На Золотой Колыме. Воспоминания геолога — страница 6 из 8

Рождение Аркагалы. Год 1935-й

Вступление

В верховьях Колымы, в бассейне ее левого притока Эмтыгея, находится Аркагалинское каменноугольное месторождение. Здесь бьется энергетическое сердце «Золотой Колымы». Отсюда мощная электростанция снабжает током многочисленные поселки и предприятия, разбросанные на широких просторах колымской тайги. Вереницы груженых машин мчатся во всех направлениях, неся в отдаленные районы тепло и свет, скрытые в черных блестящих кусках угля, доверху заполняющих кузова машин.

Это месторождение — «черная жемчужина Колымы» было открыто в 1935 году.

Мне хочется рассказать, как и при каких условиях оно было найдено.

Сейчас геолог, отправляющийся в поле, отчетливо предоставляет себе, где и как он будет работать. В его распоряжении имеются точные карты и материалы аэрофотосъемки. Ему ясен не только внешний облик района работ, но и основные черты его геологического строения. Из многочисленных отчетов ранее работавших исследователей он может получить необходимые сведения как о своем участке, так и о смежных площадях.

А тогда, в то далекое время, мы, геологи, выезжая на полевые работы, не представляли себе ни точных границ своего района, ни его топографии, не говоря уже о геологическом строении. Карт у нас не было, и только редкие астрономические пункты, разбросанные на необъятной пустынной территории, являлись опорными точками, к которым, да и то не всегда, мы могли привязать геологическую съемку.

Нам приходилось работать в районах белых пятен, относительно которых часто не было никаких сведений. Получать их удавалось путем расспросов местного населения, которое изредка встречалось на нашем пути. По этим, порой путаным и противоречивым, рассказам мы составляли схему гидросети района наших будущих работ. Несмотря на грубость и примитивность, эти схемы представляли для нас исключительную ценность: других ведь не было.

Отсутствие карт очень осложняло работу. Приходилось, наряду с основным занятием — геологической съемкой, требующей неустанного напряженного внимания, заниматься составлением топографической карты, пользуясь методом так называемой глазомерной съемки.

В нормальных условиях геологу полагается иметь помощников — коллекторов и старших коллекторов. По инструкции Геологического комитета коллектором мог быть студент первого или второго курса геологического вуза. Что касается старшего коллектора, то его обязанности мог выполнять либо студент пятого курса, либо выпускник высшей школы. Поскольку нам приходилось работать в не совсем нормальных условиях, нашими ближайшими помощниками были так называемые коллекторы-съемщики, на обязанности которых лежало ведение глазомерной съемки. Это в основном были малограмотные парни, обычно из числа заключенных уголовников с небольшими сроками заключения. Они кончали краткосрочные трех-четырехмесячные курсы, после чего их распределяли по полевым партиям. Их все время надо было направлять и контролировать, так что у геолога на составление топографической карты уходило не меньше трети рабочего времени. О старших коллекторах при той нехватке кадров, какая существовала на Колыме, не приходилось даже и мечтать.

К месту работ, нередко за сотни километров, нужно было добираться по бездорожью, обычно поздней весной, на измученных зимними перевозками оленях, торя дорогу по снежной целине.

Но все эти трудности окупались сознанием того, что ты первый ступаешь на новую, никем еще не исследованную территорию. Тебе выпало счастье первому ознакомиться с ней, раскрыть ее сущность и поведать о ней другим. Вот это ни с чем не сравнимое ощущение первооткрывательства в сочетании с молодостью и верой в богатейшие перспективы края давало нам возможность сравнительно легко переносить трудности, которые в других условиях, может быть, и казались бы непреодолимыми.

Перелистывая сейчас пожелтевшие, выцветшие страницы многочисленных дневников, я опять переношусь в то далекое неповторимое прошлое, когда мы, молодые, здоровые, полные сил, энергии, юношеского задора и энтузиазма, штурмовали тайгу, с каждым годом все дальше проникая в ее необозримые владения.

Начало пути

В начале мая 1935 года я вернулся из отпуска в Магадан. К этому времени он стал уже вполне оформившимся, большим поселком, даже с некоторой претензией на щегольство. Некоторые домики радовали глаз своим своеобразным архитектурным оформлением. Хотя в основном поселок состоял из одноэтажных строений барачного типа, в нем уже было около десятка двухэтажных стандартных домов. Некоторые из них сохранились до настоящего времени. Грязь в нем, правда, стояла непролазная, но кто будет обращать внимание на такие мелочи при рождении нового города, который строится ураганными темпами!

Сразу же по прибытии, я получил назначение на должность начальника отдаленной Аян-Юряхской партии, работавшей в истоках Колымы. Временно возглавляемая геологом И. Д. Гавриловым, она уже находилась в поле.

Время было позднее — вот-вот в тайге начнется весенняя распутица. До ее наступления нам надо было добраться до Горного управления, находившегося в 400 километрах от Магадана, в среднем течении Оротукана. Там нам должны были обеспечить дальнейшее продвижение.

Из Магадана я взял с собой прораба-поисковика — своего старого знакомого Алексея Николаевича Успенского. Он раньше работал смотрителем разведочных работ на Среднекане и тоже только что вернулся из отпуска. Алексей Николаевич — высокий, слегка рыжеватый, невозмутимо покуривавший вечно торчащую изо рта трубочку, спокойный, рассудительный и молчаливый.

Больше всего нас беспокоило, успеем ли мы до наступления ледохода перебраться на противоположный берег Колымы. Нам сообщили, что пока еще Колыма не тронулась, но до вскрытия ее остаются считанные дни, а быть может, даже часы.

По Оротукану почти во всю его ширину с шумом бежала верховая вода, а так как зимняя дорога переходила с одной стороны русла на другую, нам много раз приходилось переезжать его. Вода местами доходила лошадям почти до брюха.

Проехав километров двенадцать, мы с удовлетворением увидели, что опередили движение воды. Перед нами лежало заснеженное русло Оротукана. В пути нам пришлось немного задержаться, чтобы дать отдых уставшим лошадям, и к Спорному мы подъезжали в предвечерних сумерках. Только что мы перебрались на противоположную сторону Оротукана по запорошенной снегом поверхности — льда, как вдруг услышали какое-то всхлипывающее бульканье. По руслу журча побежали сначала струйки, затем потоки и, наконец, каскады воды, которые в несколько минут превратили сухое русло в бурный, бушующий поток.

Расторопный начальник оленьего транспорта Сыромятников, предупрежденный по телефону, успел подготовить к нашему приезду оленей, и рано утром 15 мая мы отправились в дальнейший путь. Идти пришлось целиной, торя дорогу по раскисшему снежному покрову. Мы шли цепочкой, с трудом вытаскивая ноги из кисельного месива талого снега. За нами, хрипя и задыхаясь, с трудом тащили нарты худые, измученные зимними перевозками олени. Солнце струило с неба потоки жарких лучей. Любители загара шли раздетые по пояс.

Мы спешили изо всех сил, но все же, подойдя утром 17 мая к Колыме, увидели, что она уже вскрылась. Пришлось сгрузить вещи на берегу, разбить палатки и, отправив обратно оленей, искать выход из положения. Выход же был только один. Надо было как-то добираться до Хатыннаха и просить Краснова помочь нам перебросить груз конным транспортом.

Напротив нашей стоянки в Колыму впадал небольшой ключик Бюченнах, в устье которого виднелось несколько небольших бараков. Там раньше велась золотодобыча. Сейчас на ключе оставалось только два или три человека, причем у них была лодка. После небольшого совещания было решено, что мы с Успенским отправимся на Хатыннах договариваться с Красновым, а Котов подготовит грузы обеих партий для переброски их вьючным способом, чтобы не задерживать лошадей, которых пришлет Краснов.

На небольшой утлой лодчонке, которую нам любезно перегнал один из обитателей Бюченнаха, мы с Успенским переехали на противоположный берег Колымы и быстро зашагали по раскисшему зимнику, ведущему на Хатыннах.

Дорога на Хатыннах

Нам предстояло пройти около 100 километров. Дорога была не из легких. Особенно трудной показалась она Алексею Николаевичу: у него и комплекция немного «сыровата», и темперамент не тот, а главное, годы дают себя знать — ему ведь уже под пятьдесят. Он частенько отставал и время от времени облегчал душу крепкими забористыми выражениями. Да и как не выругаться, когда вокруг густые заросли, кочкарник, раскисшие болота и огромные пятна пропитанного водой снега, который проваливается под ногами, каждый раз заливая за голенища новую порцию ледяной воды. Какой-нибудь крошечный болтун-ключишко, у которого летом с трудом выпросишь воды для чая, теперь бунтует, ревет и бесится, норовя сшибить тебя с ног и унести в тартарары. Ключи побольше были уже почти непреодолимой преградой.

Нам приходилось делать нехитрые мосты через все эти большие и малые потоки: рубить растущие на их берегах деревья и по ним перебираться на другую сторону, Успенскому тяжело достается переход по этим, с позволения сказать, мостам. Сначала он пытается, по моему примеру, своим ходом перейти по шатающемуся бревну на противоположный берег, но нервы его не выдерживают, и он после двух-трех робких шагов возвращается обратно. Немного постояв, он решительно машет рукой и либо на четвереньках, либо сидя переползает на другую сторону, не выпуская изо рта своей неизменной трубочки.

Зимняя дорога отчетливо выделялась на местности широкой полосой густо рассыпанного овса — след зимних перевозок. Задевая за кусты и деревья, непрочная упаковка не выдерживала, рвалась, и овес беспрерывной струйкой высыпался на землю, оставляя заметный след, который четко обозначал дорогу.

Солнце уже начинало склоняться к горизонту, а мы все еще шли по унылой однообразной равнине, устало хлюпая натруженными ногами. Стало подмораживать. Впереди послышался глухой шум, который по мере нашего приближения становился все громче и громче. И вот наконец показался берег какого-то большого ключа, который с гулом и клёкотом мчал свои вспененные воды по широкому руслу. Здесь уже не перебросишь на противоположную сторону спасительное дерево-мост. Мы грустно брели вдоль берега, но, увы, подходящих для перехода мест не было видно. А на противоположной стороне из-за небольшой рощицы, как будто поддразнивая нас, к небу поднимались синеватые струйки дымков, говорящие о жилье, ночлеге и отдыхе.

В одном месте поток, встретив большую наледь, разбился на несколько отдельных русел. Здесь мы и решили перебрести его.

Крепко взявшись за руки, мы после нескольких бесплодных попыток с большим трудом, по пояс в воде, наконец добрались до противоположного берега. Иззябшие и мокрые, лязгая зубами, потрусили мы к жилью — небольшой дорожной командировке. Ее начальник устроил нас в своей маленькой конторке, и мы, поужинав и напившись чаю, крепко уснули.

На следующее утро, распростившись с гостеприимным хозяином, мы вновь зашагали по раскисшему зимнику.

Вечер застал нас на берегу Ат-Юряха, довольно крупного притока Колымы. Нам говорили, что осенью через Ат-Юрях был перекинут мост, однако весенним паводком его снесло. Перед нами встала трудная задача — переправиться на ту сторону. Решение ее мы отложили до утра, а пока что, выбрав местечко посуше, разложили огромный костер и, поужинав горячим чаем с галетами и сгущенным молоком, попытались уснуть на прогретом галечнике. Однако ночь была слишком холодная. Снизу нас припекало, сверху, наоборот, примораживало. Мы на короткое время впадали в зябкую полудрему, беспрерывно переворачивались с одного бока на другой и, наконец, видя, что уснуть все равно не удастся, взялись за изготовление маленького плотика, который должен был перебросить нас через бурный Ат-Юрях.

Теоретически мы знали, как вяжутся плоты, но теория и практика — разные вещи. Теория, как известно, — это «как сшить сапоги», а практика — «сшить сапоги». Воплотить на практике наши теоретические познания оказалось нелегко. Особенно трудно досталась нам вязка плота с помощью распаренных тальниковых прутьев. Начав работать в два или три часа ночи, мы закончили наше сооружение только к девяти часам утра. Выглядело оно не особенно солидно. Плот был собран из шести пятиметровых сухих тополевых бревен, соединенных тальниковыми кольцами с двумя поперечинами — ронжами. Весел у нас не было, их заменяли длинные шесты. Сделав на плоту небольшой помост, мы положили на него наши рюкзаки и, оттолкнувшись от берега, отдали себя во власть стихии.

Течение подхватило плот и быстро помчало вниз. Плот вел себя превосходно, и сердца наши радовались при виде того, как основная струя постепенно приближает нас к противоположному берегу. Однако на полпути плот внезапно стукнулся о коряжину и… стал распадаться на составные части, Мы с ужасом увидели, как вниз по течению, покачиваясь на волнах, поплыли кольца, связывавшие бревна.

К счастью, авария произошла на отмели. Стоя по колени в мутной, бешено несущейся воде, мы, с трудом удерживая остатки плота, принялись за ремонт. Уцелевшие кольца были перевязаны, к ним добавлены наши пояса, и разрозненная, разъезжающаяся в разные стороны груда бревен вновь обрела облик плота. Взобравшись на него, мы поплыли дальше, ежеминутно ожидая аварии. Белопенная струя поднесла нас к берегу, крепко ударила о него, и хотя мы оба кувырком полетели в воду, но все же успели и сами выбраться на берег, и спасти вещи.

В общем все обошлось благополучно, и наш дальнейший путь практически проходил без происшествий. На третий день к вечеру мы добрались до Хатыннаха.

Краснов встретил нас очень тепло и быстро организовал конный транспорт. Через несколько дней все было переброшено на Хатыннах. Первый этап пути был благополучно завершен.

Началась сложная процедура подготовки ко второму этапу. Несмотря на старую дружбу и теплые взаимоотношения (мы вместе зимовали в Усть-Среднекане в 1931 году), Краснов беспощадно сокращал наши заявки по всем пунктам. Объективно рассуждая, винить его было не за что. Он сам испытывал во всем острый недостаток, ему надо было в кратчайший срок наладить золотодобычу в совершенно новом районе. Нам, однако, от этого легче не было.

Ссылаясь на то, что в полевые партии заброшено в достаточном количестве все необходимое, он выдал нам на дорогу месячный запас продуктов по очень скромным нормам, а также кое-какое снаряжение и оборудование в дополнение к привезенному из Магадана. Больше всего я был рад тому, что получил от него хорошего промывальщика — заключенного с забавной фамилией Кулеш. Он был мне выдан под расписку на мою личную ответственность.

Теперь я был спокоен. Имея прораба и промывальщика, можно было начать работу в любых условиях.

В хлопотах и сборах время проходило быстро. Все мы с нетерпением ожидали дня отъезда, и вот наконец он наступил.

Мы покидаем Хатыннах

9 июня мы распростились с Хатыннахом и отправились в далекий неведомый путь. Проводником у нас был якут Винокуров из партии Котова. До якутского поселка Оротука обе партии шли вместе, потом пути наши расходились: Котову надо было идти на Кулу, мне — в верховья Аян-Юряха.

Винокуров собирался вести нас несколько странной дорогой, через Дусканью и Уйкан. Это примерно то же, что ехать из Москвы в Ленинград через Курск. Однако Винокуров уверял, что другого пути для лошадей нет. Перевал из Сухахы в Тыллах в это время года для лошадей непроходим из-за снега. Даже продвигаясь выбранным нм путем, наши лошади будут страдать от плохих кормов. Нам приходилось верить ему на слово, хотя и обидно было делать такой огромный крюк.

Мы ехали втроем — Успенский, промывальщик Кулеш и я. Слово «ехали» не совсем верно: все мы шли пешком.

В нашем распоряжении было девять лошадей, невзрачных, тощих, слабых. Столько же было у Котова.

Перевалив в небольшой приток Дебина — ключ Ягодный, мы пошли вниз по его широкой долине, где в изобилии был прекрасный корм для наших коняг.

Значительно хуже стало, когда мы подошли к Дебину и стали спускаться вниз по его долине. Тропа, по которой мы шли, скоро уперлась в русло. Ее продолжение виднелось на противоположном берегу. Из-за высокой воды Дебин в это время года недоступен для перехода вброд. Пришлось идти по его левой, заболоченной террасе, покрытой ягелем, где для коней не было корма. Мы шли по только что прорубленной просеке с уходящими вдаль рядами белых телефонных столбов. Только поздно вечером нам удалось отыскать небольшую полянку, покрытую чахлой травой, которой явно не хватало для наших восемнадцати лошадей.

В довершение всего выяснилось, что в двух километрах ниже Дебин прижимается к левому берегу и пройти с лошадьми в этом месте невозможно.

Пришлось задуматься над тем, как двигаться дальше. Надо было как-то переправляться. Мы внимательно осмотрели местность. В одном месте посередине Дебина находился большой остров, и ширина реки здесь не превышала шестидесяти метров. Около этого острова мы решили организовать паромную переправу на плоту. У нас, к счастью, было много тонкой и прочной вьючной веревки, изготовленной из манильской пеньки.

Вскоре был сооружен небольшой плот, состоящий из семи четырехметровых сухих тополевых бревен. Поднимал он 150–170 килограммов груза. Главное было перебросить на остров конец веревки, привязанной к носовой части плота. Вторую веревку закрепили на корме; теперь плот можно было перетягивать вручную с берега на берег.

Коллектор котовской партии Грайков и я, оба любители водных процедур, взяли на себя выполнение этой задачи. Захватив зубами конец веревки, мы кролем перемахнули через Дебин и перетащили к себе плот с первой партией груза. После этого плот, как по расписанию, задвигался от берега к берегу. Плохо было только, что выгрузка происходила сначала на острове и процедуру переправы пришлось повторять дважды. Лошадей мы перегнали вплавь.

Переправа через Дебин заняла у нас около семи часов непрерывного труда. Зато теперь мы могли быть спокойны. Крупных рек по пути до Оротука не было. Вскоре мы вышли на оротукскую тропу.

Дни пути проходили неторопливой чередой, заполненные однообразными дорожными происшествиями. Установилась ясная теплая погода, и комары все сильнее давали себя знать. Наши бедные лошади сильно страдали от этой нечисти. На ночевках приходилось раскладывать огромные дымокуры, чтобы дать коням нормально отдохнуть. Для этого надо было найти, собрать и принести побольше разного гнилья, которого, как нарочно, встречалось немного. Без дымокура лошади быстро вышли бы из строя от истощения.

Дымокур — это своего рода лошадиный клуб. Около него все время толпятся лошади. Поест, поест какой-нибудь коняга вкусной сочной травки и, смотришь, галопом несется к дымокуру, лезет чуть ли не в самый огонь. Очистится немного от назойливого гнуса и стоит с блаженным выражением на морде, дремлет, отдыхает. Постоит, отдохнет и опять рысью мчится на кормежку.

18 июня тропа свернула в сторону от Дебина и повела нас по долине его правого притока — речки Дусканьи. Дорога по Дусканье была неплохая — сухая, с достаточным количеством травы и отчетливо выраженной тропой. Раньше в заболоченных просторах долины Дебина тропа часто терялась и на поиски ее приходилось тратить много времени.

Единственное, что нас беспокоило, — это перевал из Дусканьи в приток Колымы — ключ Уйкан. В памяти крепко сидели слова из отчета проходившего здесь в 1932 году геолога А. А. Арсеньева: «Перевал из Дусканьи очень высокий и крутой, трудно преодолимый». С ними перекликались слова нашего проводника Винокурова: «Однако перевал-то кусаган да кусаган (плохой да плохой), много тас (камня). Шибко высокий, и, наверно, снег будет лежать». Нас не на шутку беспокоило, как нам удастся перевалить его с нашими слабыми, истощенными лошадьми.

Все, однако, обошлось благополучно. Наши лошади, хотя и с трудом, преодолели этот крутой и длинный перевал, и мы спустились в долину Уйкана, впадающего непосредственно в Колыму.

Теперь дорога шла по хорошо видимой тропе, которая местами исчезала, упираясь в огромные тарыны — наледи.

Своеобразное зрелище представляют эти громадные, свыше километра в поперечине, пятна белесо-голубоватого льда, окаймленные густой зеленью леса. Идти по льду замечательно. Нога спокойно ступает по плотной сухой поверхности, на которой только в понижениях образуются лужицы и небольшие озерки. Лицо обвевает прохладный ветерок, и количество комаров сразу уменьшается. Мощность тарынов достигает пяти и более метров, и многие из них за лето не успевают растаять.

Временами после наледей мы теряли тропу и шли просто долиной реки. Однажды метрах в ста пятидесяти от нас я увидел медвежонка-пестуна, очень похожего на плюшевую игрушку.

В отличие от взрослых медведей, которые имеют черную или бурую окраску, он был грязно-серый. Не замечая нас, медвежонок медленно двигался наискосок, углубившись в свои медвежьи думы.

Отчетливо ощутив во рту вкус жареного медвежьего мяса, я тихонько вложил в свою, двустволку пару жаканов, крайне сожалея, что винчестер находится у Успенского, который медленно плелся где-то сзади. Все шло как нельзя лучше, но вдруг кто-то, внезапно увидев медвежонка, закричал: «Медведь! Ату, ату его, Айка!» (Айка — маленькая невзрачная собачонка из партии Котова). Конечно, после этого крика медвежонок пустился наутек и мгновенно исчез.

Вместо мяса пришлось удовольствоваться диким луком, который в изобилии рос прямо на прибрежной сланцевой щетке. Рабочие с жадностью набросились на него, да и все мы отдали честь этой славной целительной травке.

Мы только что приехали с «материка», и в наших организмах было еще достаточное количество витаминов; впрочем, даже те, кто оставались здесь зимовать, почти забыли о цинге, которая страшно свирепствовала в первые годы освоения Колымы. Я помню, с каким ужасом смотрели мы, как на «Днепрострой», на котором мы прибыли в 1931 году в бухту Нагаева, грузили на носилках желтых, исхудалых, похожих на тени людей, которые сами не в состоянии были двигаться. Все это были жертвы цинги — немногие счастливцы, которые выжили до прихода парохода. Попав на «материк», они быстро поправлялись.

Медицинская служба Дальстроя сразу повела серьезную борьбу с этим недугом. Противоядие против него нашлось на месте. Это была хвоя кедрового стланика, содержащая большое количество витамина «С». Мелко нарубленная, залитая горячей водой, она выделяла наряду с прочими веществами необходимый витамин. Эта горьковато-кисловатая жидкость со своеобразным вкусом и запахом стала могучим целительным средством против грозного недуга, ежегодно уносившего большое количество человеческих жизней. Интересно, что средство это давно было известно старателям-таежникам, но как-то не получило широкого распространения. Большой заслугой медслужбы Дальстроя было то, что она воскресила и в обязательном порядке внедрила этот старинный народный способ, полностью ликвидировав заболевания цингой.

Прибытие в Оротук. Дальнейший путь

До Оротука мы добрались только 28 нюня, т. е. через девятнадцать дней после выхода из Хатыннаха.

Поселок Оротук находится на правом берегу Колымы, а наш дальнейший путь пролегал по левобережью.

Однако нужно было познакомиться с местными властями и попытаться найти проводника. Поэтому, мне и Успенскому пришлось перебираться на другую сторону. По узенькой тропке мы направились к берегу Колымы. Тропка привела нас к небольшой заводи, куда, судя по следам, приставала лодка. Сейчас там было тихо и пустынно. В течение получаса нарушали мы истошным криком тишину знойного летнего дня и время от времени стреляли в воздух. И вот наконец от противоположного берега отчалила лодка с двумя людьми. Один из сидевших в лодке был вооружен и оказался стрелком ВОХРа (внутренней охраны). Стрелок сообщил нам, что около Оротука было задержано несколько беглых лагерников — «беглецов», как их здесь именуют, и рекомендовал, принять меры предосторожности против посещения этих незваных гостей.

На лодке мы быстро переехали Колыму и остановились в протоке, около которой расположен Оротук. Я бывал в этих местах в 1932 году, и мне интересно было посмотреть, какие изменения произошли здесь за три года.

По узенькой тропинке поднялись мы на высокую залесенную террасу и после десяти-пятнадцати минут ходьбы вышли на большую поляну со следами свежей порубки.

На поляне высилось новое здание длиной около пятидесяти метров. Около него, утопая в облаках густого едкого дыма, спасаясь от комаров, стояло, десятая два низкорослых якутских коров с телятами. Морды телят были закреплены дощатыми тисками для того, чтобы они не сосали своих мамаш. Это был недавно выстроенный колхозный скотный двор. Маленькая якуточка при виде нас поспешно скрылась в дверях низенькой хибарки, но скоро выглянула оттуда и с любопытством стала нас рассматривать. На наш вопрос, где находятся школа и фактория, она ответила, показывая рукой куда-то в сторону: «Бу (там) школа, фактория — одна компания».

Идя по тропке в указанном направлении, мы примерно через километр хода по густой тайге вышли к «одной компании». Школа и фактория действительно находились почти рядом, на расстоянии каких-нибудь ста метров одна от другой. Это были два новых деревянных здания, причем не бараки таежного типа, а добротно выстроенные помещения. Я припомнил, как в 1932 году наши партии внесли свою посильную денежную помощь в строительство этой школы, и с особым любопытством стал рассматривать ее. Все в ней оказалось в полном порядке, за исключением того, что окна вместо стекол были затянуты кусками белой материи.

В фактории нас приветливо встретил ее заведующий Паколин, высокий чернявый человек, лет под сорок, с чуть заметной косинкой темных наблюдательных глаз. Он давно уже работает в таежных торговых организациях и вот теперь приехал поработать на Колыме, о которой так много наслышался. Вскоре подошел секретарь сельсовета Костя Андреев, молодой белобрысый парень, веселый и подвижный; он быстро согласился выделить нам проводника-каюра.

Паколин пригласил нас к себе в дом. Нашлась и заветная чарочка. Правда, закуска была довольно скудная: фактория сидела без сахара, соли, муки, крупы и других необходимых продуктов. Основным видом довольствия были местные ресурсы — свежая рыба.

После обеда Костя Андреев пошел подыскивать каюра, а мы с Успенским остались у Паколина.

Вечером к фактории стали подходить местные жители. Среди них оказалось много старых знакомых по 1932 году. Лица я узнавал, но имена и фамилии безбожно путал, что вызывало веселый смех и шутки, соли которых я по незнанию языка не разумел.

Костя познакомил меня с нашим новым каюром — Семеном Кривошапкиным. Это был пожилой рослый якут, который, несмотря на свои пятьдесят девять лет, выглядел не старше сорокапятилетнего. Степенный, полный собственного достоинства, он произвел на меня очень хорошее впечатление, и мы быстро договорились. Хорошо было и то, что он сносно говорил по-русски, так что теперь у нас был свой переводчик.

Мы начали советоваться с ним о дальнейшем пути. В нашем распоряжении была карта К. А. Салищева, участника экспедиции С. В. Обручева в 1929–1930 годах, очень схематичная. Я показал Семену, каким путем мы шли, место, куда нам надо попасть, и спросил, может ли он показать, как мы будем двигаться дальше и скоро ли доберемся до места. Он долго и сосредоточенно рассматривал карту, поворачивая ее то так, то этак. Затем, попросив карандаш и бумагу, стал рисовать схему нашего дальнейшего продвижения.

У меня волосы встали дыбом, когда я увидел, каким сложным, запутанным путем придется добираться нам к месту работ. Мы уже сделали огромный крюк, а впереди намечается еще больший. От Оротука надо идти до Ухомыта и подниматься вверх по нему, а затем по Бёрёлёху до жилья якута Ильи Балаторова, у которого есть лодка. Переправившись на противоположную сторону, мы должны идти вниз по Бёрёлёху, а затем подниматься по Аян-Юряху.

Я спросил, есть ли возможность сократить путь. Кривошапкин отрицательно покачал головой. Через Бёрёлёх с нашим грузом мы сможем переправиться только около юрты Балаторова. Что касается срока прибытия, то дорога займет по меньшей мере полмесяца.

Итак, наш маленький отряд увеличился на одного человека и на одну лошадь. У Семена был свой красавец конь, богатырь светло-серого цвета, похожий на одного из васнецовских коней. Между прочим, все якутские лошади имеют белесую окраску в отличие от наших «материковских», разномастных.

Кривошапкин попросил на сборы два дня. Пришлось согласиться. А пока что в наш лагерь приходили целые толпы посетителей. Мужчины и женщины, старики и молодежь в одиночку и группами с утра до вечера толпились у нашей палатки. Мы не могли, разумеется, оставить гостей без угощения. За эти два дня нашим продуктам, в особенности сахару и муке, был нанесен серьезный ущерб, а мы и без того переживали жесточайший продовольственный кризис.

Иногда фортуна повертывалась к нам лицом. Как-то, проходя по тропе, мы обнаружили небольшую полянку, покрытую рассыпанными зернами чечевицы. Мы тщательно собрали ее вместе с мхом. Поскольку чечевица тяжелее воды, ее очень быстро отсортировали, промыв в лотке. Полянка «подарила» нам около пяти килограммов питательного вкусного продукта.

Как впоследствии выяснилось, чечевицу нечаянно рассыпали стрелки ВОХРа, у которых ее много. Они заходили к нам в гости и на мой вопрос, не согласятся ли они сменять свою чечевицу на урюк, консервированное молоко, компот и прочие вкусные, но не сытные вещи, ответили восторженным согласием. По словам начальника охраны, он вообще не потребляет этой «гадости», которую неведомо зачем включили в норму. И вот тут-то мы сделали крупнейший тактический просчет. Мы угостили их в числе прочего прекраснейшими пирожками, начиненными смесью чечевицы с мясными консервами. Отведав их, стрелки осознали свою ошибку и под разными предлогами отказались от мены.

Наконец прибыл Семен на своем красавце коне, нагруженном сверх меры всяким добром, и мы отправились в путь.

На Бёрёлёхе

Только 4 июля мы добрались до жилья Ильи Балаторова на берегу Бёрёлёха, недалеко от устья ключа Салгыбастаха.

Дорога нас основательно вымотала. Каждый день мы двигались в течение десяти-одиннадцати часов — казалось бы, не так уж много. Однако это ходовое время приходилось разбивать, перемежая его несколько раз трех-четырехчасовым отдыхом. Без этого наши слабые лошади были бы не в состоянии двигаться дальше. Им необходимо было немного подкормиться и отдохнуть. В пути их слишком донимали комары: серой копошащейся массой они сплошь покрывали все незащищенные места. На остановках приходилось раскладывать многочисленные дымокуры. Особенно страдали наши «материковские» лошади. Якутские гораздо спокойнее относятся к этому привычному неизбежному злу.

Последние дни пути стояла ненастная, дождливая погода, и мы все время останавливались на ночлег мокрые и иззябшие. Радовало только, что корм для лошадей был очень хороший и что ни одна из них не вышла из строя. В этом — была и заслуга нашего промывальщика Кулеша. Он до самозабвения любит лошадей, из-за которых и попал в лагерь. Кулеш — еще совсем молодой парень, лет двадцати восьми – тридцати, родом из Владикавказа. Там с группой сотоварищей он промышлял кражей колхозных коней, которых они перекрашивали, по-иному обстригали, чтобы их не узнали, и продавали горцам. За эти «художества» Кулеш получил десять лет исправительно-трудовых лагерей. До окончания срока ему остается около полутора лет, и его, как краткосрочника и добросовестного работника, отпустили в полевую партию.

Кулеш прекрасно разбирается в самочувствии лошадей и их хворостях и умеет вовремя применить необходимое лечение. У одной из лошадей случилась задержка с мочеиспусканием. Не знаю, как Петр и Семен определили это, но только Семен, покачав головой, мрачно произнес: «Однако совсем кусаган (плохо), кончал конь, чисто кончал». Петр, загадочно усмехнувшись, потрепал Семена по плечу и произнес: «Ничего не кончал. Учись, как у нас на Кавказе лошадей лечат». Петр вскипятил в чайнике воду, заставил держать лошадь и крутым кипятком стал поливать ей крестец. Видимо, от нестерпимой боли, которая заставила лошадь тонко, по-бабьему взвизгнуть, у нее пошла моча, и лошадь была спасена. Семен только удивленно покачал головой и после этого стал с почтением относиться к Петру.

К юрте Ильи Балаторова мы подъехали около полудня. Она стоит на самом берегу Бёрёлёха в очень живописном месте. Здесь и река, и лес, и большая поляна для пастбища, покрытая густой сочной травой, и неизменное озерко, в котором водится рыба и гнездятся утки.

Илья встретил нас очень приветливо. Это высокий, худой одноглазый пожилой якут с каким-то скорбным, загнанным выражением лица. Живет он совершенно один и большую часть времени проводит у своего более зажиточного брата, обитающего несколько выше по Бёрёлёху, около устья Сусумана.

Развьючив коней и отпустив их пастись, мы расположились в одной на юрт, разместившись на широких, просторных лавках каждый по своему вкусу. В юрте было сыро и неприглядно, но ярко горящий камелек вскоре создал приятную атмосферу тепла и уюта. Мы напились чаю, поужинали и, согревшись снаружи и изнутри, улеглись спать.

А ночью, как говорится в детской сказке, «пришли хабиасы» в виде обильных струек дождя и запели: «Зальем, зальем избушку». Целую ночь раздавалось их назойливое пение и с потолка юрты каскадами лилась вода, образовавшая на полу огромные лужи. К счастью, над лавками капало сравнительно мало, и мы встали только слегка подмокшими.

Наступило утро, а дождь все лил и лил, то усиливаясь, то слегка затихая. Бёрёлёх вспух и почернел. По его пенистому руслу неслись, кружась в водоворотах, коряжины, кусты и ветви. За ночь вода прибыла более чем на метр, и юрта, стоявшая вчера на крутом, обрывистом берегу, сейчас находилась почти у самой воды, которая все прибывала и прибывала. Время от времени с гулким шумом в воду обваливались участки берега. Пришлось срочно вьючить лошадей и выбираться на более возвышенное место. Мы отошли подальше и разбили палатки на одной из террас Бёрёлёха.

Было очень обидно сидеть сложа руки в ожидании возможности переправиться на ту сторону реки. До устья Эелика, где находилась база нашей партии, по словам Кривошапкина, оставалось около 200 километров скверной дороги. Единственным утешением в этом вынужденном сидении было то, что наши коняги немного отдохнут и поправятся на сытных, сочных кормах. Зато с продуктами у нас дело обстояло очень плохо, и мы систематически недоедали. Щеки наши ввалились, и ни единой капли лишнего жира в организмах было не сыскать. Успенский, гордо носивший выпяченное вперед брюшко, давно уже подтянул ремень до последней дырочки и теперь прорезывал в нем новые отверстия.

Дождь прекратился только 7 июля, и мы стали готовиться к переправе. У Ильи была старая дырявая лодка, которую он вместе с Семеном привел в более или менее пригодное состояние, плотно законопатив щели обыкновенным мхом.

Вода стала быстро спадать, и 8 июля мы приступили к длительной и сложной процедуре переправы.

Вещи, сложенные в удобном месте на косе, частями грузились в лодку, которая под управлением Семена совершала рейсы вниз по течению и приставала к галечной отмели противоположного берега. Здесь вещи складывались на сухое место, и лодка возвращалась к исходному пункту. Эта операция повторялась более десяти раз.

Если с переброской вещей дело обстояло весьма прозаично, то переправа лошадей оказалась сплошной романтикой и заняла гораздо больше времени, нежели переброска вещей.

По плану все должно было происходить очень просто. У лошадей весьма развито чувство подражания. Если, например, одна из лошадей, допекаемая комарьем, вдруг вздумает немного поваляться с грузом на спине, немедленно начинается всеобщее кувырканье. По нашему общему мнению, стоило только одного авторитетного члена конского «коллектива» пустить вплавь, держа на поводу, как все остальные слепо поплывут за ним. Так и было сделано. Семен решил даже двух коней взять на причал, и вся орава, понукаемая нашими криками, дружно бросилась в воду.

Однако через некоторое время, когда резвое течение быстро понесло всех вниз по реке, начались крупные неполадки. В несколько ином варианте повторилась история с раком, лебедем и щукой: две причаленные к лодке лошади поплыли в разные стороны, и одну из них пришлось отпустить во избежание неприятностей. Все остальные лошади с полдороги завернули к знакомому берегу и скрылись в кустах. До места после долгого пути добрался только конь, которого буксировала лодка. Пришлось ловить лошадей, подгонять их к прежнему месту и т. д. Все это продолжалось очень долго.

Теперь коней взялся переправлять по кавказскому методу Пётр. Скинув брюки, он взгромоздился на Рыжку и бодро поплыл вниз по течению, а мы с воплями и применением физических мер воздействия стали загонять лошадей в воду. Они долго сопротивлялись, но наконец, не выдержав нашего натиска, беспорядочной кучей поплыли вслед за Рыжкой и благополучно добрались до противоположного берега.

Словно тяжесть спала с души после того, как мы перебрались на другую сторону Бёрёлёха. Здесь, мы устроили роскошное пиршество. Подумать только, обед из целых трех блюд! На первое у нас был жирный бульон, на второе — поджаренные макароны с мясными консервами, на третье — кисель. Нам так омерзел вечный пшенный супец-кондер или неизменные галушки, что это пиршество надолго осталось в памяти. Затем мы тепло простились с Ильей, дав ему немного табаку, конфет, урюку, спичек и ружейного масла. Он остался очень доволен.

После обеда мы завьючили лошадей и отправились дальше.

От Бёрёлёха до Аян-Юряха

Дорога сразу изменилась к худшему. Теперь наш путь шел по болотам, в которых нога тонула почти до колена. Лошади шли надрываясь, еле вытаскивая ноги из хлюпающей коричневатой жижи. Количество комаров не поддавалось описанию. Это было какое-то комариное царство, в котором главная роль принадлежала крупной рыжей разновидности, кусающейся как-то особенно болезненно. Если нам, защищенным сеткой и плотной одеждой, порой приходилось невтерпеж, то надо себе представить, что чувствовали наши бедные лошади. Даже дымокур не давал им достаточного отдыха.

В свое время Билибин разработал шуточную шкалу определения количества комаров. Если удается идти, только изредка отмахиваясь от комаров, то «комара нет». Если беспрерывно приходится отмахиваться одной рукой, то «комар появился». Если недостаточно одной руки и приходится прибегать к помощи другой, то «комара мало». Если все время приходится отмахиваться двумя руками, то «комара порядочно». Если же и двумя руками не удается отмахиваться от них, то «комара много».

Здесь, пожалуй, не хватило бы и десяти рук, чтобы отбиться от этой нечисти. Комариная метель — вот подходящее определение для этого воющего ада.

На ночлег мы остановились только около двенадцати часов ночи, после того как выбрались на более сухое место.

На следующий день в одном из притоков Бёрёлёха мы наткнулись на брошенную почту, которую зимним путем не успели довезти до места и оставили на дороге. Зрелище это поразило нас. Две большие кожаные сумы, каждая пудов на пять, запломбированные, по-видимому с посылками и ценной корреспонденцией, валялись под открытым небом около старенького невзрачного барачка с дырявой крышей. В барачке было сложено семь или восемь рваных мешков с газетами и письмами, значительная часть которых успела превратиться в мокрую заплесневелую кашу.

Немного дальше белела большая полянка, усыпанная беспорядочно разбросанными газетами. Здесь же валялись два растерзанных мешка, которыми, как видно, всласть позабавился косматый хозяин тайги Михаил Иванович. Газеты были довольно свежие по этим местам — по первое марта включительно.

Перевалив через крутой водораздел, мы очутились наконец в системе Аян-Юряха, в его левом притоке Лошкалахе.

В устье Лошкалаха стоит астропункт, определенный экспедицией С. В. Обручева. Это невысокий деревянный столб с надписью «АП КОАН 1929 г.», т. е. астропункт Колымского отряда Академии наук. Рядом находится юрта якута Константина Аммосова, который живет здесь с женой и маленьким сыном. У Аммосова большое стадо. Мы насчитали больше двадцати коров разной расцветки, возраста, габарита и нрава. Удойность их очень невелика — полтора-два литра на корову.

При подходе к юрте создается впечатление, что здесь только что окончился пожар, настолько все затянуто густым едким дымом. Вокруг разложены небольшие дымокурчики из сухого коровьего помета, которые дают возможность людям и животным отдохнуть от комаров. За два коротких летних месяца на дымокуры расходуется весь навоз, заготовленный в течение года.

У Аммосова мы купили свежей рыбы, молока и масла, внеся приятное разнообразие в наше однообразное и скудное меню.

Привязавшись к астропункту, мы пошли далее уже со съемкой, время от времени беря пробы из галечных отложений. На мой вопрос, как перевести «Аян-Юрях», Семен растолковал мне, что по-якутски «аяныр» значит «далекий», а все вместе — «далекая река».

Наше продвижение по долине Аян-Юряха, несмотря на многочисленные заболоченные участки, проходило в общем вполне сносно. Вокруг расстилались роскошные пастбища с густой великолепной травой, и наши отощавшие кони смачно жевали ее на ходу и в часы отдыха. Даже комаров стало как-то меньше, особенно после того, как 13 июля ударил хороший утренник, посеребривший инеем траву.

Опробование Аян-Юряха давало обычно пылевидные знаки золота — один-два знака на лоток. Чувствовалось, что золото выносится откуда-то выше, так как пробы из боковых притоков оказывались пустыми.

14 июля мы добрались до Эмтыгея — крупного левого притока Аян-Юряха. Около его устья расположено небольшое якутское урочище из нескольких юрт, в которых живут две семьи — Алексея Сивцева и Николая Ляглева.

Здесь, в небольшом, отдельно стоящем бараке, возглавлявший аян-юряхскую партию Гаврилов оставил на хранение несколько мешков муки, сахар, масло, консервы и другие продукты, что оказалось весьма кстати, так как наши продовольственные ресурсы подошли к концу и последнее время мы питались почти исключительно дарами природы — в основном рыбой, которую ловили Петр и Семен, пока мы с Алексеем Николаевичем брали очередную пробу. Оставив в бараке расписку с перечнем взятых продуктов, мы устроили настоящее пиршество.

Поручив Петру и Семену произвести перегруппировку наших вьюков, мы с Успенским отправились вверх по Эмтыгею для опробования.

Русло реки в устьевой части разбивается на многочисленные протоки, легко проходимые вброд на перекатах. Обращало на себя внимание разнообразие гальки. Здесь были и сланцы, и порфиры, и граниты, и кварц, и туфы, и какие-то странные шлаковидные породы разных расцветок; Пробы, взятые с кос и отмелей, неизменно содержали многочисленные знаки золота. Мы единогласно включили Эмтыгей в «резерв первой очереди» для дальнейшего исследования.

По словам Алексея Сивцева, протяженность Эмтыгея свыше 100 километров и он принимает в себя много крупных притоков. Вообще же ни Сивцев, ни Ляглев не жалуют почему-то Эмтыгей и почти не бывают в его бассейне. Они предпочитают охотиться по самому Аян-Юряху и его притоку Хинике.

15 июля поздно вечером мы добралась до устья Эелика — крупного правого притока Аян-Юряха, где находилась основная база Гаврилова. Его мы не застали. Он дня два тому назад со всем составом партии покинул базу. Сам Гаврилов отправился вверх по Аян-Юряху, а его помощник Филиппов — вверх по Эелику.

Всё это сообщил нам абориген этих мест, глубокий старик якут Николай Сивцев. Странно было видеть его, одетого, почти как Робинзон, в одежду, сшитую целиком из выделанных звериных шкур. Так же была одета и его жена — маленькая сморщенная старушка. Он с незапамятных времен вдвоем с ней живет на устье Эелика, ведет типичное натуральное хозяйство, занимается охотой и рыболовством, имея в придачу пару десятков коров, из которых каждая дает молока меньше, чем незавидная коза в центральных частях Союза. Вся одежда Сивцева и его жены, начиная с обуви и кончая головными уборами, сделана ими самими.

Мы пригласили Сивцева и его жену поужинать с нами. Для последней это приглашение было, по-видимому, большой и неожиданной радостью. Она даже взвизгнула от восторга и время от времени смеялась счастливым детским смехом, сидя в нашей компании и восторженными глазами оглядывая обстановку внутри палатки. Ни она, ни ее муж почти ни слова не говорили по-русски, и переговаривались мы с помощью нашего переводчика — универсала Семена, который прекрасно разбирается в тонкостях якутских диалектов, значительно отличающихся у якутов, живущих в разных районах Колымы.

Так же как и якутов, живущих на устье Эмтыгея, я подробно расспрашивал Сивцева о характере рельефа и гидросети в верховьях Аян-Юряха, и его притоках, о тропах, кормах, проходимости и прочем; это давало возможность составить какое-то представление о совершенно незнакомой для нас местности, где нам предстояло работать. Беседа шла оживленно, и мы разошлись довольные друг другом.

Утром мы осмотрели лабаз, построенный Гавриловым недалеко от жилья Сивцева. Продуктов там было вполне достаточно. Рядом с лабазом белела палатка, но людей в ней не было. Около лабаза в беспорядке лежали приготовленные к отправке в партию мешки, ящики и кульки.

Через некоторое время к лабазу подъехали два якута. Расспросив их, мы узнали, что они работают конюхами партии и прибыли, чтобы перевезти подготовленный к отправке груз, и что стан Гаврилова находится в 20 километрах от устья Эелика. Вместе с ними мы и отправились в путь.

В лагере Гаврилова

17 июля, после тридцати восьми дней пути, мы добрались наконец до лагеря Гаврилова, расположенного в устье ключа Кону-Юрях. К сожалению, самого Гаврилова мы не застали: он ушел в трехдневный маршрут. Его помощник, прораб Дронов, проводил шлиховое опробование очередного притока Аян-Юряха и должен был вернуться вечером. Я ждал его с большим нетерпением, рассчитывая получить первые надежные сведения о перспективности района, который, судя по моим беглым наблюдениям, в золотоносном отношении не представлял ничего интересного.

Разбив свою палатку, я обошел лагерь, чтобы познакомиться хотя бы в общем с бытом партии, которую мне предстояло возглавлять. Дисциплина была явно не в порядке. Начальство находилось на работе, а в палатках почему-то сидели трое толстомордых здоровых парней, которые целый день ничего не делали, развлекаясь борьбой, похабными анекдотами и уничтожением продуктов.

Публика эта встретила наше появление с явным неодобрением.

К вечеру вернулся из маршрута Саша Дронов, молодой смуглый хлопец с живыми черными глазами, говорливый и подвижный. Он бойко сыпал специальными терминами: «базис эрозии», «боковой размыв», «величина стока» и т. д. Его эрудиция ошеломила Алексея Николаевича, который почувствовал себя, несмотря на свой почтенный возраст, жалким приготовишкой по сравнению с этим молодым парнем, свободно оперирующим такими сложными понятиями. А у меня перед глазами стояла крупная надпись «Кл. Ашипка», каллиграфически выведенная на стволе дерева в устье одного из притоков Кону-Юряха. В элементарной грамоте Саша был не силен, ухитрившись в слове «ошибка» сделать две «ашипки».

У Дронова была схематическая карта верховьев Аян-Юряха, составленная им на основании опроса местных жителей, встречавшиеся по пути. Я показал ему свою аналогичную карту, после чего мы пришли к заключению, что такими картами можно пользоваться только в случае крайней необходимости. Это даже не схема, а только подобие схемы.

О геологическом строении района Дронов не мог сказать ничего определенного, поскольку эту часть работы проводил Гаврилов. С золотом дело обстояло плохо, но зато были признаки оловоносности во многих притоках Эелика и Аян-Юряха.

Я выразил удивление по поводу того, что в лагере находится так много бездействующих людей. Дронов объяснил мне, в чем дело. Оказалось, что недавно во время маршрута работники партии наткнулись на беглеца. Сейчас он находится у них в лагере, и за ним приходится все время присматривать — мало ли что может случиться.

…Две недели назад в жаркий летний день небольшой опробовательский отряд продвигался по узкой таежной тропке вверх по Аян-Юряху. Люди размеренно шагали, спотыкаясь о многочисленные корни деревьев, узловато выпиравшие из-под мохового покрова. В воздухе колыхалась сплошная комариная завеса. Было нестерпимо душно. Шедший впереди промывальщик внезапно остановился. Перед ним на земле неподвижно лежал человек, одетый в грязные лохмотья. Человек был без сознания, и только судорожно вздымавшаяся грудь свидетельствовала о том, что он еще жив. Лицо его, густо заросшее рыжеватыми волосами, было прикрыто рваной сеткой. Человек изредка стонал. Истощен он был до невероятности, и если бы не случайная встреча с отрядом, то ему, вероятно, навсегда пришлось бы остаться на этом месте. У кого-то из рабочих в кармане случайно оказалось несколько сухарей. Приведенный в чувство, человек с жадностью съел их. После этого он с неимоверным трудом в течение чуть ли не пяти часов, поддерживаемый рабочими, преодолевал трехкилометровое расстояние до стана партии.

Сейчас он оправился и чувствует себя неплохо. По его словам, он бежал 8 мая из Магадана, где отбывал в лагере наказание за подделку денежных документов. Сам он бывший студент Ногинского электротехнического техникума. Срок заключения ему определен в три года, из них он уже два с половиной отсидел. На побег его подбил один из земляков, работавший кладовщиком в лагерном ларьке. Продуктами они были обеспечены примерно на месяц и надеялись, что к этому сроку успеют добраться до Якутска — обетованной земли, куда стремятся все беглецы из колымских лагерей. Во время перехода через какую-то речку он упал и сильно вымок. Выбравшись на берег, стал обсушиваться у костра, а в это время его товарищ потихоньку ушел, оставив его одного. Поскольку большая часть продуктов находилась у спутника, он вскоре начал голодать, но все же шел вперед, не теряя надежды выйти к жилью. В конце концов он добрался до брошенного поселка какой-то партии. Это оказалась база геолога Одинца, года два тому назад работавшего в верхнем течении Индигирки. В качестве вещественного доказательства он показал исписанную страничку из тетради, найденную им на базе. Она содержала начало описания геологического маршрута. Последние полмесяца он питался исключительно грибами, кореньями да прошлогодними ягодами, потеряв всякую ориентировку и пробираясь по тропе в надежде встретиться с людьми. Звать его Алексей, фамилия Соловьев, 1911 года рождения.

Я присмотрелся к беглецу. Внешне он производил неплохое впечатление. За время пребывания у Гаврилова он несколько подкормился, посвежел и, чисто выбритый и прилично одетый, выглядел парнем хоть куда.

Появление в лагере беглеца заставило Гаврилова выделить двух человек для неусыпного наблюдения за ним. Дальнейшая судьба его оставалась неясной. Отправить его в Оймякон, за 120 километров, или в Оротук, почти за 200 километров, с выделением транспорта и людей для его доставки в разгар полевых работ было для партии непосильной задачей.

Оставался еще один выход — оставить его в партии и приспособить к работе, тем более что он сам усиленно просил об этом. Однако Гаврилов боялся, что беглец может сбежать, захватив все необходимое, включая лошадей, с гем чтобы еще раз попытаться добраться до Якутска. Гаврилов колебался и никак не мог принять окончательного решения.

Неудачный маршрут

В ожидании Гаврилова я решил провести маршрут в сторону большого ключа, который, согласно нашей карте-схеме, находился километрах в пяти выше Кону-Юряха и впадал в Аян-Юрях (впоследствии выяснилось, что это был ключ Бячела). Успенский вместе с Кулешом должен был направиться туда с утра и, поставив палатку в устьевой части ключа, приступить к его опробованию.

Кривошапкин завьючил трех лошадей, и маленький отряд отправился в путь.

Я задержался на базе: нужно было обстоятельно ознакомиться с материалами Дронова, чтобы составить себе более или менее отчетливое представление о положении дел в партии. Освободился я только во второй половине дня и, не теряя времени, быстро зашагал вверх по долине Аян-Юряха.

Свое ружье я отдал Успенскому: по словам Дронова, в этом районе зверя и дичи очень мало. Вряд ли можно было встретить какую-нибудь живность на пятикилометровом расстоянии до ключа, тем более что до меня по этому пути пройдет Успенский.

Ключ оказался не в 5, а в 18 километрах от лагеря, и до его устья я добрался только к семи часам вечера. Палатки на устье не оказалось. Я внимательно осмотрелся. Долина ключа, расположенная среди низких, покрытых лесом сопок, выражена не отчетливо, а его русло в устьевой части безводно, так как вся вода уходит в нагромождение галечника. Поэтому ключ можно было пройти, не заметив его.

Километрах в трех выше, на той же правой стороне, виднелась отчетливо выраженная долина какого-то большого притока Аян-Юряха.

Подумав немного, я решил дойти до него: чем черт не шутит, быть может, Успенский не заметил ключа и прошел дальше, тем более что ему было дано твердое задание подняться вверх по Аян-Юряху до первого правого ключа, длина которого будет не менее 15 километров, и там остановиться. До этого же места с правой стороны притоков не было.

Пройдя эти три километра, я вышел на широкое заболоченное пространство в устьевой части ключа, но никаких следов Успенского не обнаружил. Надо было возвращаться. Стало немного грустно при мысли, что предстоит долгий голодный путь назад. Утром мы напились чаю, а уходя из лагеря, я только слегка закусил в надежде основательно поесть у Успенского на устье ключа — долго ли пройти каких-нибудь пять километров. Подтянув потуже ремень и напившись воды, я отправился в обратный путь.

Солнце давно уже закатилось, и только на западе, постепенно тускнея, раскаленными углями тлели края багрово-темных облаков. Часы показывали одиннадцать, но идти можно было свободно, так как белые ночи еще не кончились. Я быстро шагал по галечным отмелям Аян-Юряха, русло которого было разбито на многочисленные мелкие протоки. Не верилось как-то, что эта маленькая речушка есть не что иное, как один из истоков могучей Колымы.

Ночь была теплая, какая-то душная. Комары с назойливым завыванием тучей неслись за мной, нещадно кусая руки. Время тянулось томительно медленно. Чертовски, хотелось есть, а до лагеря было еще далеко.

Вдруг на обширной, покрытой травой полянке я увидел Карьку — одного из наших коней, которые отправились в маршрут с Успенским, Других коней, однако, нигде не было видно. Карька мирно пасся, и я, с одной стороны, был рад добраться до своих, а с другой — досадовал на Успенского за его нерасторопность.

Когда до Карьки осталось шагов тридцать, я невольно обратил внимание на его странные движения: он как-то неуклюже продвигался вперед, тыкаясь головой из стороны в сторону. Подойдя к какой-то коряжине, он вдруг встал на задние ноги, а передними начал трясти корень коряжины. Лошадиный облик сразу исчез, и «Карька» превратился в огромного медведя, который, не замечая меня, занимался своими медвежьими делами. Стоял он ко мне боком, и стрелять в него было-бы чудесно, но увы, ружья у меня не было, а жалкий нож, висевший у пояса, отнюдь не годился даже для защиты от возможной медвежьей агрессии. А посему без долгих размышлений я решил благоразумно ретироваться, не выдавая своего присутствия.

Ретирада совершилась благополучно, хотя и сопровождалась немым диалогом. Одна часть моего «я» беззвучно, но внушительно беседовала с другой. «Ага, голубчик, сдрейфил, — говорила она. — Почему ты не крикнул или не засвистал, чтобы обратить медведя в бегство?» «Да, — оправдывалась вторая, — закричи, а он вдруг бросится на тебя, что ты тогда будешь делать?» И вторая часть опасливо оглядывалась назад. «Эх ты, трусишка, — укорливо ворчала первая, — ведь у тебя есть нож. Вернись, посмотри еще разок на медведя». «Ну тебя к черту, — раздраженно отвечала вторая, уторапливая шаг, — с тобой, брат, в два счета втяпаешься в такую историю, что придется калекой ходить. Мало, что ли, я из-за тебя разных невзгод перенес? Убирайся и не надоедай!» «Струсил, струсил, струсил!» — дразнилась первая. Однако вторая быстро шагала вперед, не обращая внимания на назойливые приставания первой, и вскоре я был уже далеко от места неожиданной встречи.

Не расставайся в тайге с ружьем, — говорит неписаное таежное правило. Несколько раз нарушал я его, и почти каждый раз мне приходилось горько сожалеть об этом. Как будто нарочно получалось, что именно тогда в поле исключительной доступности оказывалась дичь или зверь, которых обычно не приходится встречать, когда с тобой ружье.

Было уже далеко за полночь, когда, проходя мимо устья небольшого ручья, расположенного с левой стороны Аян-Юряха, я вдруг с изумлением увидел нашу палатку. Это, конечно, была полная случайность, своего рода лотерейный выигрыш: обнаружить в тайге свой передвижной дом, координаты которого тебе неизвестны.

Полотняная дверь палатки была плотно закрыта изнутри, Костер уже потух, и только легкая струйка синеватого, дымка вертикально ввинчивалась в теплый неподвижный воздух. Около палатки, сочно хрумкая и пофыркивая, паслись все три наши лошади. Отогнав комаров, я вошел в палатку. Там все спали крепчайшим сном. Можно себе представить, какой веселый разговор произошел у меня с Успенским, который принял левый приток Аян-Юряха за правый. Он шел вверх по Аян-Юряху, поэтому и остановился в ключе справа по ходу.

Встреча с Гавриловым. Новые планы

После вчерашнего перехода я, вероятно, долго спал бы, если бы не слишком ласковое солнце, которое так нагрело палатку, что пришлось проснуться раньше положенного времени.

Выйдя наружу, я увидел в той стороне, где был расположен стан партии, густое серо-черное облако дыма, высоко поднимавшееся к небу. Таежный пожар в это время года, когда вокруг все высохло, — настоящее бедствие. Он быстро распространяется, оставляя после себя огромные пространства выгоревшего леса. Кто-то из состава партии (как впоследствии выяснилось, якутенок-каюр) зажег на речной косе лесной завал, от которого загорелась прибрежная часть леса. Мы быстро свернули палатку, завьючили лошадей и направились к устью Кону-Юряха.

Неподалеку от стана на тропу вышли два человека, которые при виде нас удивленно остановились. Один из них, невысокого роста, с круглым лицом и торчащими ежиком стрижеными волосами, держал в руках геологический молоток. Это был Гаврилов, который, увидев дым пожара, прервал маршрут и встревоженный возвращался в лагерь. Мы познакомились. Встреча была теплая и дружественная. Разговаривая на ходу, мы быстро шли по направлению к стану.

Пожар распространялся довольно быстро, так как дул сильный порывистый ветер. Наши попытки потушить огонь оказались безрезультатными: нас было слишком мало, а пламя, раздуваемое ветром, очень быстро продвигалось по сухой траве и мху. Пришлось отложить тушение до ночи, когда стихнет ветер. Часам к одиннадцати вечера ветер прекратился, на землю пала обильная роса, и, провозившись до четырех часов утра, мы с трудом, но все же одолели огненную стихию, которая оставила после себя мрачное смоляно-черное пятно выгоревшего леса площадью свыше трех квадратных километров.

При тушении пожара особенное усердие проявил отдохнувший и оправившийся беглец, который самоотверженно лез в самые опасные места и показал себя молодцом. Ему основательно досталось. Волосы у него слегка обгорели, руки были обожжены, и он, весь черный от сажи, стоял и смущенно улыбался, слушая раздававшиеся со всех сторон возгласы одобрения.

Следующий день был посвящен серьезному, деловому разговору.

Как я и думал, бассейн Аян-Юряха выше Эмтыгея в смысле золотоносности интереса не представлял. Здесь, по-видимому, основное значение будет иметь олово, которое, по всей вероятности, связано с крупными гранитными массивами, слагающими расположенный поблизости хребет Тас-Кыстабыт. Характер и масштабы этой намечающейся оловоносности пока неясны.

У меня не выходила из головы мысль об Эмтыгее: ниже его устья по Аян-Юряху прослеживалась знаковая золотоносность, да и сам он показывал признаки золота.

Разговор с Гавриловым и просмотр его полевых материалов показали, что он толковый, знающий геолог, который вполне освоился с таежной обстановкой и условиями работы. Чувствовалось, что он слегка обижен тем, что ему прислали «начальство», в то время как он и сам неплохо справляется с работой.

Мы тщательно обсудили положение, и я предложил Гаврилову такой вариант работы.

Наша основная задача заключается в том, чтобы по возможности скорее пробудить от тысячелетней спячки этот дикий, пустынный край, а для этого здесь надо что-то найти, причем в таком количестве, чтобы это «что-то» заставило бросить сюда средства и людей для дальнейшей работы. Наиболее ценное минеральное сырье для первоначального освоения района — это золото. Его на этой части территории, по-видимому, нет, но оно, судя по всему, имеется в бассейне Эмтыгея. Здесь же установлено наличие олова, которое также является весьма ценным сырьем. Однако, если оно не окажется здесь исключительно богатым, сюда сейчас вряд ли будут вкладываться средства: район этот слишком удален, безлюден и труднодоступен. Если же в бассейне Эмтыгея будет найдено золото, то положение сразу изменится. Туда будет проведена дорога, начнется золотодобыча, а поскольку Эмтыгей находится неподалеку, то, вероятно, начнут заниматься и оловом.

Кроме того, мне не хочется лишать Гаврилова возможности работать самостоятельно, так как он вполне справляется с работой. Поэтому я думаю организовать отдельную партию и провести изыскания в бассейне Эмтыгея. Основной костяк работников у меня есть, правда, нет коллектора и рабочих, но если Гаврилов выделит мне пару рабочих, то я выйду из положения и обойдусь как-нибудь без коллектора.

Поскольку в партии был еще один отряд (в его составе были прораб Филиппов и геолог Тараканов), который находился в бассейне Хинине, мы распределили работу так: Гаврилов с Дроновым заканчивают исследование верховьев Аян-Юряха; Филиппов с Таракановым проводят работы по Эелику и Хинике, а мы с Успенским берем на себя бассейн Эмтыгея.

Подсчитав наши людские ресурсы, мы пришли к заключению, что Гаврилов может выделить мне только одного рабочего. Кроме того, мы договорились, что я заберу с собой беглеца и сдам его якутам, живущим в устье Эмтыгея, с тем чтобы они переправили его на Оротукский оперпост.

Перспектива везти с собой беглеца была малоутешительной, но делать было нечего, надо было как-то решать эту проблему.

Распростившись с Гавриловым, мы направились к устью Эелика, чтобы там запастись продовольствием, а затем следовать к Эмтыгею и приступать к работе. На устье Эелика я долго и подробно с помощью Семена Кривошапкина «беседовал» с Николаем Сивцевым о подходах к Эмтыгею, о характере этой реки, ее притоках, о кормах и удобных стоянках и о прочем, столь необходимом исследователю, впервые направляющемуся в совершенно незнакомые места. Николай даже ухитрился начертить мне грубую схему гидросети Эмтыгея — бесценный документ, который давал возможность наметить предварительный план будущих работ. Сборы заняли у нас целый день, и только поздно вечером 22 июля мы наконец были готовы к отъезду.

На следующее утро мы выступили в дальнейший путь. Итак, теперь состав нашей партии полностью определился: я в качестве начальника и коллектора, Успенский — прораб-поисковик, Кулеш — промывальщик, Кривошапкин — каюр-конюх, и Трусов — рабочий, которого выделил нам Гаврилов и который, конечно, оказался «лучшим из лучших». Кроме того, до Эмтыгея с нами двигался «принудительный ассортимент» — Алексей Соловьев.

Транспорт наш состоял из девяти лошадей, в достаточной мере измученных, причем у некоторых были потертости, так что их пришлось вести почти налегке. Все мы, конечно, шли пешком. Даже Семен Кривошапкин, чистокровный якут, считавший для себя позором идти пешком, когда у него есть добрый конь, доверху загрузил своего серого красавца жеребца и уныло плелся, ведя его в поводу.

Душное утро сменилось знойным безветренным днем. На небе багровым диском висело солнце, тускло просвечивая сквозь синеватую дымку сухого тумана. Где-то далеко буйно цвели пожары; отголоски их добрались и сюда в виде густой хмары, которая застилала горизонт, придавая местности смутно-расплывчатый облик.

Мы медленно тащились по узкой извилистой тропинке, которая то скрывалась в лесу, то выходила на широкие заболоченные поляны, поросшие густой травой и кустами тальника и карликовой березки. Стояла томительная тишина. Время от времени я измерял температуру с помощью термометра-праща. Она достигала 32 градусов по Цельсию.

По сравнению со Средней Азией — здесь, конечно, прохладно. Однако следует учесть, что из-за комаров, тучами поднимающихся из травы и кустов, людям приходится идти плотно одетыми и под покровом черной тюлевой сетки, так что разница не так уж велика.

Неожиданно ко мне подошел Алексей.

— Борис Иванович, можно мне с вами поговорить?

— Пожалуйста.

— Борис Иванович, не передавайте меня якутам, оставьте работать в отряде!

Алексей обещал трудиться честно и добросовестно. Сказал, что, испытав все прелести беглой жизни и чуть не погибнув, он больше ни за что не побежит и своей хорошей работой постарается смягчить наказание, которое ожидает его по возвращении в лагерь. Он сознает, что совершил большую глупость, согласившись бежать, а то время как ему оставалось сидеть в лагере каких-нибудь шесть-семь месяцев. После всего, что ему пришлось перенести, он твердо решил исправиться и начать честную трудовую жизнь.

Я посмотрел на него: молодой парень двадцати трех – двадцати четырех лет, с симпатичными правильными чертами лица, с нервно подергивающимися мускулами правой щеки. Глаза наполнены слезами и во взгляде безмолвная мольба. Мне стало жалко этого мальчишку, и я решил рискнуть и оставить его до осени в отряде. Когда я сказал, что верю ему и оставляю его у себя, он расплакался, как ребенок, и долго шел, всхлипывая, позади транспорта. Учитывая, что он парень достаточно развитой, я решил подучить его глазомерной съемке и использовать в качестве коллектора.

Успенский крайне неодобрительно отнесся к этому решению. Остальные члены отряда хранили молчание.

На Эмтыгее

23 июля по знакомой, хорошо наезженной тропе мы добрались до устья Эмтыгея. Привязавшись к астропункту, находящемуся около устья, в непосредственной близости от якутских юрт, я закончил съемку, которую вел от Кону-Юряха. Поскольку мне пришлось делать зарисовку рельефа, вести счет шагов, брать барометрические отметки и проводить кое-какие записи, я сильно отстал от своих спутников и встретился с ними уже в жилище эмтыгейских якутов, где они с наслаждением отдыхали.

Теперь нам предстояло идти с работой вверх по мрачной долине Эмтыгея, покрытой густыми зарослями и изобилующей болотами, старицами и извилистыми заводями. Троп по Эмтыгею не было, надо было самим изыскивать дорогу. Я подробно расспрашивал якутов о дороге, кормах, охоте и прочих особенностях Эмтыгея, по которому Семену еще ни разу не довелось проходить. Семен был моим переводчиком, и разговор у нас шел довольно быстро и непринужденно. Меня несколько смутили рассказы якутов о каких-то таинственных топях, которые засасывают крупных животных. По рассказам одного из якутов, он, охотясь на оленей в среднем течении Эмтыгея, сам видел, как убегавший от охотника олень вдруг остановился и судорожно встал на дыбы, стараясь вырваться из захватившей его трясины, в которую он все глубже и глубже погружался, пока полностью не скрылся в ней. Вообще к среднему течению Эмтыгея якуты чувствовали какое-то недоброжелательство и летом не особенно любили ходить туда. «Плохая дорога, — говорил Семен, покачивая головой, — однако коней совсем кончать будем».

Плохая или нет, а идти надо. Немного отдохнув и плотно закусив, мы тронулись в путь. Семен с Кулешом, Трусовым и Алексеем отправились с транспортом вверх по Эмтыгею. Они должны были пройти вверх километров пять-шесть и, выбрав подходящее место с достаточным количеством корма для лошадей, остановиться на ночлег, разведя на галечной отмели большой, сигнальный костер, который служил бы нам маяком. Мы с Успенским собирались идти со съемкой и опробованием и поэтому должны были значительно отстать от своих спутников.

Отправив транспорт, мы привязались к астропункту и пошли, отсчитывая шаги, вверх по долине Эмтыгея. Однако уже через километр начались почти непроходимые древесные завалы. Пришлось выходить на водораздел, чтобы иметь возможность вести съемку дальше, а кроме того, заметить дым костра, который должны были разжечь наши спутники.

Было около девяти часов вечера, когда мы взобрались на водораздельный гребень. Багровый овал заходящего солнца скрылся за горизонтом. Комары бесчисленными полчищами атаковали нас со всех сторон, и Эмтыгей, дикий и неприветливый, лежал внизу перед нами, являя безотрадное зрелище. Его широкая плоская долина поблескивала бесчисленными точками, запятыми и многоточиями болот и озер, среди которых извилистым лабиринтом тускло сверкала густая сеть проток и стариц. Где-то далеко, прижимаясь к густо залесенному левому берегу, белели широкие галечные отмели главного русла. Вдали в туманной дымке смутно маячили очертания невысоких гор. Дикая, угрюмая и безрадостная картина.

Мы шли по заросшему водоразделу, приглядываясь к расстилающейся впереди местности, стараясь разглядеть желанный огонек.

Было уже около двенадцати часов ночи, когда мы наконец заметили вдалеке светящуюся красную точку костра. Эмтыгей в этом месте далеко отходил в сторону, и нам долго пришлось путаться среди густых зарослей, пока мы наконец не выбрались к руслу реки. Где-то неподалеку булькнул выстрел, и на душе у нас стало веселее.

Эмтыгей очень своеобразная река. Русло его то разбивается на многочисленные протоки, а то вдруг превращается в широкий, медленно текущий поток, подмывающий крутые берега, на которых хаотически дыбятся громады лесных завалов; пробраться через них можно только с большим трудом, рискуя сломать себе ноги. К тому же еще темнота, усталость, беспокойство за судьбу транспорта. А вдобавок ко всему комары. Как они осточертели! Идти в сетке слишком темно, а без сетки… брр, даже подумать страшно.

Только к часу ночи добрались мы до стана. Как приятно было при свете ярко горящего костра увидеть две наши палатки. Около них были в беспорядке разбросаны вещи, значительная часть которых оказалась подмоченной. Транспорт вынужден был почти все время идти по руслу, и лошадям частенько приходилось на глубоких местах пробираться чуть ли не вплавь. Попытки выбраться на берег и идти вдоль него неизменно оканчивались неудачей. Транспорт каждый раз забирался в такие дебри, из которых только с большим трудом удавалось опять выйти к руслу.

Семен и Кулеш сообщили нам печальную новость: беглец исчез. Он долгое время шел с ними, а затем отстал; когда же они хватились его, Алексей как сквозь землю провалился.

Успенский укоризненно посмотрел на меня. На душе у меня было отнюдь не весело.

Мы с жадностью стали пить крепкий чай и только успели сделать несколько глотков, как услышали где-то вдалеке глухой человеческий крик. Через некоторое время крик повторился. Семен выстрелил в воздух. Голос послышался еще раз, теперь уже где-то неподалеку, и через некоторое время наш беглец, усталый и измученный, но с радостным лицом вынырнул на свет костра из прибрежных зарослей. Никуда он, оказывается, бежать не собирался, а, не желая лезть в воду, пошел вдоль берега, запутался в дебрях лесных зарослей и завалов и потерял всякую надежду найти нас. Он долго кричал, но его голоса, очевидно, не было слышно. Бедняга стал приходить в полное отчаяние, когда вдруг, к величайшей своей радости, услышал выстрел, сделанный Семеном.

Итак, мы снова оказались все вместе.

Мелкие неприятности

На следующее утро, оставив Семена сушить подмоченный груз, мы все снова отправились на устье Эмтыгея, так как вчера успели сделать очень мало.

Почти во всех взятых на Эмтыгее пробах оказались знаки золота. Это нас очень обрадовало: видимо, где-то выше имеются коренные или россыпные источники золота, возможно достаточно серьезные. Я внимательно рассматривал галечный материал, слагающий прибрежные косы. Меня очень интересовала странная разноцветная галька, похожая на застывший шлак. Такие породы мне никогда раньше не попадались. Где они выходят и как залегают?

Мы довели съемку до нашего лагеря и стали готовиться к дальнейшей планомерной работе.

Я вместе с Алексеем решил отправиться в маршрут по правому водоразделу Эмтыгея, а Успенский с транспортом должен был двигаться вверх по долине, ведя опробование. Договорились, что он остановится на правой стороне Эмтыгея, около устья его первого крупного притока — Большого Непесекчана. Судя по карте-схеме, он находился километрах в тридцати от устья Эмтыгея. В маршрут мы взяли маленькую походную палаточку размером два на полтора метра и весом около полутора килограммов, легко укладывающуюся в рюкзак.

Забрав с собой трехдневный запас продовольствия, мы распростились с нашими спутниками и стали медленно взбираться на водораздел.

Алексей оказался толковым парнем, съемка его заинтересовала, и я был уверен, что дело у него пойдет на лад.

Работа не дает возможности быстро идти вперед. То надо остановиться замерить и описать обнажение горных пород, поискать ископаемую фауну, отобрать образцы, то внимательно рассмотреть развал кварцевой жилы, взять пробу, сделать зарисовку, нанести на карту линию маршрута с необходимыми деталями. За день мы прошли не более 9–10 километров.

К вечеру второго дня погода стала портиться. Поднялся ветер, небо затянуло сплошной пеленой туч, и как-то внезапно хлынул ливень. Он был настолько силен, что не успели мы оглянуться, как промокли до нитки. С большим трудом удалось поставить нашу маленькую палаточку. Мы залезли в нее и, лязгая зубами, скрючились на мокрой земле, тесно прижавшись друг к другу в тщетных попытках согреться. Дождь лил как из ведра, и не было никакой возможности развести костер, чтобы обсушиться и сварить ужин. Пришлось поужинать всухую несколькими сухарями, запивая их дождевой водой.

После ужина мы опять тесно прижались друг к другу и забылись в зябкой полудремоте. Мне невольно вспомнились уютные слова из классического труда «Полевая геология» Вебера: «Полевая работа геолога тяжела физически, поэтому ему нужен хорошо обставленный отдых. Геолог, не будучи сибаритом, должен брать с собой складную кровать, обыкновенную (не надувную) подушку, и покрываться надо не полушубком или пальто, а одеялом». Какой насмешкой звучали эти прописи классика геологии в наших условиях!

Дождь лил, почти не переставая, больше полутора суток. Во время краткого перерыва мы ухитрились развести огромный костер, обсушились, нагрели щебенистую поверхность земли, наложили на нее ворох мокрых стланиковых веток, которые сразу же окутались облаком ароматного пара, и поставили над ними нашу палаточку. Забравшись в нее, мы заснули крепчайшим сном на влажной, но теплой постели.

Когда мы проснулись, дождя не было, но все вокруг тонуло в густейшем тумане. Мы сварили завтрак из остатков наших продуктов и, похлебав жидкой кашицы, с нетерпением стали ждать, когда туман рассеется.

Идти дальше со съемкой было невозможно. Мы установили на месте ночлега каменную пирамиду и, затесав со всех сторон ствол крупного дерева, написали на затеси номер точки съемки и дату. Потом мы решили потихоньку добираться до лагеря.

Через некоторое время туман стал постепенно подниматься. Воды вокруг было хоть отбавляй. Она хлюпала под ногами, сочилась из-подо мха, ручейками стекала вниз по склонам, лужицами, лужами и озерами преграждала нам путь в пониженных местах. Каждый ничтожный ручьишко ревел как бешеный, скаля белопенные зубы бурунов и каскадами низвергаясь вниз.

После короткого прояснения горизонт опять затянуло серой завесой облаков, которые постепенно превратились в густые темные тучи, начавшие нещадно поливать нас обильным дождем. Долго шли мы, переползая с сопки на сопку, напряженно всматриваясь в тщетных поисках спасительного дымка. Напрасные старания: впереди расстилалась мокрая туманная даль и маячили густые заросли леса по берегам мутного Эмтыгея. Трудно было рассчитывать, что нам удастся рассмотреть в этой влажной мгле струйку дыма от далекого костра.

Алексей совсем пал духом. Ему вновь пришлось испытать пережитое прежде. Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке и втайне дал себе слово, что впредь буду уходить в маршрут только тогда, когда буду точно знать местонахождение лагеря. Надо представить себе всю «прелесть» блуждания по тайге, когда не знаешь, ни где находится лагерь, ни где ключ, в устье которого он должен стоять, ключ о существовании которого тебе известно только со слов якута, бывавшего здесь во времена своей далекой юности.

Уже перед вечером, когда дождь несколько стих, перед нами появилась широкая долина большого притока Эмтыгея. Видимо, это был Большой Ненесекчан. Пристально вглядываюсь в сторону его устья, мы с трудом уловили слабенькую, чуть заметную синеватую струйку дымка, такую ничтожную, что, если бы не слегка прояснившаяся даль, мы бы ее не увидали. Обрадованные, направились мы к спасительному дымку, путаясь в валежнике и по колени утопая в болоте, пока наконец не подошли к берегу Эмтыгея. На противоположной, левой стороне его весело горел костер; рядом с ним белела палатка.

Эмтыгей яростно вздулся. Его мутные воды несли вывороченные с корнем деревья, коряжины, пучки травы, сломанные ветки и прочий хлам. Перейти реку вброд не было никакой возможности.

На наш крик раздался ответный возглас, и из палатки показались фигуры наших спутников.

Стоять на месте промокшему до нитки в ожидании, пока переправят лошадей, мне отнюдь не улыбалось, тем более что в груди моей клокотал вулкан ярости и гнева на моего прораба, на каюра, вообще на весь состав партии, ухитрившийся остановиться на противоположной от нас стороне реки.

Чтобы ускорить события и дать разрядку накопившимся эмоциям, я, вытащив из карманов все, что там было, и передав Алексею, бодро вступил в пенистые воды Эмтыгея и, как был, в одежде и ичигах, «вольным стилем» поплыл к противоположному берегу.

Переправившись на ту сторону и слегка лязгая зубами, я направился к костру. Навстречу мне с жалкой виноватой улыбкой шел Успенский, и на него обрушился первый шквал моего гнева. Он робко оправдывался, говоря, что пришел только перед дождем, что лагерь разбили без него Семен и Николай. Я ехидно спросил его, почему же стан не перенесли на правую сторону; он жалобно взглянул на меня и умолк, потупив взор. В лагере тоже досталось кое-кому. Главный же виновник — наш каюр Семен — куда-то предусмотрительно исчез.

С трудом кое-как переправили мы на конях Алексея и наше снаряжение, сверх ожидания даже не подмочив его.

Как приятно было после перенесенных невзгод очутиться в тепле, с комфортом устроившись на ночлег в сухом, мягком спальном мешке!

Аркагала и Мяунджа — уголь и золото. Куда идти?

В основе работы геолога, как и всякого полевого работника, должно лежать неукоснительное, железное правило: «не записанное не наблюдалось». Поэтому во время маршрутов все наблюдения тщательно заносились в записную книжку. Записи эти делались карандашом и отличались лаконичностью. Классики геологии рекомендуют ежедневно все эти записи и зарисовки в обработанном виде переносить в специальные дневники. Эту работу предлагается делать вечером, сидя за столом в палатке. Помимо этих истин, изложенных в специальном курсе полевой геологии, существовало немалое количество других полезных рекомендаций.

К сожалению, в наших условиях от многих из них приходилось отступать. В частности, составление дневника по записям в полевых книжках, вычерчивание набело карты, этикетирование и упаковку образцов мы вынуждены были проводить только после маршрута, поскольку в маршрутных условиях это было практически невозможно. Поэтому при возвращении на стан у нас всегда накапливалось большое количество «хвостов», для подгонки которых дождливая погода — самое подходящее время. Жалко тратить на это ясное, погожее время, которого так мало в наших условиях.

— Ну, давайте, Алексей Николаевич, вашу съемку, — сказал я Успенскому, — попробую увязать ее со своей, проведенной до оставленной точки.

Успенский гордо преподнес мне карту своих маршрутов за эти дни, вычерченную тщательно, даже с некоторой претензией на щеголеватость. На ней были изображены долина и русло Эмтыгея, нанесены пробы, выделены террасы разных уровней и боковые притоки. Внешне карта выглядела вполне прилично, но меня удивило в ней одно странное обстоятельство: Большой Ненесекчан, опробованный Успенским в нижнем течении, который по всем законам природы должен был находиться на правой стороне Эмтыгея, чудесным образом переместился на левую.

На вопрос, почему у него Эмтыгей течет от устья вверх, Успенский сделал обиженное лицо и долго не мог уразуметь, в чем дело. Пришлось проверить его познания в части вычерчивания карты. Составление карты обычно проводилось глазомерным способом. Основную площадную съемку вел я с помощью буссоли Шмалькадера. Расстояния измерялись шагами. Высоты определялись анероидом. Алексей Николаевич во время своих маршрутов вел горным компасом только съемку гидросети. Однако в простоте душевной он проводил отсчет азимутов по южному концу стрелки, так что при вычерчивании вся съемочная ситуация получалась у него в «перевернутом» виде. Мне довольно долго пришлось повозиться с ним, прежде чем он достаточно ясно уразумел характер своей ошибки.

Все остальное оказалось в порядке, причем было сделано тщательно и с любовью, в меру его сил и возможностей.

Меня очень порадовали данные опробования. По мере продвижения вверх по Эмтыгею количество проб со знаками золота в его долине заметно увеличивалось.

Через день погода наладилась. Вместе с Успенским мы прошли с опробованием вверх по Большому Ненесекчану. Маршрут показал, что Ненесекчан, так же как и другие правобережные притоки Эмтыгея, мало перспективен: почти все пробы оказались пустыми. Результаты опробования очень хорошо увязывались с данными геологической съемки. Как правило, золото встречается в тех местах, где имеются выходы изверженных пород и развиты кварцевые жилы. Кварц — обычный спутник золота, хотя далеко не всякая кварцевая жила золотоносна. По правобережью Эмтыгея мы не встретили ни изверженных пород, ни кварцевых жил. Не оказалось в этой части района и золота. Его надо было ожидать выше по Эмтыгею и в его левых притоках.

Возвратившись на стан, который Семен перенес километров на пять вверх по Эмтыгею, я заметил, что вода за прошедшие два-три дня сильно упала. Рассматривая, как обычно, галечный материал на отмелях, я увидел на заиленных участках, оставшихся после спада воды, какие-то черные блестящие маленькие кусочки, очень легкие, не тонущие в воде. Детальное исследование их показало, что это мельчайшие частички каменного угля. Где-то вверху, значит, находились коренные выходы угля, которые постепенно размывались, и продукты их размыва транспортировались вниз по реке. Понятнее стал комплекс странных пестрых шлакообразных пород, галька которых в таком изобилии встречалась на отмелях Эмтыгея. Это были горные породы, обожженные пожарами, обычными в каменноугольных районах. Горение пластов угля вызывает обжиг окружающих пород и даже их переплавку.

Мы медленно продвигались вверх по Эмтыгею. Количество угольной мелочи постепенно увеличивалось. Стали попадаться более крупные куски сильно выветренного каменного угля. Одновременно увеличивалось и количество знаков золота. Уголь и золото тесно, рука об руку, шли рядом, интригуя нас необычностью такого сочетания.

Через 40–45 километров мы подошли к стрелке Эмтыгея — месту слияния двух его основных притоков: Аркагалы справа и Мяунджи слева. Отсюда и начинается собственно Эмтыгей. Здесь мы разбили лагерь.

Веселое место — стрелка Эмтыгея. Это широкая, поросшая травой и кустарником поляна, окаймленная густым лиственничным, почти строевым лесом, в котором в изобилии водятся жирные, упитанные глухари. Соединение двух долин на широком открытом месте создавало постоянный «сквозняк», отгоняющий мошкару и комаров.

Хорошо было бы здесь остановиться дня на два, но для этого не было времени. Нам надо было выяснить, куда идти: налево, по Аркагале, или направо, по Мяундже?

Я решил пройтись с Успенским километра на три вверх по обоим истокам Эмтыгея, чтобы принять обоснованное решение.

Взяв с собой Кулеша, мы пошли сначала вверх по Аркагале. В глаза сразу бросилось резко увеличивающееся количество кусков каменного угля. Он встречался теперь не только в виде мелочи, но иногда отдельными крупными кусками до полуметра в поперечнике. Зато опробование показывало только слабые знаки золота.

Маршрут вверх по Мяундже показал противоположную картину: очень слабую («знаковую») угленосность и повышенное содержание золота во взятых пробах.

Длина Мяунджи, судя по характеру русла и водоносности, равнялась примерно 60 километрам. Такой же длины была, по-видимому, и Аркагала.

Что же делать? Куда идти? За углем или за золотом?

Мне пришлось крепко призадуматься. Наконец я решил идти вверх по Мяундже, которая, безусловно, представляет интерес с точки зрения возможной промышленной золотоносности. Закончив работу по Мяундже, я расшибусь в лепешку, но выкрою время подняться вверх по Аркагале до выходов каменного угля. Здесь мне не надо будет проводить кропотливого шлихового опробования, так как разбросанные по долине куски угля сами приведут меня к месторождению, осмотр которого даст возможность вывести предварительное заключение о его ценности и перспективах.

Приняв это решение, я сразу успокоился, и через день мы уже двигались вверх по Мяундже.

Необоснованные опасения. Неприятное происшествие

Погода наладилась, наладилась и наша работа.

Мы с Алексеем ходили в маршруты на день-два. Успенский с Кулешом, а иногда еще и с Николаем проводили опробование долин. Семен перебрасывал на конях наш немудрящий груз. На устье Мяунджи мы сделали замаскированный лабаз, в котором оставили часть продуктов и снаряжения, и на облегченных конях довольно быстро продвигались вперед.

Сначала я, уходя в маршруты, несколько опасался Алексея, оставаясь с ним один на один. Кто знает, что ему может прийти в голову.

Ведь с нами маленькая палатка — таежный переносный дом, хорошо защищающий от всяких невзгод. Технику теплого ночлега на разогретых камнях Алексей прекрасно освоил. Иногда я брал с собой ружье — легкий американский винчестер калибра 25×25 с достаточным количеством патронов, очень портативный и меткий. Мы обыкновенно забирали продуктов на два-три дня, причем по дороге нам всегда попадалась какая-нибудь дичь. Когда приходилось пересекать долину Мяунджи или ее боковых притоков, то мы, остановившись на короткое время у русла, быстро пополняли наши продовольственные запасы чудесными хариусами, которые в изобилии водились в этих девственных местах. В поймах долин в изобилии росла созревшая голубика. В избытке встречались грибы. После дня тяжелой, напряженной работы я спал как убитый. Долго ли было Алексею стукнуть меня топором по голове и вновь, теперь уже хорошо снаряженному, отправиться в манящий его Якутск.

Вскоре я пришел к заключению, что мои мимолетные опасения вряд ли обоснованны. Алексей по натуре оказался неплохим парнем, только слишком слабовольным, что, по-видимому, и довело его до лагерной жизни. Здесь, в нашем маленьком коллективе, он чувствовал себя полноправным членом. Работа ему нравилась, а сознание того, что он делает какое-то полезное дело, возвышало его в собственных глазах. Чувство благодарности за оказанную услугу невольно прорывалось у него в обращении со мной. Кроме того, перенесенные лишения, приближающаяся осень и незнание дороги тоже, видимо, заставляли его отказываться от мысли о побеге, если даже она и мелькала иногда в его голове.

Парень он был способный, но крайне невнимательный, неорганизованный; какой-то несобранный и страшно рассеянный. Он старался работать добросовестно, но все у него выходило как-то боком. Из-за его невнимательности я не рисковал доверить ему что-либо существенное, так как он все безбожно путал, и почти всю глазомерную съемку мне приходилось вести самому. Он брал буссолью засечки, проводил отсчеты анероида, но его все время приходилось проверять и с грустью убеждаться, что он опять напутал. Физически он был слабоват и быстро утомлялся. Возможно, сказывались лишения, пережитые во время блуждания по тайге.

Время от времени в нашу, однообразную, полную напряженной работы жизнь врывались «ЧП» — чрезвычайные происшествия, небольшие бури в стакане воды, которые, однако, для нас бывали весьма существенными.

Один из таких случаев произошел в первой декаде августа.

Нам надо было передвинуться километров на шесть вверх по Мяундже. Погода была прекрасная, видимость замечательная. Неподалеку от нашего стана находилось отчетливо видное устье ключа. Алексей натер себе ногу, и я оставил его с Семеном и Николаем. Они должны были провести транспорт к устью этого ключа и там остановиться.

Так как наша обувь основательно прохудилась, то, обувшись в запасные ичиги, я поручил Николаю по прибытии на новое место заняться починкой обуви, поскольку он мастер на все руки и с этой работой хорошо знаком. Успенский и Петр отправились брать пробы вверх по Мяундже. Я пошел со съемкой по правобережью Мяунджи, с тем чтобы к вечеру выйти к месту нового стана.

К вечеру, закончив работу, я подошел к устью этого ключа, но никаких признаков лагеря не заметил. Солнце тусклым красным диском спускалось к туманному горизонту, вокруг безмолвно чернела тайга, глухо шумел ручей… Нигде не было каких-либо следов близкого присутствия человека.

Уходя в дневной маршрут в твердой уверенности, что место, намеченное для лагеря, находится совсем близко и его нельзя спутать, я отправился налегке, даже не захватив с собой продуктов. И вот опять какая-то чертовщина. Где же этот проклятый лагерь?

Я решил выбраться на водораздел, чтобы сверху рассмотреть огонек костра, который должен быть где-то неподалеку. Пришлось идти километра два по топкому кочковатому болоту, спотыкаясь и утопая по колени в грязной и холодной болотной жиже. Солнце скрылось за горизонтом, и сразу похолодало. Комары, как демоны, с воем носились над головой, кусая каждый незащищенный кусочек тела. Поднявшись на вершину сопки, я остановился и долго всматривался в темнеющую даль. Никаких признаков костра. Пришлось примириться с мыслью о голодной ночевке в тайге. Утешало только то, что стояла ясная погода.

В это время в мое ухо чуть слышно ударил глухой пробочный звук далекого выстрела. Я немедленно взял компасом направление, но, сколько ни приглядывался, не мог заметить признаков костра. Чувствовалось, что звук шел издалека, со стороны одного из притоков Мяунджи, находящегося километрах в пяти от меня.

Уже основательно стемнело, и путь по кочкам, болотам и лесным зарослям сулил очень мало приятного. Призывая «благословения» на головы своих подчиненных, я, держа направление компасом, отправился в путь. Можно, конечно, было бы переспать у костра и утром прийти к лагерю, но мне не хотелось терять завтрашний день, а кроме того, надо было выяснить, в чем же дело.

Началась долгая мучительная дорога в темноте. Я спотыкался, падал, забирался в густые заросли, попадал в какие-то вязкие, топкие провалы, но все же наконец добрался до стана. Около палаток горел большой костер, который можно было заметить, только подойдя почти вплотную, так как он был разложен на небольшой полянке, окаймленной кустами и деревьями.

У костра мрачно сидели Алексей Николаевич и Петр. Из палатки доносилось пьяное бормотание Николая вперемежку с переливчатым храпом Семена. Вскоре оттуда вышел, пошатываясь, подвыпивший Алексей; с развязной улыбкой он попытался было завести разговор о недостойном поведении Николая. Пришлось прикрикнуть на него, после чего он с обиженным видом вернулся в палатку. Я стал расспрашивать Алексея Николаевича и Петра.

Постепенно, как на проявляющееся пластинке, стала выявляться негативная картина событий сегодняшнего дня.

Оставив своих спутников, Успенский и Кулеш отправились на работу и, продвигаясь с опробованием по долине Мяунджи, добрались до устья ключа, где намечалась стоянка. Они поднялись вверх по ключу, ваяли нужное количество проб и вернулись на устье. К их глубокому изумлению, транспорт туда еще не прибыл. Решив, что выезд по какой-либо причине задержался, они отправились к месту прежней стоянки, но никого там не застали. Они пошли обратно, приглядываясь к конским следам, и обнаружили, что транспорт неожиданно свернул в сторону. Медленно продвигаясь по следам, которые то отчетливо виднелись на мшистой поверхности, то полностью терялись на каменистых местах, два следопыта наконец набрели на место нового табора. Он был разбит в скрытом, уединенном месте, далеко от намеченной точки, с явным намерением «затеряться».

Все трое — Семен, Николай и Алексей — были изрядно выпивши и старались объяснить Успенскому, что заветная банка со спиртом, которая хранилась в одном из вьючных ящиков, дала течь. Одна из лошадей, везшая эту банку, якобы споткнулась, и, спирт стал просачиваться из банки. В качестве вещественного доказательства указывалось на то, что от ящика пахнет спиртом. Все это было сделано нагло, неумно и неумело: ящик снизу был сухим и явно облит сверху впоследствии. Остановились они не там, где намечалось, потому, что якобы заблудились, и собирались, по их словам, на следующее утро разобраться в обстановке и приехать на нужное место.

— Совершенно ясно было, что все это сделано нарочно и стан они специально разбили в таком месте, где его трудно было найти. Хорошо, что Петр, привыкший иметь дело с лошадьми и прекрасно разбиравшийся в следах, был с Успенским. Без него тот не в состоянии был бы найти новое место стоянки.

Через некоторое время после моего прихода охмелевший Николай впал в буйство, ругался, проклинал меня, Успенского и весь белый свет за то, что мы сгубили его молодую жизнь и он, вместо того чтобы жить по-человечески, должен проводить свои годы в тайге, занимаясь печением лепешек, починкой обуви и прочей чепухой. Размахивая ножом и выкрикивая дикие ругательства, он грозился перерезать вам глотки. Пришлось связать его, оставив разбор дела до следующего дня.

Как выяснилось, терроризированный Алексей Николаевич несколько раз стрелял вверх, пытаясь дать мне сигнал о местонахождении нового стана, но только последний выстрел достиг моих ушей.

Я долго размышлял, что мне делать. Можно, конечно, в качестве меры наказания отправить Николая на Бёрёлёх, но это полностью сорвет нашу работу. Пришлось прибегнуть к паллиативным мерам.

Утром я долго разговаривал с протрезвившимся и притихшим Николаем. Я сказал ему, что за вчерашний проступок его следует сдать в оперпост с соответствующей характеристикой, а чем это грозит ему, он сам знает. Николай был осужден за убийство на десять лет, ему оставалось пробыть в лагере каких-нибудь полтора года, в связи с чем ему и разрешили отправиться в полевую партию.

Николай каялся, просил прощения, клялся, что такое поведение никогда больше не повторится, что он будет хорошо работать. В то же время он упорно отрицал, что пил спирт и был пьян: «Какой спирт? Никакого спирта я не видел и не знаю, где он у вас. И совсем я пьян вчера не был, а просто распсиховался, вспомнил семью и вольную жизнь. А что касаемся спирта, то вы, конечно, начальник, а наше дело подневольное».

Алексей сам заговорил о случившемся: «Не понимаю, что это Николаю пришло в голову взять спирт? Я его отговаривал, но он не послушался, открыл гвоздем замок и сперва отлил один раз, потом другой, после чего закрыл ящик и сверху полил его спиртом». Пришлось и Алексею сделать основательную проборку, напомнив ему, что его положение слишком тяжелое и сложное, чтобы допускать такие «художества», и что только хорошей, честной работой он может заслужить некоторое смягчение ожидающего его наказания за побег. Он призадумался, помрачнел и, расплакавшись, сказал, что этого больше не будет.

Семен к событию отнесся безразлично. Его дело — заботиться о лошадях, что он и делает по мере своих сил, а что касается остального, то он не вмешивается в дела «нючча». Приказал ему Николай свернуть в сторону — он свернул. Угостили его спиртом — он с удовольствием выпил, а как этот спирт попал в руки Николая — это его не интересует. Держался Семен степенно, с сознанием собственного достоинства. Разговаривать с ним было очень трудно, ибо чувствовалось, что слова до него не доходят, наша работа ему непонятна и чужда.

Первое время своей работы у нас он иногда капризничал; его недовольство выражалось в том, что он вдруг переставал понимать по-русски и переходил на якутский язык, который я, к сожалению, знаю очень плохо. Отучить его от этого удалось несколько своеобразным способом. Когда на него напал очередной приступ недовольства и он обратился ко мне с длинным периодом на якутском языке, я с серьезным видом ответил ему не менее длинной фразой на английском языке, что привело его в крайнее недоумение. Он попробовал еще что-то произнести по-якутски, в ответ я вновь загнул длинный период по-английски. После этого он ошарашенно произнес: «Моя не понимай, что ты говоришь». Я с тем же серьезным видом ответил: «Моя тоже не понимай, что ты говоришь, поэтому давай будем разговаривать по-русски», После этого мир был восстановлен и Семен больше не пытался не понимать по-русски.

Наши будни. Дела и люди

Дни проходили в беспрерывной напряженной работе, ставшей привычной. Мы с Алексеем почти все время находились в многодневных маршрутах.

Ох уж эти маршруты! Они слишком выматывают нас. Особенно дает себя чувствовать убийственная тяжесть геологических образцов, количество которых к концу маршрута катастрофически возрастает. И в то же время без них не обойдешься. Это геологические документы, а геология здесь сложная, документов набирается много. Для организма это дополнительная нагрузка — ему и так приходится нелегко при многочасовом беспрерывном движении вверх-вниз по крутым водоразделам.

Сегодня, например, за четырнадцать часов работы — с шести утра до восьми вечера — мы смогли пройти только 11–12 километров. Обычно мы за день проходим с работой 17–20 километров, но сегодняшний маршрут был особенно трудным. Нам приходилось шагать по острым гребнем, покрытым глыбами и ускользающими из-под ног обломками камней. На каждом шагу мы рисковали сломать ноги. Помимо этого сегодня в изобилии встречались дайки, а так как каждая дайка представляет большой интерес, нам приходилось задерживаться почти около каждой — описывать, замерять, брать пробу, отбивать образцы. И наконец, эта злосчастная глазомерная съемка, которая отнимает массу времени. Не верится даже, что где-то люди работают, имея добротные точные карты.

…Поздний вечер. Мы расположились на ночлег. Холодная колымская ночь, мерцая огоньками созвездий, тихо сошла на землю. Ярко горит костер. И эту ночь, как и многие предыдущие, проведем мы вдалеке от остальных, на ворохе ветвей, настланных на горячую щебенку, под тонким кровом бязевой палатки, с полевой сумкой и ичигами вместо подушки и телогрейкой в роли одеяла. По совести говоря, я устал от этих многодневных маршрутов и жажду хотя бы небольшой передышки. Хочется поспать по-человечески, раздетым, с подушкой и одеялом. Хочется как следует поужинать — не каким-то месивом, а настоящим супом или борщом, досыта — и не из котелка, а хотя бы из миски (о тарелке я и не мечтаю). Хочется просто посидеть, пописать, отдохнуть от этого беспрерывного шатания с тяжелым грузом за спиной вверх-вниз, вверх-вниз.

Я пытаюсь взглянуть на наше теперешнее существование со стороны: какое оно убогое, жалкое, но в то же время… завидное. Да, завидное.

Человеку, каким бы он ни был, необходимо общение с праматерью-природой. Эта тяга к природе, сознательно или бессознательно, живет в душе каждого из нас: прогулки, дачи, туристские походы, охота, рыбная ловля — во всем этом выражается стремление хоть ненадолго уйти от сложностей цивилизованной жизни в другую, более простую обстановку, ближе к природе, И это общение с природой, пусть даже кратковременное, неизменно дает свои плоды: делает людей более здоровыми, бодрыми, жизнерадостными, вливает в них новые силы.

Работа геолога-полевика больше, чем какая-либо другая, наполнена этим тесным общением с природой, причем не с окультуренной, ручной природой, а с дикой, суровой, первобытной — такой, какой она была тысячи лет назад.

Приспособились мы к ней неплохо и физически чувствуем себя превосходно. Нас поддерживает сознание важности и полезности нашей работы, однако слишком большие порции сверхпримитивного быта все-таки заставляют иногда мечтать хоть о каких-то благах цивилизации.

Дни летят быстро и незаметно. Не успеешь оглянуться, как трех-четырехдневный маршрут подходит к концу и мы возвращаемся на стан усталые, но удовлетворенные. Все данные говорят о том, что район очень интересен и что золото здесь будет.

Вернувшись из очередного маршрута, я надолго засиживаюсь с Успенским, и мы вместе намечаем план дальнейших действий.

Мне очень нравятся исключительная заинтересованность и трудолюбие этого славного старика. Он во многом не разбирается, многое путает, ему не дается съемка, но в нем есть искорка, стремление «прицепиться» к признакам золотоносности и по отдельным знаковым пробам добраться до богатого золота. Он волнуется, ищет, вновь и вновь берет пробы, не ограничиваясь шаблонным набором их через определенные расстояния, в точном соответствии с инструкцией, как это часто делают более грамотные, но менее радивые прорабы-поисковики. Он старается дать возможно полное описание обследованных ручьев. Правда, «письменная часть» у него получается весьма примитивной. Зато он умело, тщательно, вдумчиво и с толком выбирает места опробования.

Что касается Алексея, то он во многом «поднаторел»: освоил практику работы с буссолью и анероидом, может неплохо зарисовать рельеф и самостоятельно вести маршрутно-глазомерную съемку. Однако из-за его рассеянности мне для контроля приходится вести параллельную съемку, и мы вечерами, остановившись на ночлег, а чаще по возвращении на стан проводим увязку наших данных, включая сюда и съемку Успенского. У него тоже приходится все проверять по записям и заново перечерчивать. Зато пробы у него в идеальном порядке: все надписаны, пронумерованы, тщательно упакованы.

Как все-таки обстановка и окружение влияют на человека! Наш Петр, который раньше вел себя тихо и скромно, был таким послушным и трудолюбивым, попав в общество Николая и Алексея, быстро изменился к худшему. Он держит себя бравым «блатником» и ухарски рассказывает приятелям о своих былых проделках. Работать он стал спустя рукава и только к лошадям и к делам, связанным с транспортом, относится по-прежнему внимательно и заботливо. Лошадей он распознает не только по ржанию, но даже по топоту: стоит вечером одной из лошадей подойти к палатке, как он сразу говорит, Карька или Буланка подошел.

На работе он сильно донимает бедного Успенского. Бывает, идут они вдвоем, Успенский ведет съемку, шагая по определенному азимуту и отсчитывая шаги. Он в это время ничего не видит и не слышит, будучи целиком занят сложным процессом этой проклятой съемки. Петр потихоньку отстанет, спрячется в кусты и сидит, как тетерев, лакомясь голубикой. Успенский дойдет до места, где надо взять пробу, запишет то, что полагается, посидит, покурит и начинает звать Петра. А тот сидит себе до тех пор, пока не надоест, а потом как ни в чем не бывало появляется, ссылаясь при этом на разные причины: то он скребок потерял, то не в ту протоку зашел и запутался в зарослях, то ему утки встретились (он ходит с ружьем), то еще что-либо.

Я не раз серьезно разговаривал с ним. Он обещал исправиться, но влияние Николая портило все дело.

Как-то в разговоре на мой вопрос, чем он думает заняться после освобождения, Петр, немного подумав, ответил:

— Что ж, Борис Иванович, не хочу вас обманывать. По совести говоря, вероятно, опять лошадей буду красть — уж очень выгодное это занятие. Только теперь аккуратнее работать буду, а то опять на Колыму угодишь, будь она проклята.

К существующим порядкам он относится отрицательно, но признает, что попал в лагерь по заслугам.

Что касается Николая, то это типичный враг всего нового, относящийся к советскому строю с глубокой ненавистью. Как-то я слышал его разговор с Петром.

— Эх, Петря, — говорил Николай, — разве это жизнь, там-тарарам. Это не жизнь, а каторга. Куда ни сунься, везде тебя спрашивают, где ты работаешь, сколько получаешь, а если не работаешь, то катись вон из квартиры и из Москвы. Да я, там-тарарам, может, не хочу работать, может, я хочу на свои средства жить. Какая же это власть, там-тарарам?

К сожалению, он плохо влияет на Петра, который относится к нему с почтением, как к старшему и по возрасту, и по лагерному стажу.

Николай производит впечатление рубахи-парня. Он любит и умеет рассказывать, хорошо поет — у него приятный задушевный баритон, — но есть в нем что-то антипатичное, отталкивающее. Я прямо с удовольствием предвкушаю то время, когда поблизости не будет этой заискивающей физиономии с вечно льстивой, вкрадчивой улыбочкой на типично «блатном» лице.

На стане я устраивался в одной из палаток вдвоем с Алексеем Николаевичем, в то время, как все остальные размещались во второй большой палатке. С наступлением холодных дней Успенский перебрался в эту большую палатку, где была железная печка.

В моей палатке остался вьючный ящик, в котором хранятся все его драгоценности — табак, белье, разные мелочи, в том числе флакончик с какими-то дорогими, пятирублевыми духами, который он время от времени извлекает, встряхивает и, блаженно понюхав, бережно ставит обратно.

Кроме того, в этом же ящике во время переездов хранится спирт, который я, зная честность Успенского, полностью доверил ему. После проделки Николая Алексей Николаевич стал прятать спирт в тайге. Приехав на новое место, он выбирает удобный момент, кладет банку с драгоценной жидкостью в рюкзак и удаляется тайком в заросли, где и прячет свой клад под какую-нибудь коряжину.

Однако его вечно преследуют невзгоды. Один раз Буланка случайно чуть не растоптал заветную банку; а в другой раз Алексеи Николаевич… позабыл, где он спрятал банку, и долго в горестном недоумении бродил по кустам, разыскивая свое сокровище. В конце концов банка нашлась, но старик был не на шутку напуган.

Вообще с ним частенько приключаются всякие забавные истории, которые вносят элемент веселья в наше однообразное существование. Так, например, однажды, когда они с Петром были на работе, тот увидел на небольшой лиственнице белку. Он не мог удержаться от соблазна запустить в нее камнем, после чего начал трясти деревце, на котором спасалась белка. В это время Алексей Николаевич, позабыв обо всем на свете, сосредоточенно нахмурив брови и высунув от усердия кончик языка, делал отсчет по компасу. Видимо, решив, что перед ней не живое существо, а сухой ствол, что ли, белка, спасаясь от Петра, спрыгнула с лиственницы и вихрем взлетела на «вершину» этого несколько необычного ствола. Последний, уронив компас, заорал благим матом, перепугав до полусмерти и без того напуганную белку. Кто из них больше испугался, я не знаю.

— Представьте, Борис Иванович, — рассказывал он мне потом об этом происшествии, — какая же это вредная сволочь, ведь она мне чуть-чуть глаза не выцарапала!

Он очень славный старик, немного смешной и какой-то по-детски трогательный в своей простоте и наивности. Я всегда испытываю какое-то теплое чувство, встречаясь с ним после нескольких дней разлуки.

Надвигаются невзгоды. Алексея забирают

В нашу монотонную, насыщенную однообразной работой жизнь неожиданно ворвался целый фейерверк происшествий, причем, как полагается, неприятных.

20 августа, закончив обследование очередного участка и привязавшись к опорной точке, мы, весело напевая, уже без съемки направлялись к лагерю, до которого оставалось километров восемнадцать.

Время от времени мы со смехом вспоминали подробности забавной истории, неудачными участниками которой мы были несколько часов тому назад. Было раннее солнечное утро, теплое, слегка влажное, с чуть заметным южным ветерком. Мы медленно поднимались по пологому, покрытому ягелем северному склону невысокой сопки, на вершине которой виднелись похожие на развалины старинного замка скалистые выступы горных пород. После вчерашнего дождя ягель не успел еще высохнуть, и нога мягко и бесшумно тонула в его набухшем покрове. Несмотря на легкий ветерок, комары тучами висели над нами.

Поднявшись на вершину сопки, мы с изумлением увидели стоявшего прямо перед нами оленя, который, засунув голову в узкую расселину в каменистом выходе глинистых сланцев, мирно подремывал, чувствуя себя в полной безопасности. В расселине, на легком сквозняке, его не так донимали надоедливые комары. Он стоял к нам боком, и из-за скалы нам была видна только задняя часть его тела со смешным куцым хвостиком.

Ветер дул нам навстречу, солнце отбрасывало тень в противоположную сторону, влажный ягель заглушал шум шагов. Хотя олень находился буквально в двух шагах от нас, он не почуял нашего присутствия.

Разве можно было в такой ситуации удержаться от соблазна поймать, его живым, причем поймать голыми руками, а затем с торжеством привести на стан! Уподобившись глухонемым, мы знаками дали друг другу сигнал к действию и бросились к оленю. Я схватил его за правую ногу, Алексей за левую. Схватили крепко, мертвой хваткой, обеими руками, немного выше копыт. Мгновение… и мы кубарем полетели в разные стороны, даже не осознав, что произошло, а олень с дико вытаращенными глазами вихрем промчался мимо нас и моментально исчез из поля зрения. Мы не учли того, что он был в прекрасной спортивной форме и мышцы его задних ног по силе мало чем отличались от конских.

В дополнение к «приятным» воспоминаниям у меня и у Алексея слегка побаливали ушибленные бока — легкая плата за полученное удовольствие — попытку поймать голыми руками дикого оленя.

Переходя с косы на косу, с террасы на террасу, мы быстро двигались по долине ручья, стремясь скорее добраться до «дома», где нас ждал сытный ужин. Харчишки наши были съедены до последней крошки, рюкзаки набиты до отказа образцами; мы были голодны, но бодры и веселы, предвкушая заслуженный отдых.

Светило яркое солнышко, прохладный ветерок порхал по долине ручья, освежая наши потные лица, и только мошка, роями носившаяся над головой, несколько портила общее прекрасное впечатление от этого чудесного дня.

В одной из маленьких заводей мы наткнулись на выводок нырков и стали с азартом бомбить их камнями, заполучив на ужин нескольких неудачников. Ружье я перестал брать с собой в маршруты, чтобы не отвлекаться, так как дичи было много, а охотничьи инстинкты частенько брали верх над благоразумием. Нырки задержали нас примерно на час; когда мы подходили к нашему стану, синеватый сумрак холодного ясного вечера уже окутал тайгу.

Вдалеке были видны обе наши палатки, стоявшие на открытом месте на берегу Мяунджи. Около костра, который огненной точкой весело подмигивал усталым путникам, сидела небольшая группа людей. Я направился к костру прямиком через заболоченный участок долины, Алексей несколько отстал, выбирая места посуше, и двигался в обход болота. Подойдя ближе, я увидел Семёна и Николая, вернувшихся из поездки на устье Эмтыгея, куда я посылал их за продовольствием. Кроме них у костра сидел незнакомый якут.

Поздоровавшись с честной компанией, я шутливо осведомился, откуда бог прислал также прибавление семейства. Ответа не последовало. Успенский, с серьезным видом отозвав меня в сторону, достал из кармана два пакета и, вручая их мне, сказал приглушенно, что дела очень плохи.

Я вскрыл пакеты. В одном было письмо начальника базировавшегося на устье Эмтыгея оперативного отряда по борьбе с бандитами, в другом — записка прораба Филиппова, мобилизованного оперотрядом для несения караульной службы. Сообщалось, что из лагерей бежала группа заключенных, сумевших достать оружие.

Банда, выдержавшая несколько стычек с военизированной охраной и потерявшая значительную часть своего состава, разбилась на несколько групп: из них некоторые, по имеющимся сведениям, направились в сторону Эмтыгея.

А мы-то, находясь в блаженном неведении, раскладываем громадные сигнальные костры, чтобы удобнее было возвращаться вечерами на стан…

Начальник отряда в категорической форме требовал немедленно под охраной одного из рабочих в сопровождении присланного с пакетом якута направить на устье Эмтыгея работающего в моей партии беглеца. Мне предлагалось усилить бдительность и держаться все время начеку.

Не полагаясь на наших рабочих, мы с Успенским решили попеременно дежурить всю ночь, чтобы помешать Алексею бежать, если он паче чаяния решится на это, предупрежденный кем-либо из них. А они, видимо, почувствовали что-то неладное. И Николай и Петр несколько раз заглядывали в палатку и интересовались новостями.

Я написал начальнику заставы письмо с подробной характеристикой Алексея. Указал, что он обещал честно работать и выполнил это обещание, хотя имел полную возможность бежать, воспользовавшись тем, что мы на несколько дней уходили в маршрут вдвоём, причем у нас была маленькая походная палатка и часто было оружие. Я просил принять все это во внимание и соответствующим образом отнестись к Алексею.

Я описал условия, в которых нам приходится, работать, И потребовал присылки стрелка, который оставался бы охранять наш стан, так как, уходя на несколько дней в маршруты раздельно с Успенским, мы вынуждены бываем иногда оставлять лагерь на произвол судьбы.

Закончив письмо, в два часа ночи я разбудил Успенского и прилег вздремнуть, а в пять часов утра будильник уже поднял меня на ноги. Алексея, чтобы не срывать работу, я решил отправить под конвоем Трусова. Вызвав последнего, я рассказал ему о создавшемся положении и сказал, что поручаю ему деликатное задание — доставить Алексея на оперзаставу.

— Будьте уверены, Борис Иванович, — весело ответил Николай, — поручение будет выполнено. Я люблю такие вещи; это не то, что лепешки печь или чинить ичиги.

Приехавший якут был уже на ногах. Путь предстоял длинный, а он за день собирался добраться до устья Эмтыгея.

Позвав в свою палатку Алексея, я сообщил ему печальную новость.

— Мне очень не хотелось бы расставаться с тобой, — сказал я ему, — но я обязан направить тебя на оперзаставу.

Выслушав меня, Алексей изменился в лице, как-то сразу осунулся и спросил, готов ли пакет для начальника заставы. На мой утвердительный ответ он, подумав немного, произнес тихим виноватым голосом:

— Борис Иванович, я очень прошу вас переписать отношение. Не знаю, как это получилось, но когда Гаврилов нашел меня, то я как-то случайно назвал себя Алексеем Соловьевым, а у меня совсем другая фамилия. На заставе все равно узнают мою настоящую фамилию, поэтому прошу вас переписать отношение и изменить все мои данные, так как я и об остальном дал Гаврилову и вам неверные сведения.

Посоветовав ему для его же блага рассказать обо всем без утайки, я узнал, что настоящее его (настоящее ли?) имя Корнеев Николай Иванович, что бежал он не из Магадана, а с Оротукана, где заведовал в одном из лагерных подразделений хозчастью. Бежали они втроем. Спутников своих он потерял по дороге, отстав от них. Осужден он был в 1934 году за мошенничество на восемь лет. Вообще метаморфоза произошла удивительная и последняя ли, бог ведает, так как Петр позже рассказал мне, что Алексей уже несколько раз менял имя и фамилию, успел побывать на строительстве Беломорканала, но бежал оттуда.

Пришлось переменить отношение. Характеристику я оставил прежнюю, изменив только имя и фамилию. Жаль мне было его, дурня этого, такого молодого и уже насквозь гнилого парня, слишком слабовольного, чтобы противиться влиянию блатного лагерного окружения. Алексей собрал свои скудные пожитки и, понурив голову, отошел в сторону.

А Николай, его приятель и старший наставник, взяв в руки винчестер, с явным сознанием собственного достоинства сказал, садясь на лошадь:

— Ну, Алексей, вот тебе мой сказ: езжай сзади якута и ни на шаг в сторону. У меня, брат, разговор короткий. Я с тобой церемониться не буду. Есть задание доставить тебя к начальнику заставы, и я доставлю тебя живого или мертвого. Постарайся доехать живым.

Соловьев-Корнеев попрощался с нами, сел на лошадь, и печальная кавалькада медленно двинулась вниз по долине Мяунджи.

Мы становимся жертвами агрессии

Работа на Мяундже подходила к концу. Оставалось сделать еще один бросок — провести маршрут по ее правобережью в нижнем течении с выходом в бассейн Аркагалы. Успенскому надо было закончить опробование некоторых правобережных притоков, которые были оставлены на конец работы. Я вдвоем с Николаем отправился в завершающий трехдневный маршрут. Встреча с поисковым отрядом намечалась на стрелке Аркагалы и Мяунджи, где была восхитительная поляна, окаймленная пышной растительностью.

Николай вернулся несколько дней тому назад с опозданием на трое суток. Он рассказал, что его задержал начальник заставы. Сейчас застава снята и отряд уехал, увезя с собой Алексея, с которым после ознакомления с моим письмом обращались неплохо.

Перспектива идти в маршрут «на правах коллектора» пришлась Николаю по вкусу. Однако после первого же дня лазанья по крутым сопкам он стал на чем свет стоят проклинать свою горькую долю и осыпать упреками злосчастную Колыму.

— Будь они прокляты, горы эти, чего я не видел в них, — ворчал он после каждого подъема, а их было в нашем маршруте немало.

В этом завершающем маршруте нам пришлось несколько километров идти вдоль русла Аркагалы. Повсюду среди русловых отложений, на отмелях, косах и прибрежных участках в изобилии лежали куски, обломки и глыбы каменного угля, большей частью выветрелого, но чистого, без прослоек пустой породы. Стало ясно, что где-то недалеко есть выходы пластов каменного угля, возможно образующих достаточно крупное месторождение.

Усталые, но удовлетворенные, подошли мы к устью Аркагалы. Наши давно должны были приехать. Между тем нигде не было видно следов палатки. Ни дымка, ни звука. Вокруг стояла могильная тишина. Мы были в глубоком недоумении. Место нашим поисковикам хорошо знакомо, и спутать его с другим местом они не могли.

С большим трудом разглядели мы наконец угол палатки, чуть видневшийся среди густых пурпурно-желтых зарослей тальника.

На мой призывный клич испуганно выглянула бородатая физиономия Алексея Николаевича. На обычное приветствие: «Здорово, старина! Как дела?» — не последовало столь же обычного ответа: «Здравствуйте, Борис Иванович, все в порядке». На этот раз Успенский безнадежно махнул рукой и, мрачно насупившись, ответил, что дела неважные.

Дела действительно оказались неважными.

После нашего ухода Алексей Николаевич с Петром, заседлав двух лошадей, отправились провести опробование последнего неисследованного притока Мяунджи. Они собирались закончить эту работу дня за два и взяли с собой запасную палатку и кое-какое снаряжение. На стане остался только Семен с прочими конями, которые мирно паслись неподалеку. Такая обстановка вполне устраивала Семена. Тихо посасывая трубочку, в мирном созерцательном настроении, он мог просиживать долгие часы, время от времени впадая в легкую дремоту.

Стояла хорошая погода. Ярко светило уже не знойное, а только теплое осеннее солнышко, и наши путники отправились в путь в радостном предвкушении того, что это последний маршрут по притокам Мяунджи, что полевой сезон заканчивается, причем с хорошими результатами.

Они и не подозревали, что за ними из густых зарослей следят две пары чьих-то зорких недобрых глаз. Эти глаза все внимательно высмотрели. Они установили, что часть работников партии, т. е. мы, ушла с рюкзаками на спинах, что остальные уехали на конях и что в лагере остался только один Семен, у которого есть огнестрельное оружие.

Как впоследствии выяснилось, план наблюдателей был прост. Поскольку, судя по всему, отправившиеся в маршрут прибудут нескоро, наблюдатели решили, дождавшись ночи, напасть на Семена, захватить оружие, коней и, навьючив на них все, что можно, тронуться в дальнейший путь.

К счастью, приток Мяунджи оказался небольшим и малоперспективным, и наши поисковики к вечеру сумели закончить его опробование. Было уже довольно темно, когда они подъезжали к лагерю, время от времени оглашая пустынные окрестности залпами проклятий по поводу, темноты, плохой дороги и недостойного поведения лошадей. Это обстоятельство заставило засевших в кустах беглецов изменить свои планы. Они не знали, сколько народу приехало. Одно дело напасть на одного человека, а другое — иметь дело с несколькими.

Наш груз не помещался в палатках и почти весь был сложен снаружи, прикрытый брезентом. Выйдя из палатки незадолго перед рассветом, Петр обратил внимание на то, что груда вещей резко уменьшилась в объеме. Подняв брезент, он обнаружил, что под ним почти ничего не осталось, большая часть вещей исчезла. Думая, что Семен перенес груз в палатку, он внимательно осмотрел ее, но вещей не обнаружил. Тогда он разбудил Алексея Николаевича и Семена.

С оружием в руках они обошли лагерь, но ничего не заметили. Семен и Петр бросились к лошадям и верхом стали внимательно осматривать окрестности.

Метрах в двухстах от палаток на берегу Мяунджи они обнаружили сваленные в беспорядочную кучу вьючные ящики и другое снаряжение. Ящики и сумы оказались вскрытыми.

Не хватало главным образом продуктов. Исчезли килограммов тридцать муки, почти весь сахар, чай, галеты, значительная часть консервов. Были опустошены до основания две переметные сумы Семена, в которых тот держал все свои немудрёные сокровища — брюки, белье, рубашки, торбаза и прочее. Захвачена была также наша запасная обувь, в том числе моя гордость — почти новые болотные сапоги, на которых остались неизгладимые следы желтой эмалевой краски, вытекшей из банки во время одного из переездов.

Содержимое остальных вьючных ящиков было вывалено на землю. В них находились наши многочисленные образцы горных пород, которые для похитителей интереса не представляли. Хорошо, что хоть мой ящик не попал под брезент, а находился в палатке. В нем были деньги, документы, карты, т. е. как раз то, что представляло бы для беглецов исключительную ценность.

В одном из ящиков бандиты нашли и унесли с собой порох, дробь, пистоны, а также пыжи и барклай — значит, у них было оружие. Действовали они разумно и умело: перетащив потихоньку груз на значительное расстояние от палаток, они могли без помехи заняться исследованием содержимого сум и ящиков. Грабители даже проявили склонность к шуткам. В переметные сумы Семена взамен забранного они положили свои прожженные, рваные, кишащие вшами ватные брюки, рубашки и телогрейки и вновь тщательно завязали сумы.

Петр с Семеном верхом на лошадях пытались преследовать налетчиков, но вскоре вынуждены были бросить это безнадежное занятие.

Случившееся настолько сильно всех взволновало, что, прибыв на устье Мяунджи, Успенский не рискнул разбить стан на видном месте, а предпочел запрятаться в кустах. Больше всего его беспокоило, что неподалеку от нашего нового лагеря, на одной из отмелей Аркагалы, были обнаружены свежие человеческие следы. Это так напугало старика, что он не решился даже разжечь костер. Только днем на маленьком костерчике поисковики сварили скудную пищу и опять, как куропатки, засели в палатке, не рискуя выдать свое присутствие.

Поход за углем

Ночь мы провели спокойно, дежуря по два часа. Рано утром истекло время очередного дежурного — Петра. Он приготовил легкий завтрак, и мы, поев, принялись за сборы.

Было решено, что Николай с Семеном, забрав почти весь груз, отправятся на устье Эмтыгея, а мы втроем, захватив только небольшую палатку, печку и жалкие остатки уцелевших после ограбления продуктов, на трех конях двинемся вверх по Аркагале к заветным выходам каменного угля.

Налет особенно сильное впечатление произвел на Семена. Он стал мрачен, задумчив, не спал, почти ничего не ел и только упорно твердил, что надо как можно скорее уезжать отсюда на устье Эмтыгея. По-видимому, его кроме материального ущерба сильно удручало сознание того, что он был на волосок от смерти и что, не вернись Успенский и Петр, его, возможно, уже не было бы на свете. Когда утром он узнал, что мы втроем едем дальше вверх по Аркагале, он неодобрительно покачал головой и промолвил: «Ой, кусаган (плохо), надо, однако, ходить на устье».

Николай явно рад, что уезжает, что кончаются его, как он говорит, мучения. Петр держится весело и едет с охотой. Алексей Николаевич с удовольствием отказался бы от этой несколько рискованной поездки, но держится бодро.

По случаю окончания полевых работ и нашего расставания я решил угостить ребят какао со сгущенным молоком, которые находились в моем вьючном ящике. Надо было видеть, как осклабился и просиял Николай, услышав из моих уст слова: «Ну, в честь расставания мы сегодня немного угостимся», и как он помрачнел, когда узнал, что это угощение всего лишь жалкое какао. Варил какао он и со злости высыпал чуть ли не всю банку, оставив самую малость порошка на дне.

Петру он горько жаловался на то, что я не хочу ему дать спирта, и сожалел, что не выпил его весь в свое время. Спирт же в заветной банке мирно покоился неподалеку под коряжиной и ждал того времени, когда он будет необходим: от устья Эмтыгея нам предстояло добираться до жилых мест сплавом на плотах.

После завтрака мы распростились и почти одновременно направились в разные стороны.

Рыжка, Вороной и Серко, нагруженные кладью не более как по пуду на коня, бодро зашагали вверх по Аркагале. Мы шли пешком и только при переходе через многочисленные перекаты пользовались услугами наших четвероногих друзей.

По пути в небольшом лесочке около устья Аркагалы мы подстрелили трех больших глухарей.

Стояла прекрасная ясная погода. Все веселило нас в этот чудесный день. Радовало неожиданное пополнение наших продовольственных запасов, и мы предвкушали, с каким аппетитом будем есть вечером вкусный и наваристый глухариный суп с легким, чуть заметным запахом хвои. Радовали пробы по Аркагале, которые систематически давали по нескольку десятков золотых знаков на лоток, Радовали симпатичные налеты черного углистого буса на песчаных отмелях и многочисленные куски угля на галечных берегах.

Но следы, человеческие следы! Они внезапно стали попадаться нам, в разных направлениях пересекая русло Аркагалы и не на шутку тревожа нас. Некоторые из них были совсем свежие, чуть ли даже не сегодняшние. Чьи они? Кто и зачем ходил здесь?

Мы осторожно продвигались вверх по Аркагале, зорко всматриваясь в прибрежные заросли и избегая близко подъезжать к залесенным участкам. Путь наш проходил по широким открытым галечным отмелям, которыми изобилует долина Аркагалы.

Медленно поднимаясь вверх по течению, мы часто останавливались. Успенский с Петром время от времени брали из речных отложений пробы. Становилось ясно, что золото есть не только в бассейне Мяунджи, но и по Аркагале. Я внимательно осматривал береговые обнажения. Характер горных пород резко изменился. По Мяундже и по Эмтыгею залегала однообразная свита темно-серых песчаников и сланцев, нередко сменяемых выходами гранитных пород, образующих отдельные большие возвышенности. Там часто встречались, особенно в нижнем течении Мяунджи, темные зеленоватые породы лавового характера — базальты и порфириты — следы древней вулканической деятельности.

Здесь же, по Аркагале, нам стали попадаться горные породы совершенно иного облика. В береговых обнажениях отвесными стенами стояли выходы крупногалечного рыхлого конгломерата, состоявшие из слабосцементированных галек изверженных и осадочных пород. Иногда среди них попадались пласты рыхлых песчаников, почти песков. Все было странно, ново, интересно.

Так, постепенно продвигаясь вверх, мы прошли около 15 километров. Человеческие следы перестали попадаться, и на душе стало спокойнее. Все же, остановившись на ночлег, мы приняли меры предосторожности. Палатку установили на небольшом островке в густой купе тальника, тщательно замаскировав ее. Со всех сторон к острову был открытый подход через протоки и галечные косы Аркагалы. Лошадей Петр перевел на другой остров, изобиловавший кормом. При дневном свете мы сварили сытный обильный ужин, пустив в ход одного из глухарей, и, распределив дежурства, улеглись отдыхать.

Утром, как только взошло солнце, мы уже были на ногах. На ветвях и траве серебрился густой налет инея, а поверхность воды в затишных местах была покрыта тонкой пленкой льда. Вокруг стояла мертвая тишина, прерываемая равномерным, однотонным шумом Аркагалы. Мы быстро позавтракали остатками вчерашнего ужина, выпили вместо чая горячей воды и тронулись в дальнейший путь.

Не успели мы пройти двух-трех километров, как количество каменноугольных обломков резко возросло. Вместо небольших разрозненных кусков стали в изобилии попадаться крупные, почти совершенно свежие обломки, в то время как угольная мелочь в отдельных участках речки стала образовывать сплошные черные россыпи.

Справа по ходу в Аркагалу, весело журча, вливалась светлая струйка бойкого говорливого ключика, глубоко врезанного в крутые скалистые берега. В его русле поблескивали на солнце смоляно-черные крупные куски свежего каменного угля. Обломки его, впрочем, виднелись и выше по Аркагале.

Как дрожащая от нетерпения ищейка, рванулся я вперед, вверх по долине ключика, зорко всматриваясь в его крутые берега, обшаривая глазами каждое обнажение.

Они то появлялись, то вновь исчезали, сменяя друг друга, но не было в них той желанной черноты, которую так жадно искал взор. А на отмелях и косах то там, то здесь чернели, сверкая и переливаясь при ярком свете солнца, куски, обломки и глыбы драгоценного топлива. Временами количество его резко уменьшалось, временами, наоборот, русловые отмели были сплошь усеяны им.

Время шло томительно медленно. И вот наконец впереди, в одном из крутых бортов ключа, на сероватом фоне окружающих песчаных пород замелькала жирная черная полоса. Я подошел ближе и увидел мощный пласт каменного угля, пересекавший толщу песчаниковых пород. Сняв шляпу, я низко поклонился, приветствуя его.

Это был первый полутораметровый пласт сплошного каменного угля, чистый, свежий, омытый ключевой водой. Он уходил по кривой линии вниз под русло. Несколько выше в береговом обрыве залегал второй пласт, а затем — третий, самый мощный. Чувствовалось, что в этом ручье случайно выходят на земную поверхность скрытые в недрах пласты крупного угольного месторождения. Однако это надо было доказать, установив характер и площадь распространения угленосных пород.

Кое-где виднелись обломки и выходы обожженных, резко измененных ошлакованных пород, которые так поразили меня, когда я впервые увидел их в галечных отмелях на устье Эмтыгея. Теперь стало ясным их происхождение.

Почти всегда в районах каменноугольных месторождений встречаются следы былых подземных пожаров. В некоторых местах такие пожары, обусловленные горением пластов угля, известны и сейчас. Они продолжаются много десятков лет. Уголь горит долго и жарко; изменяя и ошлаковывая окружающие породы. Здесь также некоторые пласты подверглись губительному воздействию пожаров, превративших вмещающие породы в разноцветные ошлакованные разности.

Остаток дня я посвятил описанию и замерам пластов, их расчисткам и взятию угольных проб.

Успенский с Петром прошлись вверх по ключу с опробованием. Сверх ожидания ключ оказался золотоносным и несколько проб показали даже весовое золото.

Мы решили назвать ключ «Знатным». Название было торжественно выведено крупными буквами на широкой затеси в стволе крупной лиственницы, росшей на высоком берегу около устья ключа.

Ночь мы провели спокойно. Нашу печку вместо обычных дров мы досыта кормили углем. Уголь горел превосходно, и в палатке стояло приятное ровное тепло.

На следующий день мы поднялись километров на десять вверх по Аркагале, до ее первого левого притока. Угленосная свита отчетливо наблюдалась в его устьевой части, однако пластов угля в долине не было видно. В русле же Аркагалы обломки каменноугольной мелочи прослеживались значительно выше устья этого притока. Значит, где-то выше по Аркагале должны обнажаться новые выходы каменного угля. Что это за выходы? Каковы они? Можно было бы попытаться дойти до них, но положение с продуктами у нас было буквально катастрофическое.

Мне стало даже досадно, что я в свое время пошел с работой по Мяундже, а не по Аркагале. Однако, поразмыслив немного, я пришел к заключению, что сделал правильно. Наша маленькая группа все равно не смогла бы детально исследовать развитую здесь угленосную свиту. Здесь необходимо большое количество рабочих, снабженных соответствующим оборудованием для проведения хотя бы поверхностных выработок. Мы с нашими слабыми силами сделать этого были не в состоянии и в конечном счете привезли бы в Магадан ту же качественную, а не количественную характеристику угленосности этого района. Так или иначе сюда придется возвращаться на следующий год для детального исследования. Теперь же мы имеем на своем балансе золотоносность Мяунджи и перспективную угленосность Аркагалы с указаниями на золотоносность отдельных участковое бассейна.

Наступило 14 сентября. По договоренности с Гавриловым 16 сентября мы должны были встретиться на устье Эмтыгея. Если бы у нас были продукты, мы, вероятно, задержались бы в районе Знатного на день-другой. Слишком много было здесь нового, интересного. Однако приходилось возвращаться. На обратный путь у нас оставалось только несколько горстей муки, и нашим единственным блюдом на завтрак и ужин была жалкая болтушка.

Голодные, но довольные, мы шли налегке. Зато наши лошади были основательно загружены каменноугольными пробами.

На устье Эмтыгея. Обратный путь

Точно 16 сентября мы добрались до устья Эмтыгея. Прибыли мы, правда, очень поздно — в одиннадцать часов вечера после долгого блуждания в темноте среди лабиринта проток и стариц, смертельно голодные, усталые и мокрые, так как большую часть пути нас усиленно поливал холодный осенний дождь.

На устье Эмтыгея было весело и оживленно. Около якутских изб возник целый палаточный городок. Гаврилов приехал два дня назад. Еще раньше вернулся Филиппов, который вместе с геологом Женей Таракановым работал в бассейне Хинике — крупного правого притока Аян-Юряха. Их отряд на целых две недели был оторван от работы для несения караульной службы на заставе, которая только недавно была снята.

Встреча была отпразднована обильным ужиком с легким возлиянием из заветной банки. У Гаврилова тоже оставались некоторые запасы драгоценной влаги, и мы решили следующий праздник устроить после того, как будут, пройдены пороги.

Несмотря на усталость, спать мы легли только в пять часов утра.

Следующий день был посвящен подведению итогов полевых работ. Они оказались неплохими. Отряд Гаврилова обнаружил россыпное олово во многих притоках Аян-Юряха. По существу был выявлен новый оловоносный район, заслуживающий дальнейшего, более детального исследования. Филиппов и Тараканов установили признаки золотоносности в бассейне Хинике. Наша группа исследовала сверх плана, значительную часть бассейна Эмтыгея, где помимо заведомо промышленных месторождений россыпного золота оказались очень перспективные месторождения каменного угля, позволявшие надеяться на то, что в ближайшем будущем удастся разрешить сложную проблему снабжения энергией горнодобывающей промышленности.

Золото, олово и уголь — три ценнейших и крайне необходимых вида полезных ископаемых, к тому же находящихся в таком территориально близком соседстве… Можно было с уверенностью говорить о том, что этот отдаленный пустынный район вскоре заживет полнокровной производственной жизнью.

Обширная золотоносная зона, в свое время прозорливо намеченная Ю. А. Билибиным, была прослежена нами еще дальше к северо-западу. Похоже было на то, что она окаймляется широкой зоной оловянной металлогении.

Огромное белое пятно в этой части территории Колымо-Охотского края оказалось теперь в какой-то степени заполненным. На карте появилась узорная речная сеть, покрытая разноцветными кружками-пробами. Различных расцветок полосы дали представление о геологическом строении этой части территории.

Все это было пока вчерне нанесено на истрепанные полевые карты. Предстояла большая, кропотливая работа по увязке полученных данных, тщательное изучение собранного материала — всех этих многочисленных образцов и проб, которые так обременяли наши спины во время длительных маршрутов. Зимой, во время так называемой камеральной обработки материалов, мы должны все это систематизировать, привести в порядок, детально изучить под микроскопом, описать и дать обоснованное заключение о геологии и полезных ископаемых района наряду с планом дальнейших работ в нем. Однако уже и сейчас у нас есть все основания быть довольными. Мы неплохо поработали и могли гордиться достигнутыми результатами.

На пути домой было теперь лишь одно серьезное препятствие — Колымские пороги. В 1932 году наша партия благополучно проплыла через них, но раз на раз не приходится, и кто знает, как преодолеем мы их в этом году.

Когда-то, еще в XVIII веке, казаки сплавляли от устья Эмтыгея грузы, предназначенные для колымских острожков — Верхнеколымска и других. Все шло более или менее благополучно, пока на порогах не разбилось два паузка и не утонуло несколько человек. С тех пор сплав через пороги надолго прекратился. Неподалеку от жилья эмтыгейских якутов до сего времени сохранилась роща могучих строевых лиственниц, из которых казаки делали свои неуклюжие паузки.

Между прочим, на устье Эмтыгея нам пришлось встретиться с незваными гостями, которые обобрали нас на Мяундже.

Хотя застава с устья Эмтыгея была снята, там все еще находился оперативный пост из трех стрелков. Старший из них, Володя Колосов, живой и общительный бородач, рассказал нам, что несколько дней назад проезжавшие якуты привели двух беглецов, по-видимому тех, которые учинили нападение на наш лагерь.

Я отправился взглянуть на них. В темной тесной избушке под замком сидели два здоровенных мордастых дяди, с которыми не дай боже встретиться где-нибудь в глухом углу, да еще одному. Они молча и мрачно смотрели на нас. На ногах одного из них были мои болотные сапоги с предательской желтой краской на голенищах. За какие-нибудь две недели сапоги превратились в явно неизлечимых инвалидов.

Налет на лагерь был совершен 7 сентября, а 12-го беглецы были задержаны более чем в 120 километрах от устья Эмтыгея, в бассейне Индигирки, недалеко от Оймякона. За это время они успели основательно расправиться с украденными у нас продуктами. Они сами себя подвели смело и, пожалуй, даже нахально выйдя навстречу группе якутов, ехавших из Оймякона. Беглецы отрекомендовались работниками полевой партии, случайно заблудившимися, и просили указать им дорогу. Внешний облик этих «рабочих» настолько ясно говорил за себя, что якуты немедленно обезоружили их (у беглецов было охотничье ружье) и любезно предложили следовать с ними до устья Эмтыгея. Попытка разжалобить якутов и даже подкупить их оказалась безрезультатной, и вот два дня назад беглецов доставили сюда.

Семену удалось вернуть только жалкие остатки своего добра. Все остальное находилось на плечах этих «рабочих» и было в таком состоянии, что даже невзыскательный Семен отказался взять обратно свои вещи.

Колосов рассказал нам много интересного. Ему пришлось принимать непосредственное участие в ликвидации банды беглецов. Он сильно подозревает, что «наши» беглецы были членами этой разгромленной банды, которым в свое время удалось скрыться.

18 сентября мы наконец покинули гостеприимное устье Эмтыгея и целой флотилией из шести плотов медленно поплыли по извилистому руслу Аян-Юряха.

Давно уже скрылся из виду острый залесенный мыс, столь характерный для устьевой части Эмтыгея, а я долго еще всматривался в прозрачную даль, стараясь разглядеть знакомые очертания эмтыгейских сопок.

День был удивительно хорош, и мы наслаждались чудесной погодой и приятным плаванием. Плоты медленно плыли вниз по течению, выбрасывая густые клубы дыма из поставленных на них железных печек. Сквозь зеленовато-прозрачную воду отчетливо просматривалось усеянное крупной галькой дно реки. Временами попадались громадные косяки хариусов, медленно сплывавших вниз на зимовку. Попытка заняться рыбной ловлей потерпела неудачу. Ни один из них не реагировал на самую вкусную приманку, равнодушно проплывая мимо.

Со мной на плоту находились Успенский и Петр. Николая вместе с одним из рабочих отряда Гаврилова мы отправили до Оротука сопровождать конный транспорт. Вместе с ними отправились конюхи-якуты и наш Семен, с которым мы, закончив расчет, мирно расстались. Мы с Алексеем Николаевичем постарались как могли возместить ему убытки, выделив кое-что из наших личных вещей.

Плоты то тихо скользили по зеркальной глади плесов, то резво скакали по веселым говорливым перекатам, покрытым мелкой рябью зеленоватых болтливых волн. Вокруг догорали осенние краски пышного разнотравья, но грустно становилось на душе при виде впавшей в оцепенение мрачной оголенной тайги, еще совсем недавно полной мощи и буйной, радостной силы.

22 сентября мы прибыли в Оротук, куда почти одновременно с нами пришел конный транспорт. Мы рассчитались с колхозом за арендованных лошадей, оставили под сохранную расписку лошадей, приведенных с Хатыннаха, и, забрав своих рабочих, отплыли дальше.

28 сентября мы благополучно миновали Колымские пороги, выбравшись, правда, из их рычащего хаоса мокрыми до нитки.

Вечером по случаю успешного преодоления порогов около устья Бахапчи была устроена традиционная «послепорожная» вечеринка.

На следующий день к вечеру мы уже были на устье Оротукана. Несколько выше него намечалось строительство моста через Колыму, до которой уже была проведена автодорога. Пока что через Колыму переправлялись на пароме. Сдав наших рабочих в лагерное подразделение, расположенное около строящегося моста, мы на попутной порожней автомашине через восемнадцать часов добрались до Магадана.

Снова на Хатыннахе

За время нашего отсутствия произошли крупные изменения. Кроме Южного горнопромышленного управления было организовано Северное с местонахождением на Хатыннахе. Сюда мы и были направлены, поскольку исследованная нами территория входила в сферу деятельности вновь организованного управления.

Вскоре после того, как замерзли реки, мы по зимнику добрались до Хатыннаха. Бытовые условия, как и полагается во вновь организованном предприятии, да еще такого крупного масштаба, как горнопромышленное управление, были очень тяжелыми. Жить и работать приходилось в палатках. Правда, это были большие брезентовые палатки размером шесть на девять или семь на двадцать один метр, разделенные дощатыми перегородками на отдельные каморки, но все равно в них было очень холодно, а кроме того, даже в жилье этого рода ощущался острый недостаток. Что касается снабжения, то с ним дело обстояло значительно лучше, нежели в предыдущие годы. Автодорога уже дошла до устья Оротукана и теперь быстро велась в сторону Хатыннаха. С наступлением холодов на Хатыннах была проведена временная зимняя дорога (автозимник), которая большей частью шла по руслу или по безлесным заболоченным участкам.

Наш быт оставлял желать лучшего, зато в других отношениях мы чувствовали себя превосходно. Коллектив геологов подобрался дружный, сплоченный, и жили мы, как говорится, душа в душу.

Начальником управления был назначен работавший ранее в Союззолоте М. Л. Кандер, молодой, но хорошо знающий производство человек. Живой, энергичный и общительный, с широким кругозором, он прекрасно понимал значение геологической службы и старался во всем помогать геологам, зная, что впоследствии это с лихвой окупится. Такую же, хотя и более сдержанную, позицию занимал главный инженер М. А. Эйдлин, человек большой культуры и прекрасных организаторских способностей. Главным геологом управления был Д. В. Вознесенский, приехавший на Колыму в 1930 году вместе с В. А. Цареградским. Это был толковый, знающий геолог и прекрасный товарищ, пользующийся всеобщим уважением.

Это время было, вероятно, единственным и неповторимым, когда между горняками и геологами царили подлинный мир и согласие. Во все остальные времена геологоразведочная служба, когда она находилась в ведении горнопромышленных управлений, чувствовала себя пасынком, с которого много спрашивалось, но которому мало давалось.

В 1935 году, вскоре после убийства С. М. Кирова, на Колыму была выслана большая группа бывших работников Ленинградского ГПУ во главе с начальником последнего Ф. Д. Медведем. Ехали они в колымскую ссылку со всеми удобствами и по прибытии в Магадан получили соответствующие крупные посты. Медведь был назначен начальником Южного горнопромышленного управления, а большинство его подчиненных стали начальниками приисков.

Многие из них получили назначение во вновь организованное Северное горнопромышленное управление. Дорожным строительством на трассе, идущей к Хатыннаху, руководил М. В. Запорожец — один из бывших помощников Медведя, человек очень энергичный и волевой. Все эти люди оказались на месте, и дела в новом управлении шли успешно.

В 1937 году Медведь и его сослуживцы по Ленинграду были вывезены с Колымы, и больше мы о них ничего не слышали.

На Колыму почти все они приехали с семьями и привезли с собой много предметов домашнего обихода, мебель, большое количество книг, а также начинавшие тогда входить в обиход патефоны с многочисленными наборами пластинок, в том числе зарубежных, которые в обычных условиях нам вряд ли удалось бы услышать. Были там наборы песенок Вертинского, Лещенко, Изы Кремер и многих других как на русском, так и на иностранных языках.

Это тоже в какой-то мере скрашивало нашу жизнь. Ни кино, ни радио в то время в этих местах не было, а частные радиоприемники ввозить на Колыму было категорически запрещено.

По приезде на Хатыннах я был назначен начальником геологопоискового сектора. Мне очень не хотелось расставаться с полюбившейся полевой работой, и я согласился занять эту должность при условии, что на следующее лето поеду заканчивать исследование Эмтыгея.

Зима прошла в напряженной работе. В 1936 году на территории Северного горнопромышленного управления должно было работать пятнадцать геологопоисковых партий разного типа и масштаба. Их надо было организовать, укомплектовать и снабдить всем необходимым, в том числе и транспортом. Благодаря всесторонней помощи со стороны руководства управления эта работа была проведена успешно, и я весной 1936 года со спокойной совестью мог выехать на полевые работы, сознавая, что все партии заблаговременно обеспечены всем необходимым.

Опять на Эмтыгей. Год 1936-й