— Ты чуть не убил моего жениха!
— Не ведат, что он — твой жених. У нас с ним давний спор. Всё никак не можем его завершить.
— И нечего! Не смейте! Стыдно, княжеские люди, а как... дети... Негодные мальчишки!
Прелестен был тонкий голосок с акцентом. Избигнев невольно улыбнулся, чем вызвал недоумение и гнев девушки.
Тем временем Фаркаш, буркнув недовольно:
— Встретимся ещё! — подобрал своё оружие и поспешил скрыться меж деревьями в саду.
— Не смейте! — в сердцах топнула Ингреда ножкой в кожаном выступке[219]. — Почему вы все такие?! Кровь льёте, убиваете, калечите друг дружку! А?! Вот ты! — обратилась она снова к Избигневу. — Подарил мне цветы, говорил добрые слова — и чуть не убил ближнего своего! Не знаю, что у вас за спор. И знать не хочу! — она брезгливо махнула хорошенькой белоснежной ручкой. — Но нельзя его решать оружием. Предоставьте Богу и времени решать.
— Ты права, милая девушка. Мы — плохие люди, грубые и жестокие. Не можем, чтоб не драться, — тихо промолвил Избигнев.
Толпа отроков и гридней вокруг них схлынула, рассосалась. Стояли они вдвоём на ровной вытоптанной площадке, окружённой высокими липами.
Ивачич встал на одно колено, склонил голову и поцеловал край платья Ингреды.
— Я виноват... Должен был догадаться... Да я и так догадался... Но у нас давняя неприязнь... Он первым начал... Я ответил... Не мог по-иному... Один раз тогда, под Перемышлем, не удалось оружье скрестить. Во второй раз угорская королева прекратила наш поединок. Как и ты, прибежала, велела вложить сабли в ножны. Теперь ты...
Ингреда молчала, стояла с гордо поднятой головой, слушала. Гнева в глазах её уже не было, любопытством светились хорошенькие глазки, разгладились морщинки на высоком челе.
Избигнев не выдержал. Сказал, неожиданно даже для самого себя:
— Ингреда, дева милая! Жалимая! Брось, не выходи за Фаркаша! Он грубый и жестокий человек. И хвастлив не в меру. Выходи за меня. Любить тебя до скончания дней буду. Красавица, умница моя! Несчастна будешь ты с ним!
Ответом были сверкнувшие вновь гневом прозрачные серые глаза.
— Как ты смеешь?! — ожгли его полные изумления и злости слова. — Явился тут! Чуть не убил!..
Рыдания оборвали речь Ингреды. Закрыв руками заплаканное лицо, бросилась она вглубь сада. Громко зашуршала потревоженная листва. Расступились на миг, пропуская её, ветви дерев.
Избигнев с отчаянием посмотрел ей вслед и метнулся к крыльцу.
...Вечером, когда лежал он в утлом покое, который выделила им на двоих с Семьюнком королева Рикса, вдруг нарушил его безрадостное тоскливое одиночество настойчивый громкий стук в дверь.
Ингреда, простоволосая, в тёмном дорожном плаще с капюшоном, решительно опустилась на лавку. Сколь быстро менялось её настроение! Улыбка уступала место гневу, гнев — радости. Сейчас же она выглядела какой-то умиротворённой, потишевшей. Сказала просто, без затей:
— Согласна на твоё предложение. Выйду за тебя.
Видя, что Избигнев молчит, ошарашенный, оглушённый, не верящий своему нежданно свалившемуся на голову счастью, она сочла нужным добавить:
— Я видела, как Фаркаш бил своего холопа. Плетью, со злобой. Ты говорил правильно. Я всё поняла. Прости, если можешь... Я... я...
Она не договорила. Жаркий поцелуй в уста прервал её слова.
— Сватов пришлю. Заутре же. А покуда...
— Ночь эта наша с тобой, — прошептала Ингреда, сбрасывая с плеч плащ.
Избигнев притянул её к себе, обнял за хрупкие плечи, снова впился в алые уста.
Была южная ночь, чёрная, непроглядная, было желание, и было ощущение безграничного счастья. И были шелковистые волосы, щекочущие ему лицо, и пальчики девичьи тонкие, ласково гладящие грудь, и уста пылающие, и неистовое возбуждение, и после блаженство, покой, истома, и сон предутренний, и тихое посапывание её рядом, и длань её, покоящаяся на его животе.
Впереди была свадьба, пир, была любовь, яркая, как огонь, светлая, как солнце. И была молодость. И была жизнь, в одночасье расцвеченная для Избигнева сочными красками.
ГЛАВА 48
— Ты ж её, почитай, не знаешь вовсе! Из какого рода, кто?! И уже свататься собрался! Один день, как и повстречались, — предостерёг Ярослав Избигнева. — Подожди. Вот мир створим, тогда.
Избигнев, потупив в пол взор, тянул своё:
— Люба она мне. Отродясь этакой красавицы не видывал. Сговорились уже.
Ярослав задумался, огладил долгую русую бороду.
— Оно, конечно, и неплохо б было, — наконец, сказал он. — Ингреда сия — воспитанница княгини Риксы, ты же — боярского рода, отец твой многими делами прославлен. Скрепить бы сей женитьбой наш союз. Да только не всё, друже, выгодою меряется, — князь грустно вздохнул. — Ты посмотри на иных. На меня, к примеру. До свадьбы с Ольгою вовсе не знались, а теперь мучаемся оба, и ничего больше. Никоей любви нет между нами. Хоть и дочь вот родили. Тоже... Совокупили нас отцы наши.
Он поджал тонкие уста.
— К чему говорю это, — продолжил, — чтоб помыслил ты, Избигнев, как в жизни бывает. И события не торопил. Молод ещё, спешить некуда.
— Я, княже, всё решил твёрдо. Поять[220] хочу Ингреду, — отмолвил Ивачич.
Ярослав ничего не сказал на эти слова. Они долго молча сидели в палате на нижнем жиле Зиминского дворца. Был вечерний час, жара спала. За Лугой вдалеке ходили по небу тучи, вспыхивали на краткие мгновения огненные зарницы.
На столе тихо потрескивали, оплывая, свечи. В муравленой печи весело играли языки пламени.
Наконец, князь нарушил молчание:
— Ты ведь мне друг, Ивачич. И разумом ты сверстен, трудные дела толково правил. Но сейчас, вижу, не до службы тебе. Мой совет: покуда побудь с Ингредою побольше, присмотрись к ней. Тебе жить. А там и решай. Со Мстиславом же как-нибудь без тебя дела уладим.
Избигнев встал со скамьи, низко поклонился Ярославу в пояс.
— Спасибо, княже, за совет добрый. Дозволь оставить тебя.
— К ней спешишь? — улыбнулся Ярослав. — Ну что ж. Ступай. И думай, прошу тебя, думай.
Избигнев скрылся за дверями покоя. Качая головой, молодой Ярослав устало вздохнул и уставился в окно.
По-прежнему полыхали у окоёма яркими вспышками зарницы. На душе было немного тревожно, немного печально. Вот Избигнев, возможно, отыскал на земле своё счастье. Увы, его, Ярослава, доля иная. Приходится жить с нелюбимой женой, слушать её ворчливые упрёки, ласкать её толстое похотливое тело. Хотелось крикнуть яростно, одолевая боль душевную: «Я тоже имею право на счастье, на любовь!»
Знал, пропадут слова сии впусте. Так устроен мир. В одночасье его не переделать.
Ярослав отвлёкся от неприятных будоражащих ум дум и сам не заметил, как задремал, сидя на мягкой обитой войлоком скамье возле печи.
ГЛАВА 49
Дорогил сидел перед Ярославом сгорбившийся, нахохлившийся, как хищная птица, смотрел косо, едва сдерживался, чтобы не нагрубить.
Князь говорил спокойно, без злости и раздражения:
— Позвал тебя, Дорогил, на беседу вот по какому поводу. Мир взял я с Мстиславом, воспитанником твоим, боярин. Поделили мы меж собой Погорынье. Князю же Ярополку, братцу Мстиславову, отдал я Бужск. Полагаю, обиды взаимные в прошлом останутся. И ты также прежней злобы не помянёшь. Хватит, навоевались досыта отцы наши. Нам же худым примерам следовать не пристало. Из поруба я тебя вывел, можешь теперь езжать, куда хочешь.
Дорогил молчал, презрительно усмехался. Он не верил словам Ярослава, старался угадать за ними козни и недомолвки, силился разобраться, отчего такая ему милость и в чём кроется хитрость сына его давнего недруга, но не мог.
Наконец, он не выдержал, резко вскинул седеющую с висков голову, сказал прямо:
— Нет тебе веры никоей, сын змиев! Коли тако, как ты речёшь, то обманул ты Мстислава мово! Ить обманул же!
— Никого я не обманывал. И тебе сейчас говорю, что думаю, — по челу молодого князя пробежала волна недовольства. — Повторю ещё раз: хватит былое вспоминать! Я князю Мстиславу не ворог! И тебе лиха никакого не желаю причинять. Потому и выпускаю из поруба.
Дорогил снова замолк, снова зыркал на него своими неприятными колючими глазами, снова кривил в злобной ухмылке уста.
Осмомысл, в конце концов, не сдержался. Повторил уже с гневом:
— Довольно нам враждовать! Ступай с миром! И помни: я зла никоего супротив тебя не творил! Забуду, как ты бояр сговаривал встань в Галиче учинить! Уходи!
Дорогил вдруг сорвался, вскочил с лавки, рявкнул ему в лицо с дикой яростью:
— Баишь, мир! Агнца из себя строишь! Да я... Ненавижу я таких вот, как ты! Всю жизнь поперёк горла этакие вот умники! Тако скажу! Я — проведчик, сакмагон[221]! Я каждую нору, каждый холмик здесь, на Червонной Руси, ведаю! Обо всех происках отца твово Многоглаголивого завсегда разведывал и до князя свово доводил! Никто от меня не уходил! Ни зверь, ни птица, ни человек! Я и степь знаю половецкую, яко персты свои! Вашего лазутчика тогда, под Перемышлем, выследил аз, хоть и нелегко было, словил! Он у меня на дыбе висел уже, пятки я ему огнём жёг! Всё бы он мне выложил, кабы не князь Святополк да не Кукниш! Змеи они! И нашим, и вашим! Пришлось мне тогда твоего Семьюнку отпустить! В первый раз такое было! Доселе ни единого ворога не отпускал! Извернулся он, гад, Лисица Красная, ушёл. И вдругорядь ушёл! Не ведаю, может, дьявол ему помогает! А потом, выходит, он в Галиче меня отыскал и в поруб привёл! Дак я его что, любить за то буду! Нет, Ярославе! Честь моя задета, и не успокоюсь аз, покуда его не споймаю да в цепях и на дыбе не увижу!
Вытаращенные белесые глаза метали молнии, длани сжимались в пудовые кулаки, растрёпанная длинная борода торчала жёсткими спутавшимися космами во все стороны. Страшен был Дорогил, страшен и жалок вместе с тем от бессилия своего.