Неожиданно Давидович вскочил со стольца. Что было силы треснул кулаком по подлокотнику, заорал, перекрывая голоса послов:
— Как смеете вы! Вы! Что, уговорились?! На дело лихое мя толкаете! Спас я князя Ивана от смерти лютой, от оков освободил — да! И честно он мне с той поры служит! Что же вы... Вы все! Под дудку галицкую поёте! Почто погубить безвинного мыслите?! Что худого содеял князь Иван?! В чём вина его?!
Молчали в ответ послы, переглядывались, хмурились.
Опять поднялся Избигнев.
— В чём вина Ивана? Вспомяни прошлое, княже. Был некогда у Ивана стол в Звенигороде, на Днестре, так мало ему стало, захватил крамолою Галич, а после, когда выбили его оттуда, бежал и разных князей к рати подговаривал супротив властителей законных, супротив покойного князя Владимирки Володаревича. Кому токмо не готов был меч свой отдать сей изгой! И Изяславу Мстиславичу служил, и брату его Ростиславу, и Ольговичам, и Юрию Суздальскому. А всё ради чего? Ради того, чтоб Галичем овладеть, чтоб побольше земли у родичей оттягать. Вот и теперь отирается он у тебя.
— Замолчи! — топнул в ярости ногой Давидович. — Лукавы словеса твои! Змий!
Немного успокоившись, он добавил:
— Ивана не отдам, не просите. Гость он здесь, при дворе моём. И лиха никоего за ним нет. Стыдно, послы, приходить сюда и упрашивать, чтоб я, князь стольнокиевский, на расправу лютую друга своего выдал! Не бывать сему!
Он снова грохнул кулаком по стольцу.
Резки и грубы были речи Изяслава. Даже черниговские приспешники его, сидящие на скамьях полукругом вдоль стен, были недовольны. Встал и попросил слова опытный искушённый в делах боярин Шварн Милятич.
— Спору нет, не должен ты, княже, Ивана на расправу выдавать, — молвил он веско. — Но держать его при себе в Киеве — не довольно ли? Полагаю, надобно всем князьям, коих послы ныне здесь, съехаться вместе и определить Ивану удел. Довольно мыкаться ему по земле Русской, довольно быть болью головною для всех нас.
— Верно Шварн глаголет, — прокатился по палате одобрительный гул.
Давидович хмуро сдвинул брови, недовольно наморщил чело. Понимал он: против своих бояр не пойдёшь. Послов можно выгнать, отправить восвояси ни с чем, но со своими ему жить, с ними придётся считаться.
Прохрипел князь, с трудом сдерживая раздражение:
— Добро. Съедемся летом во Владимире, у Мстислава. Тамо и порешим. А вы топерича, — ожёг он гневным взором Избигнева и его спутников, — вон ступайте! Недостойны еси словеса ваши!
Молча вставали один за другим посланники, кланялись ему в пояс, выходили один за другим в высокие двери, охраняемые гриднями с огромными бердышами[229] за плечами. Провожал их Давидович полной презрения усмешкой. Избигнев, в отличие от иных, не поклонился. Он видел, как лицо Изяслава аж передёрнулось от лютой ненависти. Если бы взгляд мог убивать, то пал бы молодой галичанин здесь, посреди горницы, бездыханный.
«Ну вот, ещё одного ворога нажил», — подумал Ивачич со вздохом.
Вышли послы, и погрузилась горница в тягостную полную скрытого напряжения тишину. Молчали Изяславовы ближники, мрачный сидел на скамье в первом ряду Шварн Милятич. Не но нраву была ему вся эта история с Берладником. Нельзя было так разговаривать с послами. Убеждал ведь Изяслава, говорил ему перед сим свещаньем: промолчи, выслушай, ответь, что подумаешь, как с изгоем сим быти. Берладника же тем часом сбагрить куда ни то. Пусть к половцам езжает в степи, или в свой Берлад убирается, или к ромеям! Да не всё ли равно, куда! Подалее от Киева лишь бы! Очи бы не мозолил тут! Не послушал князь, возгордился, заупрямился, молвил: я, мол, здесь господин! Кого хочу, того при себе и держу! Ни в чём меры не ведает! Ладно хоть, уговорились во Владимире съезд княжой учинить. Отсрочили ненадолго новые ратные нахожденья. Ибо, опять-таки, кто из владетелей захочет от себя кусок отрезать для Берладника сего?! Кто с ним городами и сёлами делиться пожелает?! Не дураки, чай, князья на Руси.
Чуял Шварн: не усидит долго Давидович в Киеве. А там опять, в который раз: бегство, запаленные лошади, маленькие затерянные в лесах и болотах городки и сёла, тучи комаров, потом степные просторы, жаркий ветер в лицо, рати, яростные стычки, скрежет оружия, свист стрел. Вовсе не хочется Шварну такой жизни. Но ещё хуже другое: все эти Стефаны и Переславичи, что сидят здесь сейчас с ним рядом, за Давидовича горой, каждое слово ловят. И не понимают, что потерять можно в единый миг всё добытое. Одна речь неразумная — и пошло-поехало. Что ж делать? Шварн, кажется, знал, что.
Вечером, облачившись в простой вотол из валяного сукна, нахлобучив на голову заячий треух, он пробрался на Подол, в корчму, где обычно собиралась берладницкая вольница. Никем не узнанный, попросил позвать сотника Нечая. Уединился с ним на верхнем жиле, смотрел в умное испещрённое шрамами и морщинами лицо бывалого ратника, говорил, убеждал:
— Лихое творится. Нависла над твоим Иваном, Нечай, беда. Ныне послы ото всех земель Русских были у князя на приёме. Такожде посол угорский, и от ляхов боярин. Требовали, чтоб выдал князь Изяслав Ивана в Галич на расправу. Ну, князь отказал.
Человек он благородный, на добро злом ответить не захотел. Да и не для того он Ивана освобождал. Я, Нечай, о другом. Понимаешь сам, какая сила против вас валит.
Он замолчал, опасливо огляделся но сторонам. В утлом покое было мрачно, одинокая свеча мерцала на столе.
Нечай оборвал безмолвие. Кашлянул, спросил, пожав плечами:
— Вот сижу и дивлюсь, боярин. Тебе-то какое дело до князя Ивана?
— Какое? Да ужель тебе разжёвывать всё надобно?! — всплеснул руками Милятич. — Ясно ведь, какое! Хочу, чтоб убедил ты Ивана уйти из Киева. Иначе война начнётся, и не усидеть Изяславу моему на великом столе.
— Вот ты о чём? — Нечай презрительно усмехнулся. — За свой покой, за своё богатство боишься. Уразумел тебя. Насквозь топерича тя вижу, волче! Что ж. Отвечу тако: давно князя Ивана убеждаю из Киева уйти. Да токмо не слушает он меня.
— Так ты ещё с ним потолкуй. Убеди, молви, мол, опасно здесь.
— Ладно. Разумею. Совпали нынче думы наши. — Нечай кивнул.
— Вот и лепо, Нечай. Уговорились. Что ж. Пойду я покуда. Не надобно, чтоб меня тут лишние глаза видели да лишние уши слышали.
Милятич быстро встал, облачился в вотол, опоясался кушаком.
— Ступай, ступай, боярин, — на устах Нечая застыла всё та же полная неприязни ухмылка.
...Уговаривать Берладника ему не пришлось. Утром князь-изгой сам пожаловал к нему. Расстегнул шитый узорочьем дорогой кафтан, отпил хмельного ола, сказал так:
— Собираются супротив нас, слетаются в стаи коршуны. Уходить мне надо из Киева. Не хочу, чтоб князь Изяслав из-за меня пострадал.
— Куда ж мы топерича? — хмуро вопросил Нечай.
— К половцам. Грамоту мне княгиня Изяславова дала. В Побужье, к хану Башкорду отъедем. Он — брат княгини Марфы. А жена его — вдова Владимира Давидовича, Верхуслава. Мыслю, наберём добрых ратников, пойдём на Днестр, на Дунай. И верну я, Нечай, вотчины свои, отберу у Ярославки своё, кровное. Чужого мне не надобно, но то, что моё по праву, возьму. Так что, друже, собирайся давай. И берладников всех оповести и приуготовь. Заутре же на рассвете и выступим. Тайно, тихо токмо чтоб. Князь Изяслав ить о нашем уходе не ведает ничего. Мне же тем часом тож кой-какие дела спроворить надо. Так что бывай. На Копырёвом конце свидимся.
Иван выскочил в сени. Прогрохотали по лестнице сапоги с боднями.
— Слава Христу! Дошло наконец-то. Давно б тако, — проворчал Нечай, закрывая за ним тяжёлую полукруглую дверь.
...Избигнев, сидя на гостевом подворье, переживал неудачу посольства. Понимал он, что цели своей они не достигли. Уговоры на упрямого Давидовича не подействовали, в успех же будущего съезда князей Ивачич не верил. Напрасно инок Тимофей утешал его, говорил, что иного от вздорного Изяслава ожидать было трудно.
В тяжких раздумьях проводил Избигнев время. Одни только воспоминания о возлюбленной юной жене отвлекали его и вызывали на лице улыбку. Перед расставаньем Ингреда шёпотом призналась, что ждёт ребёнка. И Избигнев уже решил было, что хватит ему сидеть в Киеве, приказал готовить возки, когда вдруг ночью постучался к нему некий маленький человечек.
Упал на колени, говорил визгливым голосом:
— Имя моё Птеригионит. Верный слуга я князю Ярославу Галицкому. Спешу сообщить тебе, о светлый боярин, следующую весть. Иван, рекомый Берладником, вчера утром уехал из Киева. По моим сведениям, он держит путь в половецкие кочевья на Гипанисе[230]. К хану Башкорду.
Сказал эти слова чёрный евнух, оскалил огромные зубы, ухватил щупальцами-перстами брошенную монету, скрылся тотчас в ночной тьме. То ли был, то ли не было его вовсе.
Нахмурил чело Избигнев. Ушли куда-то в сторону мысли о любимой жене и будущем ребёнке. Решился он на отчаянный дерзкий шаг. Послал за Дьёрдем Абой, вместе они долго сидели в палате, шептались, прикидывали.
Спустя пару дней из Золотых ворот Киева выехал большой конный отряд вооружённых до зубов ратников. Мало кто обратил на них внимание — часто такие отряды выезжали или въезжали в стольный.
По наезженному зимнику, ведущему через Белгород и Мунарев в половецкую степь, ринули вершники быстрым намётом, скрываясь в вое и свисте бешеной февральской метели.
ГЛАВА 59
Дымили, тихо потрескивая, кизячные костры. Кони разгребали копытами снег, хрупали сухой подножной травой. Связанные между собой крепкими верёвками телеги, накрытые бычьими шкурами, плотными рядами окружали становище. Из юрт доносился аромат мясного варева, перемешанный с кислым запахом навоза.
Иван и Нечай, скрестив под себя ноги, сидели на кошмах у медного котла, который лизали снизу голубоватые языки пламени.
— Говоришь, из Киева? — вопрошал, в который уже раз, кустобородый кривоногий солтан