Осмомысл вздохнул. Ответил после недолгого раздумья так:
— Непросто тут всё, брате. Понимаю, не хочется тебе в руки слабого дяди Киев отдавать. Боишься также притязаний в будущем сыновей его. Всё так. Но... ты посмотри вокруг. По улицам поезди киевским, на площадях постой. И пойми: нет у города этого прежней славы. Не стоит стол киевский того, чтоб за него драться и жизни класть. Галич мой и твой Владимир ни в чём ему, поверь, не уступят. А во многом и превзойдут. Так что мой тебе совет: отдай Киев Ростиславу. Только не забудь напомнить ему, чьи руки его на стол возвели. Чтоб знал: без князя галицкого и князя волынского — никто он здесь. И помни ещё другое, брат: Давидович-то, враг наш, жив. Зализывает раны в лесах брынских где-то и ждёт, надеется, что перессоримся мы между собой. Давай же не дадим ему повода для радости. Заедин стоять будем, и Ростислава, и Ольговича к союзу с нами склоним.
— Верно сказываешь, — только и выдавил из себя с явной неохотой Мстислав.
Конечно, он сам мечтал занять Киевский стол, но прекрасно сознавал, что волю родичей-князей и бояр ему не превозмочь.
— Пошлём в Смоленск гонцов с грамотами. Пусть идёт стрый твой в Киев, — предложил Ярослав.
Мстислав Волынский хмуро кивнул.
— Ещё одно, — продолжил он после недолгого молчания, сев наконец на лавку перед Ярославом. — Митрополита Константина в Чернигов я отослал. Пусть катится отсюдова ко всем чертям! Он, гад, с амвона отца моего анафеме предал! Прихвостень Долгоруков!
— И как теперь быть? Слать за новым митрополитом в Константинополь?
— Да почто?! Климента сызнова посадим. Муж учёный, богослов. Помнишь, верно, как собор епископов русских его на кафедру утвердил при отце моём. И сего довольно!
— Ромеи обидятся, брат. Повелось издавна, что ставит пастыря на Русь патриарх константинопольский.
— Да плевать на ромеев! Далёко они, чай!
— Не все, брат, иерархи наши были за Климентово избрание. Далеко не все. Да и как стрый твой на это дело посмотрит, Бог весть, — Ярослав качал с сомнением головой, задумчиво оглаживал долгую бороду. — Мой тебе совет: посылай к патриарху послов. Объясни, что да как. Недостойно, мол, повёл себя Константин. Дадут тогда Руси нового митрополита. А Климент — он, ведаю, муж многомудрый. Читал его труды. Верно написано. Я-то ведь, грешный, тоже на Иоанне Дамаскине вырос. Увлекался им смолоду. Потому близки и понятны мне Климентовы мысли. Но книжная премудрость — то одно, кафедра митрополичья — другое. Подумай об этом, Мстислав. Прошу, не руби сплеча. Со стрыем совет держи.
Ничего не ответил на это волынский князь.
Вечером учинён был в гриднице дворца весёлый пир. Пенилось в чашах пиво, звучали здравицы, потешали собравшихся на пир бояр и дружинников весёлые скоморохи, звенели яровчатые гусли. А рано поутру скорые гонцы от обоих князей с грамотами ускакали в Смоленск. Вослед им долго кружили снежные вихри. Ярослав стоял на гульбище, глядел, как скрылись всадники на ретивых конях на Боричевом увозе. На душе скребли кошки. Не нравились ему резкость и порывистость многих Мстиславовых начинаний.
«С митрополитом надо было обождать, не торопиться. Так державные дела не делаются, — думал он. — И ведь не мальчишка же Мстислав сей. Сколько ему лет? Около тридцати где-то, может, чуть меньше. А мне вот уже тридцать три стукнуло. Возраст Христа. И сколько ещё всего хочется сделать!»
Князь вдыхал в рот свежий морозный воздух. Чувствовал он в себе силы, проникался верой, что впереди ждут его долгие годы больших свершений.
Валил густой снег, наметал сугробы. Ожидал Ярослава обратный путь в Галич, ожидали большие и малые дела. И где-то в недалёком грядущем, верил он и надеялся, ждала его большая светлая любовь.
ГЛАВА 72
Просторны палаты галицкого епископа Козьмы. Благочинная тишина царит в широких горницах с иконами греческого письма на поставцах, мерцают тонкие лампады, свечи в драгоценных изузоренных подсвечниках источают свет неяркий, ровный и спокойный. За свечами следит юный монашек — свечегас, удаляет вовремя нагар, тушит, заменяет оплывшие свечи на новые.
Его, малорослого худощавого служку, епископ и иереи[251] чаще всего не замечают. Ведут при нём многомудрые беседы, в коих частенько говорится о том, о чём посторонним ушам слышать совсем бы ни к чему. А меж тем юный Марк, послушник обители святого Иоанна Лествичника, внимал речам сильных мира сего со вниманием, впитывая в себя сказанное тихими приглушёнными голосами. Затем в своей утлой келье подолгу размышляя над услышанным, старался поставить он себя на место епископа или даже митрополита. Как бы он поступил? Наложил бы епитимью на священника, погрязшего в грехе пьянства? Осудил бы боярина за блуд? Отлучил бы от церкви разбойника?
В школе при монастыре слыл Марк одним из самых прилежных учеников. Потому, верно, и приставили его следить за свечами в палатах епископа. Там постепенно набирался юнец опыта жизненного. Сын приезжего греческого купца и русинки, сирота, росший без матери, из милости взятый игуменом монастыря к себе в обитель, теперь подолгу пропадал он в хоромах Козьмы и в соборе Успения. Оказался он в горнице и в тот час, когда к епископу пришёл князь Ярослав, давеча воротившийся из Киева.
Скинул князь бобровый опашень[252] на руки служке, принял благословение святого отца, присел на лавку напротив Козьмы. Сказал сухо:
— Разговор есть, отче. В Киеве нестроенья церковные. Сведал уже, верно.
— Князь Мстислав поступает незаконно. Митрополит Константин рукоположен святым патриархом, главой Церкви Православной! — твёрдо, непререкаемым тоном пробасил Козьма.
— Князя Мстислава можно понять. Митрополит Константин проклинал в Киевской Софии его отца.
— Деяния церкви не следует путать с делами земных правителей. Бог — судия митрополиту, но не князь Мстислав! — наставительно заметил епископ.
— Это в мечтах учёных книжников так быть должно, — уверенно возразил ему Осмомысл. — В жизни инако. Вспомни о том, что в Ромее патриарх всецело подчинён воле базилевса. Так и на Руси. Вот ты речёшь: отделять следует дела мирские от духовных. И прав, тысячу раз прав! Не должен был Константин в межкняжеские распри мешаться и анафеме предавать Изяслава! В том его ошибка.
— Поп Климент был поставлен на кафедру покойным Изяславом Мстиславичем без благословения патриарха! Без хиротонии[253]! Он — самозванец! — крикнул гневно Козьма.
— Его выбрал собор русских епископов, — напомнил Ярослав.
— Многие иерархи не признали это решение! Напрасно князь Мстислав так упрямо держится Климента! Истинный митрополит на Руси — Константин! Не было никогда такого закона, чтобы ставили епископы митрополита без патриарха и без благословения святой Софии Константинопольской!
Говорил епископ раздражённо, порой постукивал по полу резным посохом.
Ярослав, уразумев, что большого толку от встречи с Козьмой не будет, поспешил закончить бесполезный разговор. Сказал мягко, спокойно, но с едва различимым презрением в голосе:
— Я надеюсь, у епископа Галича хватит разума и воли не вмешиваться в киевские церковные распри. Время рассудит спорящих. Я предложил князьям Ростиславу и Мстиславу послать в Константинополь людей с грамотами. Пусть патриарх даст Руси нового пастыря.
Резко поднялся князь галицкий с лавки. Не поклонившись епископу и даже не посмотрев более в его сторону, стал надевать опашень. Скользом глянул на Марка, меняющего свечи в огромном семисвечнике на полу. Понял, что слышал Марк всю их беседу, приметил, что взгляд любопытных чёрных глаз у молодого послушника умный и внимательный.
Марк спохватился, опустил очи долу, прикрыл их бархатистыми ресницами, отвесил князю земной поклон.
— Как тебя звать? Что здесь делаешь? — спросил его Осмомысл.
— Марк аз, светлый княже! — пробормотал смущённо послушник. — С монастыря Иоанна я. Свечи гашу.
— Слышал, верно, о чём речь тут шла?
Зарделся совсем паробок, не зная, как и ответить, кивнул лишь с виноватым видом.
— Вот и мотай на ус, — Ярослав вдруг улыбнулся. — В жизни всякое пригодиться может.
Князь ушёл. Марк, меняя свечи, осторожно глянул на Козьму.
Но, занятый своими высокоумными мыслями, епископ не обращал на него никакого внимания. Сидел на бархате лавки, положив сухие костистые длани на ручку посоха, смотрел вдаль отсутствующим взором, шептал что-то едва слышно.
Сделав своё дело, бесшумно выскользнул послушник за дверь.
ГЛАВА 73
Зима на Червонной Руси выдалась тёплой и малоснежной. Только в феврале, под Сретенье поплыли с отрогов Горбов, с колдовской Черногоры, с Грофы и Сывули, с перевалов и ущелий снеговые тучи. Белые хлопья посыпались на землю, вмиг укутывая поля и холмы толстым пуховым одеялом.
На подворьях в детинце мальцы играли в снежки. Среди иных — Петруня, сын стряпухи Агафьи. Ловкий паробок так и норовил из-за угла избы сбить снежком треух с головы то одного, то другого из товарищей. Порой, правда, доставалось и ему, весь кожушок был в мокром снегу.
Когда, наконец, наскучила мальцу эта весёлая забава, через боковые сени вбежал Петруня на поварню, сбросил кожушок, в одной рубахе посконной сунулся к чанам, благо, никого в тот час рядом не оказалось. Попил медового кваску, затем взгромоздился на только что опорожнённый чан из-под жаркого, куском хлеба стал оттирать шкварки и соус. Вкусно было, чуть ли не урчал от удовольствия.
Распахнулась дверь, влетела на поварню одиннадцатилетняя Настя, дочь боярина Чагра. Коса золотистая свалилась на плечо, повой слетел и болтался на шее, хитроватые серенькие глазки с раскосинкой так и рыщут, чем бы поживиться. В конце концов, схватила Настя краюшку хлеба и присоединилась к Петруне.
Трапезу прервал громкий голос и смех одной из сенных боярынь.