Защитники крепости лили сверху на врагов пахучий смоляной вар[248], который готовили во дворе крепости в огромных чанах, разливали в вёдра и подавали на стену. Длинными баграми они отталкивали вниз лестницы, которые вместе с нападавшими падали в ров и на земляной вал, ломаясь, убивая и калеча находящихся внизу воинов. Плотной стеной, со щитами в руках, все в булатных доспехах, стояли на забороле плечом к плечу галичане и владимирцы, лучане и белгородцы.
Первый натиск был отражён. Рассыпались вокруг крепости Изяславовы ратники, крепко обложили Белгород со всех сторон, стали жечь на равнине перед крепостью костры.
Ночь Семьюнко провёл в дозоре. Смотрел, как проезжают за валом сторожа из берендеев, слышал, как степняки что-то громко кричат, переругиваются па своём языке.
«Ведь ненавидят они друг дружку, берендеи и половцы. А идут вместе на нас. Расколоть бы их, одних на свою сторону привлечь, чтоб вторых же и побили», — размышлял Семьюнко.
Под утро он едва не задремал. Кто-то сзади вдруг резко ударил его в плечо. В свете факела увидел перед собой отрок Дорогила.
— Вот ты где, Лисица Красная?! В дозоре, стало быть, стоишь! — прохрипел Мстиславов вуй.
— Ну, стою. Тебе-то что? Чай, не ворогами мы друг другу сюда пришли.
— Не ворогами... покуда тако, — нехотя согласился Дорогил. — Вот что. Мне чрез стену перебраться надоть. Князь посылает к берендеям. Помнишь, на совете баили. До рассвета нать туда-сюда слазить. Подмогни. Вот верёвка, обвяжем её окрест зубца, я и спущусь по ней. Вон, поглянь. Внизу, под нами огни горят. То князья берендейские. Сожидают уже от князя Мстислава вестника.
Вроде убедительно говорил Дорогил. Семьюнко подозвал нескольких дозорных галичан, вместе они помогли Дорогилу привязать к зубцу стены толстую и длинную верёвку, по которой опытный сакмагон быстро и ловко спустился вниз. Семьюнко видел, как он осторожно прополз вдоль земляного вала и скрылся в темноте.
Прошло, может, час или два, и Дорогил опять объявился на забороле. Он тяжело дышал, попросил воды, с трудом удержал в дрожащих дланях оловянную кружку.
— Ну, кажись, стронулось дело. Коли тако пойдёт, скакнёт Давидович с Киева зайцем!
Дорогил злобно осклабился и по крутой лестнице поспешил во двор крепости.
...Переговоры с берендеями шли без малого две седмицы. И всё это время длилась осада Белгорода. Протекала она довольно вяло, заметно было, что осаждающие не горят особо желанием идти на штурм и класть головы за упрямство Давидовича. Торки и берендеи — те совершали стремительные наезды, подбирались к стенам чаще других, выпускали в воздух по стреле и тотчас мчались обратно, с гиканьем понукая низкорослых мохноногих коней.
Дружина Изяслава, основную массу которой составляли черниговцы, в одиночку не решалась на какие-либо действия. Князь нередко появлялся вдали от стен в алом корзне, высоком шишаке с наносником и золочёных доспехах, объезжал лагерь, подолгу пребывал в вежах у половцев и берендеев. Почти всегда сопровождали его племянник, Святослав Владимирович Вщижский, высокий худощавый юноша, и Мачешич, тот самый, что давеча сидел у Ярослава в хоромах и собирался вместе с галичанами идти на Киев. Видя, что Осмомысл и Мстислав Волынский не спешат наделить его волостями, быстро переметнулся он на сторону Давидовича. Изяслав и его союзники уговаривали степняков идти на приступ, обещали богатую добычу, но ничего не менялось. Редкие перестрелки, перебранки, взаимные угрозы — и ничего больше. Меж тем в стане берендеев кипела тайная бойкая жизнь.
Во время одного из своих налётов на крепость схватили берендеи одного Мстиславова ближника, некоего Козьму Сновидовича. Привели его в стан к себе вместе с челядином на арканах. И той же ночью челядин Козьмы послан был назад в крепость с наказом передать князю Мстиславу такие слова: «В нас есть много худа и добра. Но если дашь ты каждому из нас троих по городку в держание, перейдём мы на твою сторону. Ибо и отцу, и деду, и прадеду твоему мы служили, а Давидовичу служить не хотим. Он — половцам друг. А друг нашего врага — наш враг!»
Трое берендейских князей — Тудор Сатмозович, Караско Миязович и Кораско Книн — готовы были предать Изяслава. Мстислав послал к ним служивого торчина Ольбира, дав клятву, что городки берендейские князьки из его рук получат. Так втайне от Давидовича и половцев заключён был направленный против них договор.
Семьюнко обо всех этих пересылках ничего не знал, хотя и догадывался кое о чём после слов Дорогила.
Нудная вялотекущая осада надоела, в городе было достаточно запасов — хоть год сиди. Дни сменялись ночами, дозоры — отдыхом в пропахшей потом гридне. Тосковал Семьюнко о Галиче, хотелось поскорее вернуться домой и увидеть снова Оксану. Она снилась ему ночами, лукаво улыбалась, подсмеивалась над ним, щурила живые синие глаза с долгими бархатистыми ресницами. Послать бы ко всем чертям этого неугомонного Давидовича с его войной! Пусть бы убирался подобру-поздорову куда подалее!
Однажды ночью разбудили Семьюнку шум и крики. Натянув на плечи кожух, выскочил он на заборол. Внизу ярко пылали подожжённые кибитки берендеев и торков.
Тёмная масса всадников прихлынула к городским воротам. С тяжёлым скрипом опустился через ров мост. По нему вынеслась из крепости Мстиславова дружина.
Торки и берендеи кричали:
— Кто хочет к Белгороду, тот иди с нами!
В суматохе трудно было разобрать, что творится. Все куда-то спешили, бежали, скакали. Рядом с Семьюнком оказался Коснятин Серославич.
— Живей, отрок! — прикрикнул он. — Кольчугу, шелом — и к воротам! Даст Бог, отгоним ворогов!
И вот уже, припав к шее быстроногого мышастого жеребца, мчится Семьюнко в заснеженную сумеречную даль. Вот налетает на него половец в юшмане, в аварском лубяном шеломе. Скрещиваются сабли, скрежещет оружие, сыпятся искры. Отбивает Семьюнко удар половчина, отталкивает его в сторону, размахнувшись, рубит сплеча, несётся дальше, а вокруг него растекается по равнине победный клич галичан и волынян и гортанные вопли берендеев.
Гнали Изяслава долго, уже рассвет забрезжил, а всё мчались ратные, мчались и рубили наотмашь саблями попадавших под руку черниговцев и воинов Башкорда. Так достигли они Днепра. Бросились отступающие половцы на лёд речной. Да оказался он некрепок, пошёл весь трещинами. Тёплой выдалась нынешняя зима, хоть и ветреной.
Видел Семьюнко, как с душераздирающими криками, перемешанными с отчаянным конским ржанием, проваливались вражеские воины в тёмные трещины, в расширяющееся бурлящее водное пространство.
Коснятин велел галичанам остановиться на крутом берегу Днепра. Стрельцы обрушили на уходящих врагов тучи стрел. Стрелу утопающие принимали как избавление — спасения в водах днепровских не было. Немногим удалось выбраться и скрыться в плавнях на Левобережье.
Семьюнко сидел на коне возле Коснятина, когда подъехал к ним на взмыленном скакуне в окружении гридней князь Мстислав.
— Давидович к Вышгороду ушёл! Киев бросил! — хрипло прокричал он. — Ушёл со своими ближниками, с Берладником, со Шварном! И Мачешич с ним удрал! Не пустили бояре Изяслава в стольный! Нестор добро с ними потолковал! Молодец он! Ступаем топерича к Киеву! Наш он отныне!
...В стольный град они вступили около полудня 22 декабря. Слабо светило неяркое зимнее солнышко, плыли по небу бледносерые тучи. Шли плотными рядами, конные и пешие, через Золотые ворота, дивились розовой красоте Софии, куполам Михайловского Златоверхого собора, нарядности Десятинной церкви, узорочью боярских теремов. Всё в этом городе дышало стариной, величаво раскинулся он над Днепром, огромный, многолюдный, притягивающий к себе. И толпы посадских были повсюду, облепляли по бокам дорогу, стоял шум, гуд, от него звенело в ушах. Раздавались слова похвалы и приветствий. А Семьюнко вспоминал, как такие же толпы всего полтора года назад врывались в боярские и княжеские дома, убивали, разоряли, жгли, и те же лица исходили злобой, те же голоса изрыгали хулу. Делалось страшно, стихия толпы, вовлекающая в себя всё новых и новых людей, казалось, готова была смести всё на пути своём, как в гневе, так и в радости. Ещё на намять отроку пришла купецкая дочь, та самая Параска, его неудавшаяся невеста. Лежит под деревянным крестом, и так и не вкусил он ни ласк её, ни любви. Смахнул Семьюнко со щеки одинокую непрошенную слезу. Слава Христу, на сей раз, кажется, всё обошлось. Живой и здоровый воротится он в Галич.
...В тереме княжом, таком же огромном, как и весь город, царила суматоха. Галичане и волыняне уже хозяйничали здесь вовсю. Хватали добро, валили на сенях дворовых девок, задирая им подолы, выводили из конюшни добрых коней.
Коснятин с Семьюнкой поднялись на верхнее жило. Заплутав в круговерти нескончаемых переходов и лесенок, оказались они внезапно в бабинце, в какой-то большой зале со слюдяными окнами и фресковой росписью на стенах.
Моложавая очень красивая женщина в платье зелёной парчи и коротком богато отделанном мехом кожухе стояла посреди палаты. Головной убор её — парчовая шапочка с собольей опушкой, сверкал драгоценными каменьями.
«Вот бы Оксане такую привезти!» — Семьюнко едва не облизнулся от вожделения.
— Кто вы еси?! Почто ко княгине великой в покои врываетесь?! — грозно вопросила жёнка, зло сверкнув чёрными, как перезрелые сливы, очами.
Семьюнко понял, что перед ними княгиня Марфа.
Коснятин в ответ нагло ухмыльнулся.
— Была великой, да ныне невелика, — заметил он ехидно.
— Как смеешь так разговаривать! Холопище еси! — Княгиня гордо вскинула голову и смерила их обоих полным презрения взглядом. Слегка приплюснутый половецкий носик её брезгливо наморщился.
— Вот сейчас возьмём тебя в аманаты[249]. Так в вашей степи заложников зовут, — объявил Серославич. — Будешь ведать, как с воеводой галицким баить надлежит. Пошлём к Давидовичу грамоту, обменяем тебя на Ивана Берладника.