Теперь, правда, мешались племена, особенно в городах. Тут уже и не разберёшь, кто чей потомок. Да и не прозывались давно тиверцами, волынянами или хорватами жители Червонной Руси, все именовали себя русичами. И речь звучала всюду одна, всем понятная, и дома стояли схожие, и крепости, и храмы белели везде. Если где и поклонялись тайком идолам да вспоминали старые времена буйного язычества, так только в глухомани, в упрятанных в Горбах маленьких деревеньках.
...Объездил дважды Ярослав княжество своё из конца в конец. Неизменно сопровождали его верные Избигнев и Семьюнко, частым спутником сделался и Тимофей, которому поручал князь вести путевые записи. В сёлах и городках приходилось творить суды, разбирать запутанные тяжбы, устанавливать размеры ежегодной дани.
Так, в делах и заботах летело время. Где-то далеко бегал из волости в волость неугомонный Давидович, лилась кровь, полыхали пожары усобиц. На Галичине же царили мир и благоденствие. Так, по крайней мере, представлялось Ярославу.
...Дробный стук копыт нарушил тишину морозного январского утра. Одинокий вершник круто осадил скакуна на княжеском подворье, устало сполз с седла, пошатнувшись, ухватился рукой за столп у крыльца.
— Кто таков? Что случилось? — Встревоженный Ярослав приказал гридням спешно доставить его в горницу.
Князь пристально всматривался в черты лица вконец утомившегося шатающегося из стороны в сторону гонца.
— Боярин Нестор Бориславич! — Крепкая память сослужила Осмомыслу добрую службу. — Давненько не видались. Откуда ты и что у тебя стряслось? Садись, кваску испей, сказывай.
Нестор едва пригубил медового квасу, промочил горло, вытер усы. Промолвил с волнением в голосе:
— Давидович в Киеве. Ольговичи, оба Святослава, его сторону приняли. Напали внезапу, у Подола на столпии сеча была ярая. Ратников без числа пало. И одолел Давидович, вошёл в Киев. Князь Ростислав в Белгороде укрылся, с Ярославом Изяславичем и Ярополком Андреичем вместях! Послал к тебе князь Ростислав, просит о помощи. На Волынь тоже гонцы скорые помчали! — Переведя дух, Нестор добавил: — Дом мой пожгли, ироды! Жену с дочерью едва успел укрыть в лесу на Желани. Иными словами, лихо в стольном!
— Понятно. Что же. Дружина у меня наготове. Созову сегодня же воевод, бояр, решим, когда выступать, — успокоил киевского посланца Ярослав.
Он принял из рук Нестора грамоту Ростислава, развернул её, прочёл, отложил свиток в сторону. Кликнул гридня, велел немедля звать Семьюнку.
...Сидели втроём в малом покое. В изразцовой муравленой печи играли языки пламени. Откинувшись глубоко в кресле, Ярослав говорил:
— Давидович — что зуб больной. То стихает, то снова ноет. И пока его не вырвешь, так и будет болеть, ныть, нарушать покой.
— Что предлагаешь, князь? — нахмурился Нестор.
— С торками и берендеями тебе, боярин, приходилось ли доселе дело иметь? Знаешь кого из них, кто мог бы... нам всем помочь?
— Помочь избавиться... — добавил, не договаривая, Семьюнко.
— Дак вы что ж! — Нестор заёрзал на скамье, быстро переводя взор с Осмомысла на Красную Лисицу. — То ж убивство... Грех.
— А кровь лить беспрестанно, сёла жечь, поганым дорогу на Русь указывать — не грех?! — взвился неожиданно Ярослав. — Ведь никакие уговоры не помогли нам, никакие угрозы. Я понимаю, бывает всякое. И враждуют между собой князи, и ратятся. Как вот мне с Изяславом Мстиславичем покойным биться довелось под Теребовлей. Но змеюку ядовитую, боярин, давить надо, и не думать о жалости! Ибо если ты её не убьёшь, так она тебя ужалит! А укус её смертелен!
Нестор тяжко вздохнул, кивнул седеющей головой, тихо произнёс:
— Есть торчин. Выйбор Негочевич. Из поросских. За сребро хоть мать родную укокошит.
— Вот как к Белгороду подойдёте, его сыщите. Скажите, серебра галицкий князь не пожалеет. А там как пойдёт. Или во время сечи, или... Заранее всего не предусмотришь. Но... Довольно Давидовичу ковать крамолы. Не хлеб — стрелы он по земле сеет! Не снопы жнёт — головы человечьи!
— А Берладник? С ним как? — осторожно спросил Семьюнко.
— Без Давидовича, без его покровительства Берладник — никто. Ни одному князю ни в одной волости на Руси не нужен он.
Да что там князья — в своём Берладе, и там его видеть не хотят, — Осмомысл презрительно усмехнулся.
А Семьюнко вдруг вспомнил княгиню Марфу. Жаль, что погибла она. Славная была жёнка. Может, в самом деле, отговорила бы Давидовича от новых ратей. Эх, если бы!..
...В лютую февральскую метель ушли галицкие полки и дружина на помощь зажатому в Белгороде Ростиславу. Осмомысл, стоя на площадке заборола, ухватился руками за зубец стены и долго задумчиво смотрел, как скрываются воины в снежной дымке. Он чувствовал, что наступает решающий час схватки с врагом, с которым не было и не могло быть мира.
Накануне всю ночь простоял он на коленях перед иконой Богородицы. Он просил прощения за творимый грех, молил Её заступиться за него перед Господом, лил слёзы, понимая со скорбью, что по-иному поступить не мог.
ГЛАВА 84
Опять всё повторялось: метель, свист ветра в ушах, ночи у костров, обозы с доспехами и оружием, путь по заснеженному шляху. И Белгород был тот же, обведённый кольцом городен, и Ирпень так же скован был льдом, и те же волыняне скакали с галицкой дружиной бок о бок, и Мстислав Изяславич, в том же шишаке с наносником и бармицей, чётко, громовым голосом отдавал приказы. И опять невесть откуда возникла перед Семьюнком красная рожа Дорогила, скалился недобро Мстиславов вуй, говорил с угрозой:
— Снова ты! Гляди, доберусь до тя когда, Лисица Красная! Как будто не было двух лет, те же страсти кипели, те же ратники летели навстречу друг другу с копьями наперевес, те же торки и берендеи уходили в сторожу. Только сейчас Семьюнко начинал понимать, насколько прав был Ярослав, когда говорил им с Нестором о том, что змею ядовитую надо безжалостно давить. Иначе так это и будет из раза в раз: кровь, смерть на каждом шагу, разорения, пожары.
Выйбора они отыскали на привале уже перед самым Белгородом. Торчин, плечистый воин в дощатой броне, смуглый, чернобородый, выслушал со вниманием намёки Семьюнки и прямые, как удары меча, слова Нестора.
— Убить надобно Давидовича! Заплатят тебе, гривен отсыплют полной мерой! — шептал киевский боярин.
У Нестора была своя маленькая радость — отыскал он в одном из окрестных сёл жену, степенную боярыню, чем-то напоминавшую Семьюнке княгиню Ольгу. Такая же была рослая, плечистая, полная, при ходьбе переваливалась, стойно медведица. С воинским обозом Нестор отправил супругу и маленькую дочь в Луцк, пережидать лихолетье иод надёжной защитой крепких крепостных стен. Он потирал руки и уже не тяготил себя мыслями о грехе, о тёмном деле, не сомневался в правильности творимого.
Рано поутру в шатре у Мстислава собрались бояре и воеводы на совет. Выйбор предложил торкам и берендеям пойти вперёд, в сторожу, проведать, где основные силы Давидовича. Мстиславовы бояре стали возражать: неполезно, мол, это. Проведают токмо черниговцы и иже с ними раньше времени, в каком месте обретаются волыняне и галичане, и изготовятся к битве.
Князь Мстислав неожиданно поддержал Выйбора:
— Пущай идут! Нечего нам ворогов сих бояться! Они нас пугаться должны! Пущай ведают: рати волынские и галицкие рядом стоят!
...Умчались торчины вперёд, скрылись меж голубеющими увалами. Резво летели конники, взлетали с холма на холм, миновали широкое поле, промчались через хвойный перелесок, метнулись в сторону Белгорода.
Семьюнко и Нестор многозначительно переглянулись. Начиналось дело, как они и хотели...
...Грамота от Ольговича лежала перед князем Изяславом на раздвижном походном столике. Долгий свиток, испещрённый полууставными буквицами, гласил, что воевать старый князь Святослав с родичами своими более не намерен и советует Давидовичу такожде решить дело миром.
Ближние советники Изяславовы сидели в шатре полукругом, поджав под себя ноги. Князь не выдержал, схватил грамоту, потряс ею, злобно крикнул:
— Вот что он пишет, Ольгович! Да я его!.. Уползёт он у меня из Чернигова в Моравийск али в Мозырь! Письмишко еговое — что нож в спину пред сечей!
Молчали бояре, боялись они вспышек княжеского гнева. Один Шварн не стал отмалчиваться, сказал прямо:
— Ольгович прав! Нам не выдюжить, у Ростислава много войска. Надо искать мира.
Взвился Давидович, вскочил как ужаленный, отшвырнул в сторону грамоту, заорал:
— Что за глупость несёшь, Милятич! Мириться! Дак что мне тоиерича, Киев оставить и опять в Вырь уйти! С голода тамо помирать! Да по мне лучше в сече пасть, чем сидеть в Выри али по вятичским дебрям рыскать!
Изяслав велел позвать гонца от Ольговича, сказал хмуро:
— Передай, посол, князю свому, что не отступлю я! И ежели пошлёт мне Бог удачу, то пущай убирается он из Чернигова! Другого тамо посажу!
Гонец поклонился и, раздосадованный, умчался восвояси. Едва он покинул шатёр, как снова возразил Давидовичу Шварн Милятич:
— Что ж ты, княже, с родичами ближними ссоришься?! Почто все труды наши гробишь?! Сколько мы все уговаривали Ольговича, сколько сил приложили, чтоб рассорить его с Ростиславом и волынянами! Топерича, воистину, и не останется нам ничего, кроме как в Вырь бежать!
— Я бой дам нынче ворогам! — рявкнул Давидович.
— Белгородские стены крепки, а к Ростиславу галичане с волынянами спешат. И торчины с берендеями.
— Дак что?! Отступать мне, выходит, по-твоему?! Киев отдать?! Не будет того! — продолжал бесноваться Давидович.
Шварн пытался что-то сказать, но князь в ярости ударил его кулаком по лицу. Боярин упал на кошмы, поднялся медленно, выплюнул сломанный зуб, вытер окровавленный рот, промолвил с достоинством:
— Ни Киева, ни Выри, ничего тебе не видать, княже. Попомни слова мои.
Он резко отдёрнул полог шатра и вышел прочь. Велел челядину седлать коня. Но даже вдеть ногу в стремя Шварн не успел. Встречь ему бешено неслись отряды половцев, слышались перепуганные гортанные крики: