметила их добротные одежды и обратила внимание, что кони под седоками скачут резво и легко.
Рикса сверху окликнула её. Служанка, подбирая подол длинной понёвы, поспешила по винтовой лестнице на гульбище.
Приложив ладони к челу, женщины пристально разглядывали приближающихся всадников. К ним вскоре присоединилась встревоженная Ингреда.
— И кто ж то такие? — щурясь, недоумённо пожимала плечами Рикса. — Вовсе не ведаю. Вон тот, передний, в плаще, золотом отделанном. И рубаха у него, видно, дорогая.
— Одежда князя, — коротко промолвила Ингреда.
Уже можно было рассмотреть лица вершников. Вот они стали спешиваться у ворот, настежь открытых. Одинокий страж, дремавший под раскидистым дубом, вскочил было, схватил копьё, но передний, тот, что был в алом дорогом плаще, примирительным жестом успокоил его.
— Не враги, не воевать пришли, — донёсся до ушей женщин его ровный голос.
— Кто ж сие? Кого нелёгкая занесла? — продолжала удивляться Рикса.
Старая угринка вдруг отмолвила, прошамкала беззубым ртом:
— Ярослав Галицкий.
— С чего взяла? — хмыкнула Рикса. — Что ему у нас деять? Отец еговый первым ворогом нашим был!
— Мать его Софию знала я. И деда его, короля Коломана. На деда похож, разве волос посветлей.
— Тож ворог был, дид еговый! — проворчала, недовольно морщась, вдовая княгиня. — Хитрый, бают, коварный. Батюшка мой не раз с им ратоборствовал. А ещё, люди молвят, колченог он был, Коломан твой, крив да горбат. Сей же человек молодой вовсе не уродлив, но, напротив, довольно пригож собой. Выдумываешь, верно!