На Золотой Колыме. Воспоминания геолога — страница 7 из 8

В пути

Наконец-то мы в пути. Кончился дикий сумбур последних предотъездных дней. Вокруг мир, тишина, покой. Сверкающая снежная поверхность Дебина — крупного левого притока Колымы — прорезана тонкой ниточкой нартовой дороги. По ней движется наш караван.

Вдоль берегов чернеет хмурая, оголенная тайга. Ярко светит солнце, голубеет безоблачное небо, и мартовский морозец ласково пощипывает щеки и нос. Олени бегут мерной трусцой. Весело поскрипывают нарты.

Как приятно вырваться из плена надоевшей поселковой жизни и вновь душой и телом слиться с дикой величественной природой, пока еще не тронутой рукой человека. Опять впереди жизнь в палатке, жаркое дыхание накаленной докрасна печки, гулкая усталость после напряженного рабочего дня и крепчайший каменный сон. Все это привычно и мило сердцу того, кто знает и любит тайгу, но как тяжело в ней тем, кому она чужда и непонятна!

28 марта мы простились с нашими товарищами на Хатыннахе и огромным обозом — около сотни нарт — длинной цепью растянулись по хорошо укатанной дороге, идущей вверх по Дебину. В этом году намечается массированное наступление на Эмтыгей. Четыре отдельных отряда, сведенные в единую комплексную геологопоисковую партию, в количестве двадцати шести человек едут штурмовать бассейн этой реки.

Когда я в прошлом году доложил руководству Дальстроя о результатах наших работ, мнения разделались.

Начальник Дальстроя Э. П. Берзин и его заместитель Л. М. Эпштейн — люди, далекие от геологии, — с удовлетворением восприняли известие о существовании в бассейне Эмтыгея перспективных угольных месторождений. Уголь был крайне необходим. Им хотелось верить, и они верили в аркагалинский уголь. Зато к золотоносности этого района они отнеслись с нескрываемым скепсисом, поскольку испокон веков золото и уголь были антагонистами и рядом не уживались.

Большинство геологов, наоборот, восприняли как должное наличие в бассейне Эмтыгея золота. Эмтыгей находится на продолжении намеченной Билибиным золотоносной полосы. Общая геологическая обстановка здесь достаточно благоприятна для развития золотой металлогении. А вот узкая зона угленосных образований, приуроченная к долине Аркагалы, вызывала у специалистов сомнение в перспективности обнаруженного здесь угольного месторождения. Уголь, конечно, есть, считали они, но он приурочен к небольшой площади и вряд ли будет иметь серьезное значение.

Существование двух противоречивых точек зрения и обусловило организацию такой укрупненной партии, как наша. Мы должны были дать окончательный ответ, что представляют собой уголь и золото Эмтыгея, особенно уголь.

Из прошлогодних работников в партии остался только Успенский. Он ехал в качестве начальника отряда, который должен провести детальное опробование бассейна Мяунджи. В прошлом году мы смогли сделать эту работу лишь «начерно», в первом приближении.

Весь остальной состав партии был укомплектован людьми новыми, мало мне знакомыми. Ближайшим моим помощником был молодой техник Володя Светлов, подвижный, шумный и энергичный. Он должен был возглавить угольный отряд. Перед этим Володя проводил разведочные работы на уголь неподалеку от Магадана. Прорабом-поисковиком впервые ехал А. Л. Павленко, работавший раньше коллектором-съемщиком в одной из полевых, партий. Топограф А. Ф. Инюшин руководил топоотрядом, которому предстояло составить крупномасштабную карту участков, сложенных угленосными образованиями.

Среди рабочий партии были два коллектора-съемщика — Роберт Котман и Гриша Губанов, — обучавшихся на кратковременных курсах и выпущенных досрочно в нашу отдаленную партию.

Сидя на нартах, мы довольно быстро продвигались вперед по укатанной дороге. Где-то перед нами двигалась на шестидесяти нартах партия геолога Е. Т. Шаталова, который ехал работать в бассейн Индигирки. Там в прошлом году геолог И. И. Галченко обнаружил золото, и руководство Дальстроя послало теперь туда хорошо оснащенную партию для уточнения и расширения этих данных.

Как приятно ехать по гладкой, хорошо укатанной дороге! Олени, пофыркивая, бодрой рысцой бегут вперед, все дальше и дальше увозя нас от Хатыннаха.

Фиолетовыми отсветами догорающего заката отмерцали снежные вершины причудливых гольцов горной цепи Негоях, заискрились в потемневшем небе светлячки многочисленных созвездий, мороз стал чувствительно кусать нос и щеки, а мы все ехали и ехали по скрипящему снегу, ища места, удобного для ночлега. Он будет там, где достаточно корма почти для двухсот наших оленей.

Наконец мы остановились. Пока каюры выпрягали оленей, началась подготовка к ночлегу. Запылали костры. На снежной поверхности речного русла было вытоптано несколько площадок, и на них установлены палатки.

Мы размещаемся вчетвером — Светлов, Успенский, я и повар партии Иван Иванович, который уже хлопотливо возится у костра, гремя ведрами.

В палатке мы прямо на снегу расстелили брезент, разместили на нем наши уютные спальные мешки, растопили печку, зажгли свечу, и внутри сразу стало не хуже, чем в доме. Правда, наши печки, предназначенные для летних условий, слишком малы, размер их не соответствует мощи мартовских морозов, так что в палатке, в двух шагах от раскаленной докрасна печки, вода в кружке быстро покрывается корочкой льда. Однако жить в ней вполне можно. А после сытного ужина и пары кружек горячего сладкого чая с черноморскими галетами жизнь явно превращается в сказку из «Тысячи и одной ночи».

Это «сказочное» существование, к сожалению, омрачается непристойным поведением наших оленей.

Современный олень — это настоящий бич для путешественника. Давно ушли в область преданий те благословенные времена, когда олени питались одним только ягелем. Теперь олени — это отвратительно всеядные существа, которые наносят путешественникам неисчислимые протори и убытки. Наевшись своего любимого ягеля, они ночью спускаются с сопок, нахальными толпами бродят между нарт, обнюхивая и проверяя не ими положенное. Жадными слюноточивыми ртами вгрызаются они в мягкую мешочную тару, норовя сожрать муку, сухие овощи и прочие продукты, с отчетливо выраженным намерением обречь нас в будущем на муки голодной смерти.

Приходится устанавливать специальные дежурства для борьбы с этими четвероногими агрессорами, которые упорно сопротивляются, не желая покидать лагерь. Зато к утру они удирают на вершины сопок, разбиваются на группки, и на поимку их тратится много усилий и времени. Раньше полудня выехать нам не удается.

С трудом мы преодолели «трубу» — узкий ущелистый отрезок долины Дебина с высокими скалистыми отвесными берегами. Здесь, как в аэродинамической трубе, вечно дует пронзительный ветер, который начисто сметает снег, и поверхность льда блестит как трещиноватое зеркало.

Олени не могут идти по этому зеркалу. Копыта их выколачивают бешеную дробь, ноги расползаются в разные стороны, они спотыкаются, падают, вновь вскакивают и, продвинувшись на несколько шагов, опять падают.

«Труба» основательно вымотала не только оленей, но и всех нас. Без нашей помощи олени не смогли бы протащить груженые нарты на расстояние до четырех километров — такова протяженность «трубы». Долина Дебина прорезает здесь гранитную цепь Негоях, образуя порожистый участок. В некоторых местах вздымаются большие растрескавшиеся ледяные бугры, около которых угрожающе торчат из-подо льда темные острые края гранитных глыб.

Через двое суток мы, к нашему удивлению, нагнали партию Шаталова, выехавшую на четыре дня раньше нас.

Оказалось, что сначала они, как и мы, ехали по следам дорожников, ведущих изыскания пути из Хатыннаха на Бёрёлёх, и продвигались достаточно быстро, потом по совету заведующего оленьим транспортом якута Сыромятникова в поисках более короткого пути свернули в сторону, и теперь им приходится самим торить дорогу.

Скорость нашего продвижения резко снизилась. Торить дорогу по целине — невеселое занятие. Впереди на лыжах идут два человека, прокладывающие первый след. За ними движется связка оленей с десятком облегченных нарт, которые вчерне намечают путь, далее следует остальной караван, оставляя за собой гладкую, хорошо укатанную дорогу — неожиданную радость для последующих путников.

Третьего апреля мы благополучно добрались до устья Сусумана — крупного левого притока Бёрёлёха. Бёрёлёх — по-якутски «волчья долина», и он оправдал это название. Утром в партии Шаталова была обнаружена пропажа трех оленей. После долгих поисков два из них были найдены, один загрызенный насмерть, другой едва живой.

Нашли их километрах в двух от стоянки. Тунгусы-каюры по следам определили, что в нападении участвовали три волка. Третьего оленя найти не удалось. Вероятно, он также стал жертвой волков. Тунгусы немедленно прирезали оставшегося в живых оленя, забрав тушу себе. Загрызенного оленя они оставили на месте. Его подобрал Шаталов, пообещавший выделить часть мяса нашей партии. Я с ним в свою очередь поделился свежим печеным хлебом, который мы купили у дорожников, когда проезжали мимо них.

На устье Сусумана Шаталов остановился в полукилометре от нас, и я отправил к нему за мясом нашего повара Ивана Ивановича. Он отнес Шаталову хлеб и принес, вернее, приволок по снегу ляжку и бок, как он выразился, «упокойника». Иван Иванович в свое время работал в скотобойне колбасной фабрики и хорошо разбирался в анатомии. В мясе он моментально разыскал «крупку» — каких-то паразитов, рассеянных среди мускульной ткани. Это вытянутые, в полсантиметра длиной водянистые пузырьки, заключенные в полупрозрачную плотную оболочку. Внутри пузырьков находится белый величиной с горошину комочек — основное тело паразита.

В нашем олене «крупки» оказалось сравнительно немного, но все же мы решили как следует сначала проварить, а затем прожарить мясо.

Через некоторое время пришел Шаталов пригласить меня, Светлова и Успенского «на поминки», на каковой предмет в его палатке жарились печенка и почки. Узнав о «крупке», он несколько огорчился. Иван Иванович поспешил его утешить, заявив, что в печенке «крупки» не бывает. При этом он флегматично добавил, что там только болячки и разные червячки встречаются, а что касаемо «крупки», то ее в печенке нет.

После этого сообщения печенку жарили до бесчувствия, так что она даже хрустела на зубах. Правда, Светлов и три человека из шаталовского штаба, узнав о «крупке», решительно отказались от печенки и перешли на изготовление ужина из консервов. Остальные же, хватив немного спирту, принялись с аппетитом уничтожать злополучную печенку, которая оказалась великолепной, и ее едва-едва хватило мужественным гурманам.

На следующее утро Шаталов и я отправились с «визитами» в поселок Бёрёлёх. Нам надо было встретиться с нашим представителем, посланным для найма лошадей на летний период, а также выяснить окончательный вариант дальнейшего пути.

Поселок состоял из трех далеко стоящих одна от другой якутских юрт — хатонов, принадлежавших трем братьям Балаторовым. Одна из них, принадлежавшая Афанасию Балаторову, находилась на берегу Бёрёлёха, в устье Сусумана. Другая, Алексея Балаторова, — километрах в пяти ниже по Бёрёлёху. И наконец, третья, стоявшая в полутора километрах от второй, принадлежала симпатичному одноглазому якуту Илье Балаторову, который в прошлом году помогал нам переправляться через Бёрёлёх.

Ни Афанасия, ни Ильи мы дома не застали: оба они были на охоте. Хорошо хоть, что дома оказался Алексей, у которого мы смогли узнать интересующие нас новости. Переводчиком у нас был каюр Костя Шахурдин — молодой красивый тунгус. Он окончил в Магадане совпартшколу с трехлетним сроком обучения и свободно говорил по-русски и по-якутски.

Из расспросов выяснилось, что Алексей очень плохо знает район. Хотя верховья Мяунджи находятся всего в 30 километрах от Нексикана, в устье которого живет Алексей, он ничего не смог сообщить нам о характере перевалов из Нексикана в Мяунджу, так что нам придется полагаться на собственную интуицию — вещь очень ненадежную во время путешествия зимой по бездорожью.

Отправляясь с визитами, мы, конечно, захватили с собой некоторое количество «огненной водицы», иначе мы нарушили бы этикет; Алексей угостил нас вареными куропатками.

Во время пиршества раздался звон бубенчиков, и к хатону Алексея бодро подкатил Роман Слепцов — поджарый пожилой тунгус в черных очках, по прозвищу «атаман». Как непревзойденный знаток местности, он был специально прислан Сыромятниковым в качестве проводника для партии Шаталова. С великим почетом усадили мы проводника, угостили спиртом и с помощью Кости стали с пристрастием допрашивать его о путях-дорогах. Однако после долгих расспросов мы с Шаталовым пришли к грустному выводу, что «атаман» крайне туманно представляет себе места, в которые направляется Шаталов, и что с таким проводником нам придется хватить немало горя. Держался Слепцов весьма уверенно, но для меня, знающего Мяунджу и нижнее течение Аркагалы, было ясно, что он никогда там не бывал. После разговора с ним Шаталов не на шутку стал задумываться, как бы побыстрее и с почетом избавиться от этого проводника, ибо ясно было, что пользы от него будет немного.

Обратная дорога была сплошным фейерверком снежной пыли. Нарты неслись как бешеные, олени, высунув от натуги длинные красные языки, угорело мчались, понукаемые выкликами наших каюров, и пятнадцатикилометровое расстояние до нашего стана мы проехали за каких-нибудь полчаса. Костя Шахурдин простодушно заметил: «Однако нынче день по-стахановски провели, шибко хорошо ехали».

На следующий день, когда все уже было подготовлено к отъезду, выяснилось, что у Кости пропало два оленя. Костю, однако, огорчила не столько пропажа оленей, как то, что они пропали именно у него, в то время как у каюра партии Шаталова бывшего кулака Зыбина все олени оказались на месте. В свое время Костя злорадствовал, когда у Зыбина волки вывели из строя трех оленей, теперь пришла очередь злорадствовать Зыбину.

Зыбин, как он выражается, «подарил» Дальстрою две тысячи оленей. Когда мимо проходят транспорты, он с затаенной грустью говорит: «Вот, однако, моя олень пошел». Оленей тунгусы распознают с исключительной точностью. Для нас они все «на одно лицо», а для тунгуса каждый олень имеет ярко выраженную индивидуальность.

Отношения у Шахурдина и Зыбина натянуто-враждебные, и Костя всячески старается подчеркнуть это. Когда мы вчера возвращались домой от Алексея Балаторова, Костя ехал на своих оленях впереди, во главе кавалькады. Зыбину, у которого были более быстрые и сильные олени и который запросто мог обогнать Костю, приходилось скрепя сердце глотать эту горькую пилюлю. По тунгусскому обычаю не пытаться обогнать своего противника зазорно, тем более что Костя нет-нет остановит свою нарту, обождет немного, а потом вновь пустит вскачь своих оленей. Однако, помня о своей классовой принадлежности, Зыбин, глотая обиду, упорно держался сзади, не решаясь дразнить своего соперника.

Пока огорченный Костя искал пропавших оленей, партия Шаталова отправилась в путь. Во главе ее ехал «знаток местности» Роман Слепцов. Мы выехали часа через три. Одного оленя так и не удалось найти.

Дорога была очень тяжелая, и за день мы проехали не более 20 километров. Несмотря на то что партия Шаталова проторила след, мы двигались довольно медленно. Извилистое русло Нексикана прихотливыми зигзагами перебрасывалось от одного склона долины к другому. Нарты еле-еле тащились по глубокому сахарно-рассыпчатому снегу, в котором, как в песке, глубоко тонет нога.

Через несколько часов мы догнали Шаталова и дальше двигались все вместе бесконечной вереницей из полутораста нарт. Верные старым колымским традициям, мы с Шаталовым шли пешком. Глядя на медленно ползущую цепь нарт, концы которой уходили из поля зрения, мы невольно начинали чувствовать, насколько солидно поставлено у нас дело в этом году.

Переночевав в среднем течении Нексикана, мы на следующий день свернули в один из боковых притоков и через несколько часов подошли к его вершине, которая крутой кривой линией уходила высоко вверх. Знаменитый проводник «атаман» Слепцов завел нас в такое место, которое грозило вывести из строя наших оленей. «Однако по-русски это называется не перевал, а гора», — саркастически произнес Костя Шахурдин, глядя на подъем, который нам надо было преодолеть.

Дело клонилось к вечеру, и нам пришлось заночевать у подножия этого «перевала».

На следующее утро началась тяжелая процедура подъема. Под непрерывное улюлюканье, свист и крики цепочка нарт и оленей, судорожно вздрагивая, порывами продвигалась вверх, но вскоре, обессиленная, останавливалась.

«Перевал» оказался исключительно крутым и высоким. В каждую нарту пришлось вместо двух впрягать четырех оленей, и только благодаря этому мы могли кое-как подниматься.

Крутизна в некоторых местах достигала двадцати пяти-тридцати градусов. В глубоком сыпучем снегу тонула лишенная опоры нога. Подниматься было мучительно тяжело. Все работали дружно, не жалея сил. В воздухе стояли сплошной рев, свист и гомон. Взявшись с обеих сторон за нарты, люди криками и ударами подбадривали измученных оленей. А они, хрипя, спотыкаясь и падая, с дико вытаращенными глазами, утопая в сыпучем снегу, пытались рывками тащить вверх тяжело груженные нарты.

Так или иначе, а на вершину перевала мы все-таки взобрались. Однако это была только часть задачи. Предстоял еще спуск, который был не менее крут, чем подъем. Спускаться на оленях нечего было и думать: от нарт ничего бы не осталось, кроме груды развалин.

Пришлось пристраивать тормоза из веревок, обвязывая ими полозья нарт, и спускать на руках каждую нарту в отдельности. Это заняло не меньше времени, чем сам подъем, и когда мы благополучно закончили спуск, изувечив всего лишь одну нарту, уже вплотную надвинулся вечер. Долина маленького ключика Спешного вывела нас к Мяундже, где мы и остановились на ночлег, проделав за пятнадцатичасовой рабочий день каких-нибудь 5–6 километров.

На следующий день мы отправились дальше, постепенно спускаясь по долине Мяунджи. Как приятно было ехать по знакомым местам, с которыми связано столько воспоминаний! Каждый изгиб реки, каждая мало-мальски заметная сопка приветливо смотрят на тебя, вызывая в памяти яркие картины недавнего прошлого.

Скоро мы доехали до устья ключа Топкого. От основного транспорта, который медленно проследовал дальше, отделилась небольшая группа оленей, нарт и людей. Успенский со своим отрядом оставался весновать в долине этого ключа.

Я решил на несколько часов задержаться у него. Мы готовили небольшой сюрприз для руководства Дальстроя, которое не хотело всерьез верить в эмтыгейское золото.

Затаив обиду и не говоря никому ни слова, мы с Успенским решили во время весновки провести небольшую разведку на одном из наиболее надежных, с нашей точки зрения, ключей, подсчитать запасы и с конкретными цифрами в руках доказать маловерам, что Эмтыгей тоже «не лыком шит». Выбирали мы для этой цели ключ Топкий.

Проехав километра два вверх по его долине, мы подыскали место для лагеря, около которого наметили две разведочные линии на расстоянии 1200 метров одна от другой — общий стандарт того времени для поисковых линий.

На прощание я еще раз просил Успенского по мере сил и возможностей воздерживаться от пагубной страсти к спиртному, которая время от времени с непостижимой силой овладевала им. Алексей Николаевич проникновенным голосом дал торжественное обещание не поддаваться соблазну. Мы тепло попрощались, расцеловались, и я на порожних нартах быстро добрался до нашего каравана, который остановился на ночлег километрах в пятнадцати ниже по Мяундже.

Приезд. Шаги в неизвестность

15 апреля мы наконец вступили в пределы аркагаликской депрессии. Перед нами открылась обширная низменность, густо поросшая тальником. Здесь, в месте слияния Аркагалы и Мяунджи, берет свое начало Эмтыгей. Мы были почти у цели. До места весновки оставалось каких-нибудь 18–20 километров.

Стоял чудесный весенний день: яркое солнце, голубое небо, ослепительно сверкающий снег и легкий морозец на двадцать с лишним градусов.

Наше неожиданное прибытие вызвало переполох среди местного пернатого населения, и Эмтыгей встретил нас неистовым куропаточьим клекотом. Сотни, если не тысячи, этих симпатичных представителей отряда куриных с тревожными криками смотрели на наш караван из густых зарослей. Наши охотники, вспахивая коленями глубокий рыхлый снег, проваливаясь в скрытые наледи и путаясь среди коряг и кустов, тщетно старались приблизиться к ним на расстояние ружейного выстрела.

Ах, как мудры амтыгейские куропатки! В отличие от своих среднеканских, дебинских и прочих сородичей они необыкновенно осторожны и стремглав улепетывают, как только завидят охотника. Десятки добровольцев-наблюдателей, сидя на вершинах деревьев, зорко следят за приближением неприятеля, беспрерывно сигнализируя о его дислокациях. Внимая их сигналам, основная масса куропаточьего населения в стройном порядке заблаговременно эвакуируется в безопасные места.

Напрасно охотники, барахтаясь по пояс в глубоком снегу, стараются подобраться поближе и снять наблюдателя. Последний с резким раскатистым криком, похожим на насмешливый хохот, снимается со своего наблюдательного пункта задолго до того, как охотник приложит к плечу ружейное ложе. И вот он вновь сидит, но уже на другом дереве, на безопасном расстоянии.

Конечно, среди бдительного куропаточьего племени встречаются и раззявы, которые, несмотря на превосходно поставленную службу предупредительной информации, становятся нашими жертвами, однако их так мало, что они не в счет. Между тем до наступления весеннего перелета куропатки по существу будут для нас единственным источником свежего мяса. Глухарей здесь почти нет.

…Последний рывок — и мы въезжаем в узкую долину ключа Знатного. Осенью прошлого года он радушно принял трех оборванных бродяг с жалким двухдневным запасом продовольствия. А сейчас в его узкой долине сгрудилось около сотни нарт с мешками, ящиками и тюками, и на каждом из них бросается в глаза четко выведенная черной краской надпись: «Ключ Знатный» — название, которое получил семь месяцев назад маленький невзрачный ключик. Чем-то порадует он нас в этом году, он да и весь район в целом?

Итак, мы «дома». Вокруг ослепительно сверкает снег и неистово голубеет безоблачное небо. А неподалеку, в крутом, обрывистом берегу, чернеют толстые жирные пласты каменного угля. Десятки оленей темными оспинками усеивают заснеженные склоны долины в поисках пищи. На ровной поверхности невысокой террасы «белеют» наши палатки, но разве можно сравнить их чахлую бледность с белизной сверкающего снега? Синеватые дымки кудрявыми струйками поднимаются вверх из черных жерл печных труб. В печки засыпав добротный аркагалинский уголек.

По случаю приезда вечером был устроен традиционный таежный праздник. Каждый получил соответствующую порцию спиртного, в результате чего запенилась и заиграла разноцветными огнями буйная стихия разгульного веселья с песнями, плясками, шумом и гомоном.

Поздравив всех с благополучным прибытием, я выпил за здоровье присутствующих добрую чару «зелена вина» и, посидев немного, удалился в свою палатку, откуда с любопытством прислушивался к шабашу выпущенных на свободу бесов.

Только поздно вечером иссякли у пирующих запасы энергии и шумное веселье, постепенно затихая, перешло в сонную тишину.

Наутро все встали с красными глазами, слегка опухшими лицами и хриплыми голосами, оживленно обмениваясь красочными воспоминаниями о вчерашнем вечере. На завтрак каждому была преподнесена небольшая порция огненной воды «на опохмел», и все быстро вошло в норму.

Начались рабочие будни. Часть рабочих была поставлена на разгрузку нарт, другая — на приведение в порядок рабочего инструмента, третья — на заготовку леса для строительства бараков. Работы хватало всем.

После того как был разобран груз и произведен его учет, выяснилась значительная недостача продовольствия. Продукты нам были отпущены по норме — на определенное количество человек и на определенное время — с очень небольшим резервом. Питались в пути мы все одинаково, если не считать, что у нас, «начальства», бывало иногда дополнение в виде куропаток. Пища у всех сытная, хотя и однообразная, и жалоб на плохое питание ни у кого не было. И все же в пути кто-то тайком таскал продукты. Особенно пострадали ящики с мясными консервами и-сгущенным молоком.

Пришлось собрать весь состав партии, объяснить положение и предложить самим зорко следить за правонарушителями, поскольку; каждый похищенный килограмм влечет за собой снижение нормы питания для всех. Этот довод явился наиболее убедительным, и после нескольких крепких слов, сказанных по адресу неизвестных расхитителей, было единогласно заявлено, что вору, если он будет обнаружен, не поздоровится. Особенно убедительно это звучало в устах Глуханюка и Жмурко — двух рабочих, осужденных по статье пятьдесят девять за грабежи с убийством. Пятьдесят девятая статья «трепаться» не любит, и их обещание расправиться с похитителями было воспринято с особым вниманием.

Оставив Светлова на базе заниматься хозяйственными делами, 17 апреля я с двумя спутниками — прорабом Павленко и коллектором Губановым — на десяти нартах отправился вверх по Аркагале.

На Хатыннахе нас заверили, что конный транспорт, необходимый для полевой работы, прибудет не позднее 15 июня. Однако опыт прошлых лет показал ненадежность подобных обещаний. До прибытия лошадей геологопоисковому отряду придется работать «вьючно на себе», постепенно забираясь все дальше и дальше от базы на Знатном. Поэтому надо было позаботиться об организации хотя бы двух достаточно удаленных друг от друга опорных пунктов, где мы могли бы оставлять собранные образцы и, запасшись продовольствием, продолжать работу независимо от того, будут у нас лошади или нет. Один такой пункт-лабаз мы наметили километрах в тридцати пяти от Знатного, второй — примерно на таком же расстоянии от первого.

Эта поездка была нашей первой рекогносцировочной вылазкой. Она давала возможность хотя бы в общих чертах познакомиться с той обширной территорией, на которой нам предстояло работать и о которой мы пока — не имели ни малейшего представления. Сейчас она во всех отношениях являлась terra incognita — неизвестной землей, о которой мы знали только то, что здесь сочетаются две разновозрастные геологические формации, резко разнящиеся одна от другой. С одной из них связана угленосность, к другой приурочена золотоносность.

С нами ехали два каюра — бойкий Костя и молчаливый скромный Платон. Видя, что мы нуждаемся в его услугах, Костя постарался выжать из нас как можно больше всяческих благ, в основном продуктов. Мы со своей стороны постарались максимально использовать Костиных оленей. Он главный «олений бог», бригадир оленьего транспорта. Часть оленей везет нас, остальные во время нашего отсутствия будут заняты на разных хозяйственных работах.

Итак, первый шаг в неизвестность сделан. По узенькому нартовому следу, оставленному проехавшей на Индигирку партией Шаталова, мы ехали вдоль заснеженного русла Аркагалы. На передней нарте сидели Костя и Платон, изредка покрикивая на оленей, бежавших легкой рысцой.

С жадным вниманием присматривался я к береговым обнажениям. Ведь эта наша поездка решала в первом приближении судьбу района, в какой-то степени определяла его перспективы. Обнаруженные в прошлом году выходы пластов каменного угля были приурочены к узкой полоске геологически молодых горных пород, находящихся непосредственно в долине Аркагалы и окруженных со всех сторон более древними безугольными образованиями. Как далеко прослеживается эта полоса угленосных пород? Быть может, правы те, кто считают, что здесь небольшое озерное образование местного порядка, расположенное в устьевой части Аркагалы? Если это так, то трудно рассчитывать на выявление в этом районе крупных запасов угля и его практическое значение будет невелико.

Если же, как я предполагал, здесь расположен древний провал, так называемый грабен, который далеко тянется вверх по Аркагале, то перспективность района в смысле угля резко увеличивается.

Извилистое русло Аркагалы окаймлялось с обеих сторон высокими обрывистыми берегами. То там, то здесь из-под снега выступали выходы черных перемятых глинистых сланцев. Они не радовали меня. Их внешний облик отчетливо говорил о том, что к угленосным образованиям они не имеют никакого отношения.

Километры сменялись километрами, а вдоль русла тянулись все те же обрывистые берега, сложенные черными глинистыми сланцами, рассыпавшимися под ударом молотка на тонкие пластинки. Иногда на их поверхности можно было заметить четкие отпечатки ракушек.

Миллионы лет тому назад здесь плескалось море. На дне его, в подходящих местах, жили и плодились многочисленные моллюски, подобно тому как это происходит на дне морей и сейчас. Только моллюски тогда были совершенно иными, непохожими на современных.

Каждому периоду жизни Земли, а периоды эти исчисляются миллионами лет, были присущи свойственные только этому периоду живые существа — животные и растения. Большинство из них после смерти исчезало, не оставив следов. Только в очень редких случаях, в особенно благоприятных условиях, они частично или полностью сохранялись в виде окаменелостей, которые дают нам теперь возможность составить представление о внешнем облике существ, обитавших в море и на суше в давно прошедшие времена. В наиболее благоприятном положении находятся «ракушки». Их крепкие панцири в течение долгого времени могут находиться на дне моря, пока не растворятся. За это время они успевают покрыться толстым слоем песка и ила, в котором остаются их отпечатки. Поэтому чаще всего в горных породах находят именно отпечатки различных ракушек. Зная, в какие периоды были распространены те или иные ракушки, можно определить возраст пород, в которых они встречены.

Так вот, отпечатки ракушек в черных сланцевых породах, слагающих отвесные берега Аркагалы, свидетельствовали о том, что эти породы образовались примерно 140–150 миллионов лет назад, в эпоху так называемого верхнего триаса. Возраст же угленосных пород гораздо меньше, всего каких-нибудь 50–60 миллионов лет. Неужели правы скептики, утверждающие, что угленосные породы в ключе Знатном с его пластами каменного угля лишь своего рода маленький оазис в нижнем течении Аркагалы?

Но вот сравнительно узкая долина Аркагалы резко расширилась до трех-четырех километров. Окружающие ее сопки стали значительно ниже, вершины их приняли странные сглаженные формы. Исчезли крутые, обрывистые берега, в которых, как в желобе, проходило русло Аркагалы. Они стали плоскими, пологими и были сверху донизу засыпаны снегом.

В одном месте, в полукилометре от дороги, на правом берегу Аркагалы, из-под снега показалось небольшое темное пятнышко коренных пород. Я остановил оленей и, утопая почти по пояс в снегу, направился туда. Как велика была моя радость, когда вместо черных сланцев я увидел тонкозернистые осадочные породы серого цвета с многочисленными отпечатками растений! Это была угленосная свита, которая после долгого, двадцатикилометрового перерыва вновь появилась из-под снежного покрова. Это ее своеобразные породы обусловили сглаженные формы окружающих сопок. Судя по всему, свита была развита на значительной площади. Да, но имеются ли в ней пласты угля? Ответ на это был получен примерно через километр, когда я увидел в русле торчащую из-под сугроба увесистую глыбу смоляно-черного блестящего угля.

Можно было надеяться, что район оправдает наши надежды, но для этого надо еще очень и очень много поработать. Работать же с уверенностью в положительных результатах несравненно более приятно, чем при отсутствии таковой. Но при этом нужно, чтобы эта уверенность основывалась на твердых фактах, а их еще было слишком мало.

Найти месторождение — это еще не все. Надо установить его промышленную ценность, выдать своего рода поручительство в том, что оно заслуживает дальнейшей затраты крупных средств на разведку, или отказать ему в таком поручительстве. И в том и в другом случае ошибка влечет за собой серьезные последствия. Или будут напрасно затрачены крупные средства, или, наоборот, необходимое минеральное сырье останется без пользы лежать в недрах.

Оценка перспектив месторождения — весьма ответственная задача, требующая от геолога повседневной напряженной умственной работы. Он должен на основании иногда малозаметных признаков, путем скрупулезного логического анализа воссоздать облик месторождения, проследить историю его развития и уже после этого с той или иной долей уверенности высказать суждение о его перспективах.

Подобного рода операциями геологу по необходимости приходится заниматься все время. Ну, а что касается правильности оценки, то она зависит от количества и качества собранного фактического материала, а также от опытности геолога, его объективности и интуиции.

Проехав свыше 30 километров, мы остановились в устьевой части небольшого ключика, впадающего в Аркагалу. Берега его густо поросли молодым лиственничным лесом.

Недалеко от берега, на высоте трех метров от земли, мы устроили небольшой лабаз. На жердяном настиле был тщательно сложен заранее приготовленный и рассортированный груз, который мы заботливо прикрыли брезентом. Даже сейчас, зимой, можно было пройти в двадцати пяти – тридцати метрах от лабаза и не приметить его. Летом же, когда зазеленеет тайга, лабаз станет вовсе невидимым и только случайно кто-нибудь может набрести на нашу продбазу.

Как печально, что даже здесь, в этих глухих, совершенно неисследованных местах, приходится бояться посещения неожиданных гостей. Опыт прошлого года показал, что эта возможность вполне реальна.

Наступил вечер. Догорающий закат окрасил вершины окружающих сопок в холодные розовато-фиолетовые тона, каких нигде больше не увидишь, кроме Севера. Резко похолодало. После захода солнца температура быстро снизилась до сорока градусов. Тяжелое холодное безмолвие колымской ночи спустилось на землю. Мы забрались в палатку, быстро поужинали и уснули крепчайшим сном усталости.

На другой день мы поехали дальше. Нам предстояло устроить еще один лабаз, километрах в тридцати пяти от первого. Стояла прекрасная ясная погода, и олени быстрой рысцой весело мчали вперед облегченные нарты. Время от времени мы останавливались. Стайки беспечных куропаток копошились около дороги. Как непохожи они на своих бдительных эмтыгейских сородичей! Мы слезали с нарт, почти вплотную подходили к доверчивым куропаткам, гремели выстрелы, и каждый раз мы собирали обильный «урожай».

Километров через двадцать долина Аркагалы стала быстро сужаться, и вскоре перед нами показался невысокий, пологий, чуть заметный перевал, густо поросший щетиной низкорослого леса. При виде перевала Костя и Платон заволновались:

— Однако, начальник, куда едем? Надо кончать дорогу и ехать обратно. Уговора ехать через перевал не было.

— Дети мои, — мягко отвечал им начальник, — я ведь сюда, так же как и вы, попал первый раз в жизни. Откуда я мог знать, есть тут перевал или нет? Ни вы, ни я не могли предполагать, что Аркагала окажется значительно короче. У нас был уговор забросить груз в два места, на расстоянии 30–35 километров одно от другого. Первую часть работы мы выполнили. Теперь остается проехать еще каких-нибудь 15 километров, и мы закончим вторую часть работы. Не упрямьтесь же и езжайте дальше.

«Дети» для приличия немного поломались, поспорили и в конце концов согласились, потребовав в качестве компенсации пару «сосок» спирта. (В свое время, до революции, спирт завозился в эти края в маленьких, бутылочках-сотках — сотая часть ведра, — которые в устах местных жителей превратились в «соски». Хотя сотки давно вышли из употребления и спирт завозятся сюда в добротных металлических бочках, слово «соска» по-прежнему употребляется местным населением для обозначения разменной единицы жидкой валюты.)

Мы легко преодолели перевал и спустились в широкую безлесную долину какой-то крупной реки. Как впоследствии выяснилось, это был приток Неры — Худжах. Вокруг расстилалась унылая, однообразная низина с невысокими плоскими сопками, густо поросшими лесом. Далеко-далеко на юге алмазно сверкала на солнце топорно высеченная громада какого-то одинокого гольца. С большим трудом мы нашли в устье маленького притока Худжаха небольшую купу тесно стоящих деревьев и соорудили на них лабаз. Нас, однако, крайне огорчало, что он слишком бросается в глаза.

На следующее утро мы уже мчались обратно по направлению к Знатному. Оглядываясь назад, можно было еще долго видеть темный остов нашего лабаза, похожий на неуклюжее гнездо какой-то гигантской птицы.

Обратный путь — около 70 километров — мы проехали без отдыха за каких-нибудь восемь часов, основательно вымотав и себя и оленей. Зато 20 апреля вечером мы уже были дома.

За время нашего трехдневного отсутствия Володя Светлов проделал большую работу. Весь груз был рассортирован, сложен и учтен. Еще раньше мы наметили место для строительства двух бараков: одного для жилья, другого для склада. Бараки мы решили строить в долине Знатного, на одной из его террас, неподалеку от выходов угольных пластов.

По существу строить бараки следовало бы в долине Аркагалы, где было достаточно хорошего строевого леса. Однако одно веское соображение заставило нас остановиться на менее удобной, почти безлесной долине ключа Знатного: долина Аркагалы может стать своего рода «трактом», по которому будут продвигаться беглецы. Поэтому мы решили строить бараки в потаенном месте, среди маленького леска в долине Знатного, куда вряд ли будут сворачивать незваные гости.

Лес мы решили заготовлять в роще, расположенной километрах в трех от устья Знатного, в долине Аркагалы, и подвозить его на оленях. Вблизи строящихся бараков не должно быть ни пней, ни других бросающихся в глаза признаков строительства.

Часть леса была уже доставлена. Мы рассчитывали, что с помощью Костиных оленей нам довольно быстро удастся перевезти весь лес к месту стройки. Однако Костя решительно запротестовал и наотрез отказался остаться еще на несколько дней. Олени были измучены тяжелыми зимними перевозками, да и дорога до Знатного с грузом нашей партии тоже не из легких. Катастрофически быстро надвигалась весна с ее распутицей, а Косте надо было не только вернуться, но и успеть перегнать оленей на место летнего выпаса. Он очень хотел бы помочь нам, но не может: у него просто не хватает времени.

После долгих и нудных переговоров, во время которых было выпито немало чашек чаю (и не только чаю), мы сошлись на том, что Платон останется на Знатном и будет готовить оленей к обратной дороге, а мы с Костей завтра поедем вниз по Аркагале искать кочующих там тунгусов, у которых я попытаюсь нанять хотя бы на пару недель две-три нарты.

Это уже был какой-то выход. Костя уверенно заявил, что тунгусы на Аркагале есть, он видел их следы, когда мы приближались к Знатному.

Знакомство с тунгусами. Михаил Петрович

Рано утром 21 апреля мы с Костей на двух легковых нартах отправились в путь. Около устья Мяунджи свернули с торной, накатанной нашим транспортом дороги на узкую, отходящую в сторону чуть заметную нартовую тропку и долго ехали по ней, ныряя в многочисленных ухабах и стукаясь нартами о деревья. Наконец на высокой ровной террасе среди редких разрозненных деревьев показались два тунгусских конусообразных джу (юрты), около которых лениво бродило десятка полтора оленей. Мы слезли с нарт, привязали наших оленей и через невысокую узкую дыру, закрытую мягкой выделанной шкурой, вошли в один из джу.

Внутри жилища, как сотни и тысячи лет тому назад, горел костер, и сизый дым, лениво поднимаясь, медленно выходил наружу в открытую верхнюю часть. На нас с испугом и недоумением смотрели две тунгуски и целая куча ребятишек. Мужчины были в отсутствии. По словам хозяек, они только сегодня ушли на охоту и вернутся через несколько дней. Это сообщение крайне огорчило меня.

Вручив женщинам нехитрые подарки — по пачке папирос и плитке чая — и оделив ребятишек конфетами, я уселся вместе с Костей около костра на ворох ветвей, покрытых оленьими шкурами.

Обрадованные неожиданным подарком, женщины, хихикая и весело переговариваясь, принялись за хлопоты. Из затейливого деревянного короба были вытащены чашки и блюдца, которые одна из хозяек начала перетирать пучком мягких тонких стружек. Затем короб был поставлен на землю, на него положена дощечка и на этом незамысловатом столе расставлена чайная посуда.

Вдруг одна из тунгусок, глядя на меня, произнесла какую-то фразу.

— Однако их мужья вернутся сегодня вечером, — перевел Костя.

Обрадованный этим сообщением, я принялся за чаепитие. К чаю радушные хозяйки выставили на деревянном блюде сушеную оленину, заменяющую хлеб.

Прихлебывая чай, Костя бойко беседовал с дамами, а я в ожидании прибытия хозяев с любопытством рассматривал новую, совершенно мне незнакомую обстановку тунгусского быта. Она заставляла вспомнить «Гайавату», однако нищеты и грязи здесь было гораздо больше, чем экзотики.

Конусообразно поставленные жерди снаружи покрыты сшитыми выделанными оленьими шкурами. Шкуры сплошь в мелких дырках, через которые проходит свет, и при взгляде на них невольно вспоминается звездное небо. Верх, где сходятся жерди, открытый, и через него выходит наружу дым от вечно горящего костра, который расположен в самом центре жилища. Жерди вверху закопчены донельзя, и сажа висит густыми хлопьями, похожими на черную изморозь. Вокруг костра на земле настлан слой веток, прикрытых оленьими шкурами, на которых лежат постели, одежда и прочий немудрящий скарб обитателей этого первобытного жилья.

Около костра копошится куча ребятишек, грязных, взлохмаченных, но все же милых, как все дети. Они таращат на нас черные раскосые глаза, с упоением сосут конфеты, облизывают пальцы, что-то оживленно стрекочут на непонятном мне языке. Их здесь полдюжины, начиная от только что научившихся ползать младенцев до семи-восьмилетних ребятишек. Когда я, закурив, по долгу вежливости угостил папиросами Костю и женщин, то каждая из мамаш, сделав две-три затяжки, передала лакомое угощение старшему из отпрысков. Тот в свою очередь братски поделился со следующим по возрасту родичем, и так вплоть до самого младшего. Чувствуя, что совершил досадную ошибку в этикете, я поспешил исправить ее и вручил каждому присутствующему вне зависимости от возраста по папиросе. Все семейство с важным видом закурило, время от времени непринужденно сплевывая на пол.

Дети в возрасте трех-четырех лет и моложе, сделав несколько затяжек, перешли на более лакомое угощение — стали сосать своих мам. Пососет, пососет такой малыш мать, покурит, пожует сушеной оленины и вновь с довольным урчанием принимается за мамино молочко. При этом матери без всякого стеснения вынимают грудь из специального прореза в одежде.

Одеты ребятишки в комбинезоны, сшитые из оленьих шкур шерстью внутрь, которые надеваются прямо на голое тело. Такая же одежда и на матерях. На одной из них поверх комбинезона надето еще пальто. Одежда у женщин и у старших ребятишек обшита около шеи и на груди разноцветными ленточками и украшена монетами, среди которых преобладают советские двугривенные. На голове у женщин красуются узорные деревенские платки, на руках — расшитые бисером ровдужные перчатки (ровдуга — тонко выделанная оленья шкура, несколько напоминающая лайку).

Над костром на жердях висят куски вяленого мяса и пара закопченных чайников, в которых булькает кипящая вода.

В длинном коробе, подвешенном на жердях вблизи костра и со всех сторон обшитом оленьими шкурами, изредка попискивает самый младший член семейства, которому всего лишь несколько месяцев от роду.

Лица матерей довольно привлекательны, но необычайно измождены. Детишки выглядят неплохо. Личики у них живые, подвижные, но грязны они до чрезвычайности, а паразитов у них, вероятно, более чем достаточно, так как они беспрестанно чешутся.

В юрту на правах хозяина время от времени заходит стройный черный пес с острой мордой и чутко стоящими ушами. Одна из его передних лап подвязана к шее, и он, смешно ковыляя на трех ногах, хлопотливо бродит по юрте, жадно обнюхивая пол и вылизывая крошки мяса, упавшие при еде, но не трогая того, что лежит на доске, заменяющей стол. Обращение с собакой ласковое, и чувствуется, что она действительно друг. Лапа у нее подвязана для того, чтобы она не уходила далеко от дома. Зовут ее Хевкачан.

Несмотря на примитивную обстановку, все же и здесь есть робкие ростки культуры. В глаза мне бросилась небольшая замусоленная книжка, лежавшая на одном из многочисленных ящиков, находившихся внутри юрты. Это был букварь тунгусского языка с латинизированными буквами и многочисленными рисунками, изображающими растения, зверей, птиц и предметы домашнего обихода. Я спросил, кто учится по этому букварю. Костя, поговорив с женщинами, ответил, что занимается один из хозяев — Михаил.

Уже стало смеркаться, когда наконец прибыли долгожданные хозяева. Их двое: Михаил Петрович Слепцов, с которым я и вел через Костю основные переговоры, и Кигерлей Иванович Громов — тихий и молчаливый человек, не произнесший ни единого слова за все время нашего разговора. С Михаилом Петровичем мы договорились довольно быстро. Он с удовольствием согласился выделить нам три нарты и шесть оленей и в течение двух недель работать у нас каюром. За это я должен заплатить ему триста рублей, причем могу заменить часть денег продуктами.

После того как деловая часть была закончена, началась трапеза. Я вынул из рюкзака бачок со спиртом и кое-какие продукты — сахар, консервы, галеты. Хозяйка добавила на блюдо оленины и принесла банку с маслом. Мы уселись вокруг костра. Он ярко горел, излучая приятное тепло, а от стенок тонкой ледяной струйкой сочился холодный воздух, заставляя зябнуть спину.

Михаил Петрович, так же как и мы с Костей, выпил пару глотков неразведенного спирта (таежный шик), женщины слегка пригубили, а Кигерлей Иванович, не отрываясь, выпил налитую ему чашку я через некоторое время впал в полусонно-осоловелое состояние.

У нас же с Михаилом Петровичем завязался оживленный разговор все на те же волнующие темы: где какая течет река, какова ее длина, с какой рекой она сходится вершиной, каковы перевалы, есть ли корм для лошадей и встречал ли он какие-нибудь интересные камни. Костя исправно переводил, и мы, прихлебывая чай и закусывая, не замечали, как летит время. Пора было ложиться спать. Хозяйка принесла «орон нанра» — невыделанную оленью шкуру, я расстелил на ней свой спальный мешок и, забравшись в него, уснул спокойным крепким сном.

Утром к чаю специально для русского гостя — «нючча» хозяйка испекла лепешку. Замесив немного теста, она раскатала его в тонкий блин, прилепила к листу железа, который поставила боком около костра. Лепешка оказалась очень вкусной.

Напившись чаю, мы поехали на Знатный и около устья Мяунджи встретили Платона. Он вчера к вечеру выехал со Знатного и, расположившись около дороги, ждал Костю, чтобы, не теряя времени, возвращаться на Хатыннах.

Мы еще раз попили чаю в палатке Платона, выпили на дорогу по паре чарок спирта и, попрощавшись с Костей и Платоном, вдвоем с Михаилом Петровичем отправились на Знатный.

Олени Михаила Петровича оказали нам неоценимую услугу. В течение каких-нибудь шести дней мы полностью подвезли лес для бараков и навозили дров для разведочных работ.

Теперь можно было, не торопясь, отправиться вверх по Аркагале, детально осмотреть и описать береговые обнажения, недоступные летом. Отправились мы вчетвером: Михаил Петрович, Губанов, Павленко и я. Поездка была рассчитана дней на пять, с тем чтобы вернуться к 1 мая.

С помощью Михаила Петровича я составил схему гидросети Аркагалы и смежного с ней Худжаха. Михаил Петрович сообщил мне названия некоторых наиболее крупных притоков этих рек.

Работали мы таким образом. Утром я давал задание Михаилу Петровичу доехать на оленях до такого-то места (примерно километрах в четырнадцати-пятнадцати от места ночевки), поставить там палатки и подготовить все к ночлегу; затем он мог заниматься, чем ему заблагорассудится.

Сами же мы на лыжах шли по руслу, проводя его съемку, и описывая береговые обнажения. Это была помимо всего хорошая практика и для Павленко, и для Губанова. Вначале Михаил Петрович был крайне удивлен, когда получил такое задание, но быстро освоился и считал, что лучше такой работы быть ничего не может.

Он почти ни слова не знает по-русски, кроме краткого, но сильного выражения с упоминанием родительницы, к которому прибегает в самых сложных случаях своей нелегкой таежной жизни. Однако, несмотря на это, мы с ним не только понимаем друг друга, но даже ведем длительные беседы на самые разнообразные темы.

Разговор наш в основном ведется на якутском языке, который Михаил Петрович знает хорошо, но в котором я с трудом разбираюсь. Иногда случается, что мы никак не можем уразуметь друг друга. Тогда я пытаюсь прибегнуть к изобразительным методам передачи мыслей, беру карандаш и пытаюсь рисовать. Поскольку способности к рисованию у меня не ахти какие, то этот способ часто вызывает у нас веселое настроение.

Как-то мы заговорили о лабазах. Михаил Петрович сообщил, что у него в устье Мяунджи есть большой лабаз, где летом хранится почти все его нехитрое богатство. Я сказал ему, что это плохо, что летом в этом районе будет работать много «нючча». Среди них, возможно, окажутся плохие люди, которые смогут взять что-нибудь, и что поэтому пусть он лучше перенесет лабаз подальше в другое место. Михаил Петрович был очень благодарен и сказал, что обязательно сделает это.

Потом я сообщил ему, что у нас есть два лабаза, которые мы устроили невысоко над землей, и спросил его, не смогут ли их разграбить медведи. Михаил Петрович сказал, что медведей в районе мало, но что имеется «ачига эге» — маленький медведь, который может взобраться на дерево и сожрать наши запасы продовольствия. Что это за «маленький медведь», для меня оставалось совершенно непонятным.

Сначала я подумал, что это волк, и соответственно нарисовал ему собакообразное существо с оскаленной мордой, пытающееся взобраться на лабаз. Рисунок был выполнен примитивно, но весьма живо и вызвал у Михаила Петровича приступ судорожного смеха. Затем он сам стал рисовать, и Губанов с гениальной проницательностью воскликнул: «Белка», за что подвергся всеобщему порицанию, а Михаил Петрович, кажется, даже слегка обиделся. Наконец после добавочных расспросов выяснилось, что «маленький медведь» — это рысь («онаки» — по-тунгусски и «сеган» — по-якутски).

Примерно так же ведутся у нас разговоры и на другие темы, и я не сказал бы, что эти разговоры бывают скучными.

Постепенно продвигаясь вперед и тщательно осматривая береговые обнажения, мы за истекшие пять дней установили, что угленосная свита выше Знатного прослеживается по Аркагале километров на десять и исчезает, очевидно оборванная сбросом. Появляется она вновь километров через двадцать, недалеко от нашего первого лабаза. Здесь она занимает большую площадь и изобилует мощными угольными пластами. Таким образом, она слагает в этом районе два больших изолированных участка; оба насыщены пластами угля и безусловно представляют большую промышленную ценность. Эта же поездка дала нам возможность более четко составить задание для топографического отряда, который должен в масштабе 1:25 000 заснять площадь, сложенную угленосными отложениями. Инюшину и начальнику угольного отряда Светлову придется вести работу на двух участках, что значительно осложнит дело.

Приближалось 1 Мая. Встречать его решили вместе со всеми на Знатном. Михаил Петрович был очень этим заинтересован и не раз спрашивал, когда наступит это 1 Мая. Он сообщил мне, что неподалеку у него есть лабаз, где хранится «миассо», т. е. мясо дикого оленя, который пал от меткой руки Михаила Петровича. Стреляет он превосходно. С собой он возит небольшую изящную мелкокалиберную винтовку для «куропашек» и винчестер для более крупного зверя.

Мы договорились, что перед возвращением на Знатный Михаил Петрович съездит к лабазу и привезет побольше мяса, чтобы все мы могли как следует встретить первомайский праздник.

29-го, как обычно, мы отправились в маршрут, а Михаил Петрович, перебросив наши вещи и установив палатку на очередном условленном месте, поехал к своему лабазу.

Рано утром 30-го, «когда еще черти на кулачках не бились», раздался звон бубенчиков и к палатке подъехал Михаил Петрович, привезший почти целую нарту мяса. Это было большим подспорьем в питании нашей основной группы, живущей на Знатном, которое пока слишком однообразно. Мы-то благодаря Михаилу Петровичу каждый день едим «куропашек» и вполне довольны.

30 апреля вечером, основательно назябшие, мы приехали на Знатный. Погода, несмотря на кажущуюся ласковость и обилие солнца, которое в затишных местах начинает заметно пригревать, очень коварна, и при быстрой езде морозец с ветерком дают себя чувствовать. Ехали весело. По дороге не раз встречались куропаточьи стайки, приходилось то и дело соскакивать с нарт. Мазали мы отчаянно, но тем не менее привезли с собой десятка полтора куропаток.

Наше прибытие было встречено с шумным восторгом. В палатках уже царило предпраздничное оживление: все успели помыться в импровизированной бане, наспех сооруженной в большой палатке. Ребята прифрантились, приоделись, и пришедшая ко мне делегация довольно прозрачно намекнула, что не мешало бы «разговеться». В этом отказано не было. Вскоре в воздухе зазвенели украинские песни. Большинство наших рабочих — украинцы: Пилипенко, Петренко, Кириченко, Жмурко, Глуханюк, Бондарь… Все они обладают хорошими голосами, а некоторые — даже исключительно хорошими.

Мы выпили малую толику вкупе с Михаилом Петровичем и попросили его в свою очередь спеть нам что-нибудь на тунгусском языке. Он с удовольствием согласился. И вот в воздухе зазвучала своеобразная мелодия, тоскливая и заунывная, состоящая из двух перемежающихся нот, однако не лишенная некоторой приятности. Он спел нам несколько тунгусских песен, а затем, разойдясь, пропел еще якутскую, которая для наших неискушенных ушей показалась точной копией предыдущих. Так песнями закончили мы канун 1 Мая.

Утро пришло яркое, сверкающее, но какой иронией звучали здесь слова поэта: «Славьте веселое первое мая, солнечный праздник любви и цветов». Вокруг расстилалась ослепительная пелена нетронутого снега, и только на верхушках далеких гор кое-где чернели проталины. До цветов было еще очень далеко: в лучшем случае в начале июня появятся эти первые вестники наступающей весны. Пока же вокруг лежало спящее царство закованной в ледяные доспехи природы.

Днем нас посетили многочисленные гости. Возвращавшиеся домой каюры шаталовской партии торопились изо всех сил, чтобы добраться до нас к 1 Мая. Партия Шаталова благополучно доехала до места весновки, все у нее в порядке. Об этом писал и Шаталов в присланной записке. Приняли мы гостей как следует, хорошенько их угостили, и они уехали от нас чрезвычайно довольные. Их бригадир — молодой, красивый, хорошо говоривший по-русски тунгус Зыбин долго жал мне на прощание руку, несчетное число раз повторяя:

— Спасибо, начальник, очень спасибо, однако Советская власть очень хорошая и Первое мая очень хорошее, очень спасибо, начальник.

Гости уехали. Теперь мы уже окончательно отрезаны от всего мира. С Зыбиным я послал в управление короткую докладную записку, в которой сообщал, что, судя по предварительным данным, угленосная свита распространена на значительно большей площади, нежели предполагалось ранее. Главного геолога Д. В. Вознесенского я просил начать подготовку к организации здесь осенью разведочных работ на уголь.

Розовые куропатки

Нас очень удручала исключительная организованность многочисленных куропаточьих стай, обитавших в устье Аркагалы. Несколько раз мы пытались делать коллективные охотничьи вылазки и каждый раз терпели неудачу. Предупреждаемые криками своих бдительных дозорных, сидящих на вершинах деревьев, куропатки успевали заблаговременно отойти к лесистому мысу и скрыться в его густых зарослях, где они были в безопасности. Надо было что-то предпринимать — нас одолевала тоска по свежему мясу. Тщательно проанализировав обстановку, мы остановились на варианте, который сулил несомненный успех.

Из имевшихся у нас простынь и кусков бязи мы смастерили нечто похожее на белые маскировочные халаты и, мобилизовав все наше дробовое оружие — целых шесть ружей, отправились в поход. В халаты были обряжены обладатели дробового оружия, остальные шли в обычной одежде — черных брюках и телогрейках. Эту группу загонщиков, резко выделявшуюся на снежном фоне, мы направили вперед по нартовой дороге. Остальные, приотстав, свернули в сторону.

Громкие крики бдительных дозорных возвестили основной массе куропаточьего населения, что враг замечен, но что он еще далеко и прямой угрозы пока нет. Дозорные устремили все свое внимание на медленно идущую по дороге труппу, А в это время вторая группа, одетая в белые маскировочные халаты, тяжело дыша и обливаясь потом, медленно по-пластунски подползала к границе леса, куда обычно устремлялись потревоженные куропатки.

Было тихое морозное утро. Солнце огненным шаром только-только поднялось над залесенными вершинами пологих сопок, окрасив поверхность снега в розоватый оттенок. Было не менее двадцати – двадцати пяти градусов мороза. Смерзшийся за ночь наст легко держал человека.

Подползшие охотники разместились на опушке среди кустов и, зябко поеживаясь, стали ожидать дальнейшего развития событий.

Вокруг царила неподвижная тишина. Слышалось только дыхание охотников, да доносилась издали перекличка куропаточьих дозорных. Покрытые тонкой пленкой инея, стояли неподвижно кусты и деревья, отливая розовым искристым отсветом в лучах восходящего солнца.

Внезапно в настроении дозорных произошла резкая перемена. Редкие оклики перешли в непрерывный, полный тревоги гомон — это наши загонщики пошли в наступление. Они шли медленно, чтобы не спугнуть куропаток преждевременно и не поднять их «на крыло».

Скоро мы увидели огромную стаю куропаток, постепенно приближавшуюся к опушке леса. Разбившись на отдельные группы, то быстро перебегая, то останавливаясь на короткое время, подпрыгивая и поклевывая почки, они подходили все ближе и ближе к затаившимся в кустах охотникам. Чувствуя себя в сравнительной безопасности, они шли густой беспорядочной кучей, и внезапно раздавшийся залп из шести ружей произвел среди них огромное опустошение.

Половина из нас была вооружена двустволками, и это дало возможность дать повторный залп по взлетевшим после выстрелов птицам. Мы поздравили друг друга с блестящей удачей и стали собирать трофеи.

На месте осталось двадцать три куропатки. Подсчитывая добычу, мы обратили внимание на то, что среди обычных белых куропаток четыре экземпляра оказались окрашенными в тончайший нежно-розовый цвет. Это было поразительное зрелище. По внешнему виду, размерам и другим признакам это были нормальные белые куропатки, и только изумительная, чуть розоватая окраска резко отличала их от снежно-белого оперения их сотоварищей. Мы как завороженные смотрели на эту чудесную игру нежнейших красок.

Сначала мы сочли это за оптический обман, однако вскоре убедились, что розовая окраска птиц сохранялась и в тени.

Мне приходилось слышать о розовых чайках, водящихся в низовьях Колымы, — чайках, которых мечтал увидеть Нансен, но розовые куропатки, это было что-то непостижимое. Неужели нам, геологам, удалось обнаружить новую, еще неизвестную науке розовую разновидность куропаток?

Я еще раз тщательно осмотрел все экземпляры. Все в порядке: четыре тушки отчетливо отличаются от остальных своим удивительным, полным очарования нежно-розовым оттенком. Я осторожно положил их в свой рюкзак. Остальные были разобраны другими участниками охоты.

Полные торжества, мы вернулись на базу. Войдя в свою палатку, я с нетерпением вынул из рюкзака добычу, чтобы снять с нее шкурки, описать и заэтикетировать. Что за черт! Передо мной лежали четыре обычные белые куропатки! Я ничего не понимал. Неужели я ошибся и положил в свой рюкзак белых куропаток?

Вдвоем со Светловым мы пересчитали и пересмотрели всех принесенных куропаток, и все они оказались обычными, белыми, без всякого намека на примесь другой окраски. Нашему недоумению не было конца. Было ясно только, что розовый оттенок почему-то исчез. Но почему? Мы не могли дать этому подходящего объяснения.

Забегая вперед, скажу, что еще дважды мне приходилось убивать розовых куропаток, но уже не в бассейне Колымы. Один раз это случилось в районе Верхоянска, около Батыгая. В морозное ноябрьское утро, я, охотясь, убил десятка полтора куропаток, среди которых оказались три розовые и две чуть желтоватые, тончайшего кремового оттенка.

Вспомнив эмтыгейских куропаток, я нес розовые и кремовые экземпляры в руках, время от времени посматривая на них. И вот постепенно на моих глазах окраска тех и других стала светлеть и медленно сходить на нет. Через какой-нибудь час-полтора она стала совсем незаметной и в руках у меня оказались обыкновенные белые куропатки.

То же самое произошло и в бассейне реки Адычи, в пределах Дербекинской депрессии… Из девяти убитых там в феврале куропаток две оказались розовыми, но вскоре и они стали чисто белыми.

Впоследствии я прочитал статью зоолога В. Болдырева, которому также пришлось испытать горькое разочарование, когда убитые им розовые куропатки постепенно превратились в обычных белых. Он обнаружил их в бассейне Омолона (крупный правый приток Колымы). По его словам, здесь на каждую дюжину убитых куропаток приходилось пять-шесть розовых экземпляров.

Ссылаясь на работу английского натуралиста Альфреда Уолтера, Болдырев объясняет розовый оттенок оперения некоторых куропаток явлениями дифракции света. Розовые куропатки отличаются от остальных более тонкой и нежной структурой пера, что и обусловливает образование нежно-розового оттенка вследствие оптического эффекта дифракции и интерференции. После смерти птицы мельчайшие бородки перьев, постепенно оседая, теряют свою эластичность, в связи с чем сначала ослабевает, а затем исчезает поражающая нас нежно-розовая окраска.

Радости и огорчения

После двухдневного отдыха мы опять усердно принялись за работу. Для обычных мелкомасштабных партий весновка — своего рода курорт. В маршруты ходить нельзя, производственной работы нет, и поэтому весь состав партий отдыхает, набираясь сил для будущего. В свое время и я проводил так чудесные предвесенние дни, охотясь, читая и обдумывая планы будущих летних работ.

В этом году дело поставлено по-иному. У нас слишком много неотложных работ, которые надо закончить до начала полевого сезона.

Помимо работы по строительству двух бараков — жилья и склада, — на которую мы поставили четырех знатоков этого дела, кондовых крестьян, мы наметили проходку разведочной линии на россыпное золото в долине Знатного, километрах в двух от его устья. Кроме того, мы вели разведку на уголь: вскрывали канавами угольные пласты, скрытые под наносами, а также проходили шурфы в русле Аркагалы, чтобы убедиться, что под галечными отложениями находятся породы угольной свиты. Наконец, топографическому отряду уже сейчас надо было создавать сеть опорных пунктов для последующей топографической съемки.

Воспользовавшись праздником 1 Мая, я за общим обеденным столом рассказал о целях и задачах нашей партии, о том, какие работы нам надо сделать и на какие результаты мы сможем рассчитывать. Многие не верят, сказал я, что Эмтыген окажется передовым районом не только по золоту, но и по углю. Нам надо очень много поработать, чтобы доказать это. Я рассказал о результатах поездки вверх по Аркагале — поездки, дающей уверенность, что по углю этот район будет иметь очень важное значение для всего Дальстроя. Не преминул я также отметить, что, если наша работа даст положительные результаты, можно будет с уверенностью поставить вопрос о поощрительных льготах для наиболее добросовестных рабочих.

Затем я предложил заключить договор на трудовое соревнование с отрядом Успенского.

Рабочие были очень довольны тем, что им подробно рассказали, для чего и как мы должны работать. Мне невольно вспомнились слова Суворова: «Каждый воин должен понимать свой маневр». Не раз впоследствии я убеждался в истинности этих слов. Разные люди бывали в полевых партиях, но стоило только с ними подробно, по душам поговорить о целях и задачах работы, так, чтобы каждому была ясна его собственная роль в общем деле, как отношение к труду резко менялось. Конечно, при этом самому надо было служить примером и работать с максимальным напряжением сил.

4 мая мы вдвоем с Михаилом Петровичем на двух нартах отправились вверх по Мяундже в «резиденцию» Успенского. Как-то продвигаются у него разведочные дела? Успеет ли он добить начатые шурфы? Ну, и, кроме того, меня гнала туда тайная тревога: не снял ли старец с себя водочного запрета? Перед моим отъездом с Топкого он дал торжественное обещание, что до конца полевых работ ни единая капля спиртного не осквернит его уст. Я не сомневался в частоте его намерений. Но хватит ли у него сил не «разговеться» 1 Мая? А «разговевшись», он вряд ли сумеет удержаться от того, чтобы не покатиться по наклонной плоскости порока.

Мы ехали по широким сияющим просторам Мяунджи, овеваемые легким встречным ветерком, купаясь в горячих лучах яркого весеннего солнца. В синем небе четкими серебряными контурами ослепительно сверкала вершина Большого Аялаха. То и дело в воздух поднимались белыми хлопьями вспугнутые нами куропатки. По ярко освещенной поверхности снега ползали неведомо откуда взявшиеся насекомые — не то крылатые муравьи, не то комары, — радуясь наступлению теплых вешних дней. Сидя на мерно покачивающихся нартах, я с любопытством наблюдал за ними.

Вдруг мое внимание привлек маленький клочок шерсти, валявшийся около дороги. За ним показался другой, третий, и вскоре я увидел целую кучу клочков, беспорядочно разбросанных. Михаил Петрович резко остановил оленей, соскочил с нарт и стал внимательно приглядываться.

— По твою мать! По твою мать! — вдруг зачастил он каким-то рыдающим голосом, лихорадочно собирая разбросанные клочья.

— В чем дело, Михаил Петрович? — заинтересованно спросил я, но, кроме невразумительной ругани, долгое время ничего не мог от него добиться.

Когда наконец он обрел способность говорить, я понял, что его постигло большое горе. Клочки шерсти принадлежали красавице лисе, которая с голодухи съела кусочек отравленного стрихнином мяса, несколько дней тому назад положенного поблизости Михаилом Петровичем. Лису же, скоропостижно скончавшуюся после такого угощения, съели ее сородичи, причем, кроме небольшой кучки костей да растерзанной в клочья шкурки, от нее ничего не осталось. Долго не мог успокоиться Михаил Петрович, переживая потерю.

Километра через два олени вдруг резко шарахнулись в сторону от какого-то черного предмета, неподвижно лежащего на самой дороге. Подъехав ближе, мы увидели молодого стройного пса. Язык его был закушен между зубами, глаза остекленело смотрели в небо. Два дня тому назад я видел этого пса в транспорте тунгусов, возвращавшихся с Индигирки, и, глядя на этого веселого, шустрого собачьего подростка, невольно подумал: неплохо было бы и нам в партии иметь такого. А теперь он лежал перед нами недвижимый. Очевидно, по пути пес полакомился отравленной приманкой — одной из многих, разбросанных Михаилом Петровичем на этом участке…

К базе Успенского мы подъехали поздно вечером при ярком свете полной луны. Вокруг царила тишина. Все крепко спали.

Я зашел в палатку Успенского и зажег свечу. Первое, что мне бросилось в глаза, — это голые ноги, торчащие из-под знаменитого, захваченного с «материка» ватного одеяла, которое Алексей Николаевич всюду возит с собой, с презрением относясь к спальным мешкам. Басовито похрапывая, Успенский спал крепчайшим сном.

В палатку вошел Михаил Петрович. Мы разожгли давно потухшую печку, и я стал будить Успенского. Увидев меня, он вскочил, засуетился, заморгал воспаленными глазами и стал сбивчиво докладывать мне о состоянии дел. Из его слов я понял, что до 1 мая старик был, видимо, в полном порядке, развил прекрасные темпы работ и твердо держал данное слово. 1-го он, однако, не выдержал, нарушил запрет, «окосел» и с тех пор пребывает в этом состоянии. Держался он, впрочем, довольно бодро и был, как говорится, вполпьяна.

Нашему приезду он не на шутку обрадовался и даже всхлипнул от умиления.

Приехали мы такие усталые и продрогшие, что я не устоял перед искушением выпить с Михаилом Петровичем по чарочке спиртного перед роскошным ужином, который быстро соорудил нам Алексей Николаевич. Выезжая из Хатыннаха, он достал в магазине увесистый кусок баранины, который предназначался специально для 1 Мая. По прибытии на Топкий он заблаговременно наготовил пельменей, которые пережили первомайские праздники и теперь были преподнесены нам.

Алексей Николаевич суетливо угощал нас, хлопотал, волновался, что мы плохо едим, и вдруг неожиданно и очень ловко налил себе полкружки спирта, залпом его выпил, крякнул, запил водой и как-то очень быстро впал в полубредовое состояние. Лежа на постели и всхлипывая, он бранил и поносил себя жестокими словами, смысл которых сводился к одному — «не оправдал, не оправдал доверия», и наконец забылся тяжелым, хмельным сном.

Проснувшись, он напрасно умолял меня разрешить ему выпить хоть каплю «на опохмел». Я был неумолим, и старец, дикий, взлохмаченный, страшный, со слезами на глазах, ушел в тайгу развеять свое горе. Вплоть до обеда он сильно мучился, но наконец мало-помалу пришел в себя, немного поел, повеселел и благодарно заявил, что он «отошел» и теперь до самой осени не возьмет в рот ни единой капли проклятой жидкости.

Работа у него была проведена неплохо. Рабочие его любят, относятся к нему с уважением, сочувствуют и работают, как говорится, «не за страх, а за совесть». Большая часть шурфов в двух заданных разведочных выработках уже добита, а главное, уже сейчас можно говорить о положительных результатах.

Алексей Николаевич торжественно представил мне «Ваську-гусара» — так своеобразно был назван тридцатиграммовый самородок золота, поднятый в выработке одним из рабочих. Было встречено видимое золото и в других шурфах, но более мелкое.

Обычно присутствие золота устанавливается во время промывочных работ. Вынутая из шурфов порода выкладывается послойно в так называемые проходки через двадцатисантиметровые интервалы. Из каждой проходки берется определенное количество породы, которая промывается в лотке. Полученное золото взвешивают и, зная, из какого объема породы оно получено, высчитывают его содержание на той, или иной глубине в переводе на один кубический метр породы. Нахождение видимого золота непосредственно в породе без промывки свидетельствует о том, что содержание его высокое и что работа проводится не зря.

А это, конечно, заставляет работать с повышенным интересом.

Остающиеся шурфы предполагалось добить в течение ближайших трех-четырех дней. Поскольку «аппетит приходит во время еды», мы решили попробовать провести разведку еще в одном из смежных ключей, но для этого нам были нужны олени, хотя бы на шесть-семь дней. Михаил Петрович, к сожалению, уезжает на Мому — это примерно в 500 километрах отсюда, — и ему надо торопиться с отъездом. Зато его компаньон по охоте Громов будет перекочевывать только на устье Эмтыгея, и с ним следует попытаться договориться об оленях.

7 мая рано утром мы втроем выехали с базы на Топком, долго тащились по затейливым извивам Мяунджи, слегка «купнулись» в ее нижнем течении, где за эти три дня успела образоваться большая, глубокая, медленно расползавшаяся наледь, и еще засветло добрались до знакомого джу Михаила Петровича.

Вскоре пришел его компаньон Кигерлей Громов (Кигерлей — это, по-видимому, Кирилл).

Между прочим, в устах тунгусов русские имена приобретают иногда весьма необычный вид. Например, маленький подслеповатый Роман Слепцов превратился вдруг в прекрасного француза: ни один тунгус не произнесет прозаическое «Роман», а каждый с французским прононсом отчетливо скажет «Арман». (Кстати, этот горе-проводник шаталовской партии совсем опозорил себя, оставив у местного населения крылатое выражение «Арман путает» — убийственная характеристика для проводника.)

Вернусь, однако, к Громову. Переговоры с ним ни к чему не привели. Он категорически отказался у нас работать; «Хара сох, у эльбях, мин оуюн барда Эмтыгей» (снега нет, воды много, я послезавтра уезжаю на устье Эмтыгея).

Слегка закусив, мы отправились на Знатный и приехали туда поздно вечером.

Передо мной стояла серьезная задача — договориться с Михаилом Петровичем об обратной доставке Алексея Николаевича на Топкий (не идти же старику, который к тому же по непростительному легкомыслию поехал в валенках, 70 километров по раскисшему пути). Ведь все мы были уверены, что Громов согласится с недельку поработать у нас.

Ехать сейчас не очень-то хорошо. Правда, по Аркагале воды пока нет, но зато в тех местах, где дорога проходит по галечным косам, снег полностью стаял и нарты волокутся по гальке. Михаил Петрович долго отнекивался, но наконец согласился еще раз доехать до Топкого, а на обратном пути к своему джу довезти до поворота моих рабочих, которых я временно оставлял у Алексея Николаевича.

Мы очень тепло простились с Михаилом Петровичем, одарили его кое-чем из своих личных вещей, и на следующее утро, забрав Алексея Николаевича, он уехал, с тем чтобы уже больше не возвращаться. Очень славное впечатление произвел на всех нас этот скромный, сдержанный и трудолюбивый сын тайги.

Неприятные воспоминания

После отъезда Михаила Петровича пошли размеренные будничные дни. Основное внимание мы сосредоточили на разведочных работах.

С каждым днем весна все сильнее дает себя чувствовать. Вода затопляет наши шурфы и канавы. Приходится не покладая рук бороться с ней. К нашему счастью, по ночам еще потрескивают легкие, беззубые морозцы, которые на короткое время сковывают ледяными кандалами буйную вольницу весенней воды. Мы пользуемся этим обстоятельством и медленно, с трудом, но все же отвоевываем шурф за шурфом, канаву за канавой.

Приближается середина мая. Вершины и склоны гор резко почернели. В пониженных участках долины из-под жухлого снега проглядывают зеленоватые озерца воды. С крутых, обрывистых берегов с легким шуршанием скатываются крупные и мелкие камни, образуя внизу высокие валы рыхлого материала.

10 мая высоко в воздухе с веселым гомоном пролетела первая гусиная стая.

Со всех сторон раздаются веселые куропаточьи выклики. Стадный период кончился, и куропатки, разбившись на пары, представляют теперь легкую добычу для наших охотников. Куропаточье мясо стало повседневным в нашем меню. Избалованные, мы теперь с нетерпением ожидаем появления уток, а с еще большим нетерпением — тех недалеких уже дней, когда будет пойман первый хариус. Но это еще впереди, а пока ежедневно на печку ставится большая кастрюля, в которой плавает ногами вверх десяток–полтора куропаток — солидное добавление к нашему обычно однообразному, отнюдь не изысканному меню.

Наш «главповар» Иван Иванович, грязный, неряшливый и суетливый, накладывает яркий отпечаток своей индивидуальности на творимые им шедевры кулинарного искусства. Наши обеды строго стандартны и представляют собой нехитрое сочетание трех основных компонентов — супа, каши и компота. Изредка на этом сером фоне яркой вспышкой блеснет недопеченный или, наоборот, пригоревший пирог или замысловатые пельмени размером с доброе пушечное ядро. После таких редких отступлений от стандарта более слабые члены нашего коллектива дня два маются животами и производительность на разведочных работах значительно снижается.

— Не знаю, как это получается у меня, я стараюсь сделать, как бы оно лучше было, а выходит все как-то наоборот, — часто сетует Иван Иванович после очередного ляпсуса.

При всех своих недостатках Иван Иванович отличается одним серьезным достоинством — исключительной честностью. Я представляю, как «улучшилось» бы наше питание, если бы сделать завхозом хотя бы Жмурко — молодого разбитного хлопца, который в прошлом году заведовал хозяйством у Гаврилова и у которого продукты фейерверком разлетались во все стороны. Иван Иванович к партионному добру относится с должной рачительностью и строго следит за тем, чтобы мы не выходили из границ нормы.

К 20 мая все разведочные выработки были закончены. Тяжеленьки были эти последние дни, когда нас немилосердно «душила» вода. Только самоотверженная работа всего состава партии дала возможность довести дело до конца. Особенно хорошо работала одна группа — Глуханюк, Жмурко и Пилипенко, — которая с яростным азартом боролась за сохранность каждой выработки.

За ударную сверхплановую работу я объявил приказом по партий благодарность рабочим и на свой страх и риск (как отнесется к этому бухгалтерия?) выделил для наиболее старательных рабочих премиальный фонд за счет партии, в который вошли дефицитные вещи — сыр, сгущенное молоко, шоколад и папиросы. Наиболее отличившаяся группа получила по два кило сыру, по десять пачек папирос, по три банки сгущенного молока и по полкило шоколада на человека. Приказ с объявлением благодарности и особенно материальное приложение к нему были восприняты с большим удовлетворением, тем более что оказались совершенно неожиданными.

Канавными работами мы проследили пласты угля более чем на километр. Промывка же шурфов показала, что в долине Знатного есть только слабое непромышленное золото.

Закончив разведку, мы все силы переключили на строительство бараков. Особое внимание мы уделили сооружению склада. Летом все наши отряды будут работать в разных местах вдали от Знатного и охранять склад будет некому. Мы долго ломали голову, как сделать его недоступным для нежданных гостей, ежели таковые появятся. Конечно, если сюда нагрянет целая компания, то не помогут никакие ухищрения, но если случайно забредут один-два беглеца, то можно сделать так, что им очень долго придется повозиться со складом, прежде чем они проникнут в него.

После длительного и тщательного коллективного обсуждения остановились на следующем варианте: сруб делается глухой, без окон и без дверей. Сбоку выпиливается косым срезом, расширяясь внутрь, часть стенки барака, которая соединяется поперечинами и может откидываться внутрь как единое целое, образуя потайную дверь. Изнутри она подпирается толстой жердиной, от которой идет вверх веревка. Конец веревки прячется в потайном месте в углу барака, у выпиленного около крыши отверстия, которое маскируется деревянной пробкой. Открыть дверь можно только при помощи этой веревки, приподнимающей запорную жердь. Для маскировки в разных местах всех четырех стенок склада делаются фальшивые врезы, так что определить, где находится настоящая прорезь, довольно мудрено. Во всяком случае, для того чтобы проникнуть в склад «нахрапом», надо основательно потрудиться, так как крышу мы делаем двойную — с потолком из бревен и скатом из жердей. Все это плотно пригнано «в шип», покрыто корой и засыпано толстым слоем земли и галечника. Система весьма сложная и довольно фундаментальная.

Подумать только, до чего мы дожили: в глухой безлюдной тайге принимать такие меры предосторожности! А принимать их приходится. Прошлый год многому научил нас.

Двум нашим работникам в прошлом году пришлось вплотную встретиться с беглецами. Оба до сих пор не могут без содрогания вспомнить об этом.

Много страха натерпелся в прошлом году наш промывальщик Левакин. Это один из наиболее добросовестных рабочих, мастер своего дела. Лоток так и играет у него в руках. Высокий, с открытым симпатичным лицом и выразительными карими глазами, в которых застыла затаенная печаль, он с нетерпением ожидает конца срока своего заключения, который, по его расчетам, должен наступить в этом году. Он был осужден на семь лет за «покушение» на брата председателя сельсовета. Дело обстояло следующим образом. Левакин стал замечать, что у него со двора воруют дрова. Дрова же у него были добротные, заготовленные с любовью и вкусом. Чтобы установить личность вора, он прибегнул к старинному, безошибочно действующему способу. Просверлив одно из поленьев, он насыпал в него охотничьего пороху, забил снизу деревянной пробкой и положил сверху в поленницу. Через два дня в доме брата председателя сельсовета раздался взрыв, от которого рассыпалась печка и пострадала кухонная утварь. Хотя человеческих жертв не было, Левакину пришлось отправиться сначала на Соловки, а затем на Колыму.

В прошлом году он работал промывальщиком в партии геолога К. А. Шахворостовой, также в бассейне Бёрёлёха, но на другом участке. Однажды перед вечером, после возвращения из маршрута, Шахворостова поручила Левакину осмотреть старый заброшенный барак, находившийся в нескольких километрах от базы партии. В случае пригодности Шахворостова собиралась использовать его в качестве временного жилья.

Мурлыкая что-то себе под нос, Левакин свернул с маленькой таежной тропки и направился к серому, изъеденному временем обомшелому бараку, который одиноко стоял в стороне на зеленой лужайке. Открыв низенькую скрипучую дверь, он, нагнувшись, вошел в полутемный барак и остолбенел, услышав внезапное «руки вверх!». Ему в грудь уперлось дуло ружья. Какой-то грязный рыжеволосый дядя, заросший густой щетиной, насмешливо смотрел на побледневшего Левакина. Незнакомец хладнокровно предложил Левакину стать лицом к стене, тщательно обыскал его, закурил взятую из левакинского портсигара папиросу и, с наслаждением затянувшись, начал его допрашивать. Дрожащим голосом, ожидая ежеминутно выстрела, Левакин рассказал, кто он такой и почему оказался в бараке, но предусмотрительно слукавил, удвоив число людей в партии и по меньшей мере учетверив количество оружия. После расспросов незнакомец посоветовал Левакину сообщить, что барак для жилья непригоден, а самому держать язык за зубами. Затем он с миром отпустил его.

Не веря своему счастью, Левакин, пошатываясь, вышел наружу. Только отойдя на некоторое расстояние от барака, он несколько пришел в себя и со всех ног ринулся прочь. Вероятно, ни братьям Знаменским, ни Полю Лядумегу не удалось бы догнать Левакина — так бодро чесал он по направлению к лагерю. Прибытие его, конечно, не порадовало окружающих. Всю ночь они бодрствовали, ожидая нападения.

Наступило безрадостное утро. О маршруте не приходилось и думать. Тем несказаннее была радость, когда перед вечером, предварительно перепугав всех до полусмерти, к лагерю подъехал отряд стрелков. Утром Левакин провел их к бараку, и беглец, пытавшийся бежать через окно, был убит первым же выстрелом. Почему он остался в бараке? Ожидал ли он своих товарищей? Или был слишком уверен, что Левакин не проговорится? Все это осталось тайной.

У Левакина до сих пор не прошел нервный шок после переживаний прошлого года. Однако большинство рабочих относились к возможному появлению неожиданных гостей очень спокойно: «Ну что они нам сделают? Не будут же всех убивать? Вот только продукты, сволочи, унесут и нас на голодный паек посадят».

Только Котман, наш второй коллектор, молодой, здоровый верзила с красивым, немного порочным лицом, с надменным выражением, презрительно заявлял: «Нашли кого бояться! Попадись мне беглец, я бы с ним «поговорил» как следует, не то что ваш Левакин».

До Колымы Котман работал в почтово-телеграфной конторе где-то около Ленинграда и «по рассеянности» спутал собственный бумажник с денежным ящиком руководимой им конторы. Это было обнаружено, и Котман очутился на Колыме. Срок у него небольшой — всего три года, и его, как человека образованного, направили на курсы коллекторов-съемщиков. Там он проявил себя как один из наиболее способных учеников и вместе с Губановым досрочно, до окончания курсов, был направлен в нашу отдаленную партию. Тайги он до сего времени не видал, имеет о ней самое смутное представление, и, пользуясь его неопытностью, наши рабочие всячески подшучивают над ним.

В гости к Успенскому

Наступил конец мая.

Пора было разбиваться на отдельные отряды и приступать к полевым работам.

Отряд топографа Инюшина перебрался на противоположный берег Аркагалы и принялся за сооружение опорных пунктов для инструментальной топосъемки. Во главе разведочного отряда стоял Володя Светлов. Геологопоисковый отряд был в моем непосредственном подчинении. На мне же лежала координация работы всех отрядов, контроль, инструктаж и т. п.

Самым отдаленным был отряд Успенского, с которым мне вряд ли придется встречаться в течение лета. Поэтому перед началом полевых работ я решил навестить старика, ознакомиться с результатом разведки и еще раз детально обсудить план летних поисковых работ.

Я не сомневался в способности Алексея Николаевича добросовестно, на должной высоте провести работу отряда, тем более что мы в прошлом году составили себе достаточно ясное представление о Мяундже и знали слабые стороны своей прошлогодней работы. Откровенно говоря, мне хотелось морально поддержать старика, который впервые был предоставлен самому себе, внушить ему большую уверенность в своих силах, в общем дать ему соответствующую моральную зарядку.

Кроме того, мне хотелось ознакомиться с физическими качествами коллекторов Котмана и Губанова и остановить выбор на одном из них как на своем будущем спутнике в маршрутах. Второй должен был оставаться у Светлова, где работа носила полустационарный характер. С собой я решил взять также Лукича. Пусть он по дороге обучает обоих моих спутников практике глазомерной съемки. Дорога предстоит нелегкая, так как идти нам придется по водораздельным пространствам, густо поросшим лесом. У каждого за плечами рюкзак, и в рюкзаке ни много ни мало килограммов около тридцати наверняка наберется. Это обычный груз маршрутника — пусть привыкают.

Вышли мы в путь 29 мая, в тихое безоблачное бирюзово-золотое утро. Вершины и склоны гор почти очистились от снега, и только кое-где на темном фоне блестели снежные пятна. Мы весело шагали вперед, подогреваемые жарким весенним солнышком, которое с каждым часом припекало все сильнее и сильнее.

Неожиданно поднялся пронзительный северный ветер, небо покрылось темными развалами туч, закружился снег. Поздний вечер застал нас, усталых, иззябших, посиневших от холода, на вершине обширного плоскогорья, где от пронизывающего ветра не было никакой защиты. Пришлось спешно спуститься в первый попавшийся на дороге ключик и там расположиться на ночлег, пройдя около половины пути.

Долина ключика оказалась слишком сырой и малопригодной для ночлега, но в одном месте нам встретилось маленькое возвышение, покрытое россыпью небольших плиток песчаника; мы решили использовать их в качестве «пуха» для наших постелей.

Выбрав площадку посуше, мы устлали ее плитками и развели большой костер. Потом, удалив остатки костра, мы настлали поверх нагретых плиток ворох ветвей, натянули нашу маленькую палатку и с удовольствием забрались в ее горячее чрево. В палатке царил теплый, банный уют, и где-то внизу, под нашими постелями, тонким мелодичным голоском пела озорная струйка воды, разбуженная живительным теплом нашего костра. Слышно было, как снаружи надрывно свистел холодный северный ветер и на крышу палатки с шуршанием сыпалась какая-то мокрая мразь — не то снег, не то крупа. Блаженно развалившись на горячих камнях, мы крепко уснули.

Проснулись мы часа в три утра от жесточайшего холода. Вокруг царила колючая морозная тишина. Вода в котелке покрылась толстой коркой льда. О дальнейшем сне не могло быть речи. Пришлось быстро разводить костер и, наскоро позавтракав, отправляться в дальнейший путь.

Поздно вечером, усталые и голодные, мы добрались до стана Алексея Николаевича. Наше неожиданное появление произвело немалый переполох. Тем более радостной была встреча.

Алексей Николаевич оказался на высоте положения. Бачок с «проклятой жидкостью» после того, как стаял снег, был отнесен им куда-то в потайное место и тщательно запрятан среди коряг и кустов. Старик честно держал свое обещание.

Разведочные работы были благополучно закончены, и только один крайний шурф оказался затопленным и недобитым. Промывочные работы тоже полностью завершены. Успенский с гордостью вытащил из вьючного ящика солидную кипу пакетиков-капсул с отобранным и взвешенным золотом, которое было не чета нашему знатненскому. Помимо непревзойденного «Васьки-гусара» в пакетиках было не менее двух десятков самородков весом от трех до восьми граммов. Но главное было не в самородках.

Самородок — вещь случайная, и на нем прииска не построишь. Главное было в том, что в пакетах тусклым матовым светом поблескивали толстенькие шероховатые таблички, крупинки, зернышки и чешуйки благородного металла в вызывавших уважение количествах.

Алексей Николаевич произвел глазомерную съемку пройденных разведочных линий. Я послал Лукича с Губановым и Котманом проконтролировать Успенского, поскольку он в съемке был не особенно силен, но сделал это втайне от старика, чтобы не обижать его. Расхождения были, но не особенно значительные. Я сделал предварительный подсчет запасов. По данным двух разведочных линий, намечалась хорошая промышленная россыпь с приличными запасами, а ведь это было только начало. Линии были расположены в километре одна от другой, а ключ имел протяженность свыше 6 километров.

Мы еще раз тщательно обсудили план дальнейших поисковых работ, договорились о дальнейшей возможной встрече, теперь уже примерно в середине августа, и, простившись с Алексеем Николаевичем, отправились в обратный путь.

3 июня мы уже были на Знатном, пройдя за четыре дня свыше 120 километров по тяжелому гористому бестропью. Лукич еще в прошлом году получил соответствующую закалку и как должное воспринял неизбежные тяготы обычного геологического маршрута. Губанова основательно гоняли на маршах во время пребывания в Красной Армии, и он сравнительно легко перенес дорогу, а вот рослый, немного рыхловатый Котман настолько вымотался, что еле-еле добрался до дому. Чувствуется, что маршрутное житье-бытье не для него, и поэтому я окончательно остановил свой выбор на Губанове, а Котмана передал в распоряжение Светлова, к их обоюдному удовольствию.

Круговой маршрут

Маршрут к Успенскому показал, что можно приступать к систематическим полевым работам. Ближайшие окрестности были уже исследованы. Теперь предстояло провести рекогносцировочный осмотр отдаленных частей района.

Поскольку сейчас самый разгар распутицы и каждый маленький ручеек мнит себя могучей водной артерией, маршрут должен проходить по вершинам сопок. Был намечен план десятидневного похода, во время которого мы собирались обойти всю систему Аркагалы.

В маршрут отправляемся втроем: я, Лукич и Губанов. Лукич сейчас не может заниматься своей непосредственной работой — опробованием, так как земля еще мерзлая и везде избыток воды, но ознакомление с районом ему очень пригодится: карт ведь у нас нет. Губанову придется все это лето работать вместе со мной, и он, кажется, не особенно этим огорчен. Что касается Котмана, то он буквально, просиял, узнав, что остается у Светлова. Их маршруты не будут превышать двух-трех километров. Основная работа Котмана будет заключаться в описании разведочных выработок. Это его вполне устраивает.

И вот 5 июня, нагруженные до отказа, мы отправились в долгий путь. Слегка сгибаясь под тяжестью рюкзаков, медленно шагала наша группа по вершинам сопок, окаймляющих левый приток Аркагалы — речку Контрандью, что означает, как разъяснил мне в свое время Михаил Петрович, «врезанная». Речка полностью оправдывает свое название. В нижнем течении она глубоко врезается в коренные породы — черные тонкоплитчатые сланцы, а в верховьях в стремительном порыве вгрызается в широкое плоское дно долины Худжаха.

Перед нами открылась замечательная картина так называемого речного пиратства, когда система одной реки перехватывает притоки другой. Здесь этот процесс выражен исключительно наглядно. Широченная долина Худжаха без всякого перевала круто обрывается в долину Контрандьи, а его притоки, вернее, бывшие притоки неподалеку от своих прежних устьев вдруг делают крутой заворот в сторону Контрандьи, перехваченные верховьями последней.

Контрандья порадовала нас несомненными признаками золотоносности. По пути в изобилии встречались обломки даек порфиров и порфиритов, длинными полосами тянущихся на значительные расстояния. В большом количестве попадались развалы кварцевых обломков. После удара молотком на свежем изломе часто можно было видеть обильные включения рудных минералов — пирита и арсенопирита, частых спутников золота. Чувствовалось, что здесь проходит рудоносная зона, которая пересекает долину Контрандьи.

Мы спустились вниз. Не терпелось скорее взять пробу из речных отложений. Хотя по руслу Контрандьи мутным бешеным потоком неслась желтая вода, здесь было много участков с крутыми обнаженными берегами, к которым можно было подойти. В некоторых случаях видно, как на поверхности коренных пород — песчаников и сланцев — залегает галька, перемешанная с песком и глиной.

Такие места, где отчетливо проходит граница между коренными породами и речными отложениями, — так называемый спай — встречаются не часто. О них мечтает каждый поисковик, так как здесь самое благоприятное место для опробования. Водный поток, неустанно работая в течение неизмеримо долгого времени, измельчает, переносит и откладывает разрыхленные горные породы. Вместе с ними переносятся и откладываются частицы тяжелых минералов, так называемый шлих, в котором находится также и золото, если оно, конечно, есть в этом районе. Благодаря своему тяжелому удельному весу эти минералы, особенно золото, постепенно оседая, отлагаются в основном в нижних частях наносов, у поверхности коренных пород, часто по трещинам проникая в последние. Вот почему «спай» — наиболее благоприятное место для опробования. Если золота в «спае» нет, трудно рассчитывать, что оно будет в более высоких слоях речных отложений.

Однако взять пробу оказалось не так-то легко. Породы еще не успели оттаять и, скованные мерзлотой, не поддавались нашим усилиям. С большим трудом при помощи гребка и геологического молотка нам удалось наскрести немного более половины лотка из «спая». С трепетным чувством надежды принялся я за промывку. И вот она закончена. Осторожно смывая последние остатки породы, сливаю избыток воды и легкими круговыми движениями покачиваю лоток. Его дно покрыто узкой полоской серовато-черного шлиха, среди которого, то появляясь, то исчезая, желтыми матовыми огоньками поблескивают две крупные золотинки и около десятка знаков — мелких чешуек золота.

Итак, золото на Контрандье есть, и, по-видимому, неплохое.

— Ну, Лукич, принимай хозяйство. Здесь будет над чем поработать. — Лукич довольно ухмыляется. Гриша смотрит несколько разочарованно. Он видит золото впервые, и две золотинки его явно не устраивают.

По плоским залесенным вершинам, отделяющим Аркагалу от Худжаха, мы только на четвертый день дошли до устья ключа, где полтора месяца назад соорудили лабаз. От Михаила Петровича мы узнали название ключа — Джавджуганджа. К сожалению, мы не смогли выяснить, что оно означает.

За время нашего отсутствия все кругом изменилось. Вокруг пышно раскудрявился лес, и лабаз стал совсем неразличим в густой зеленой чаще.

Джавджуганджа удивила нас необычными, до сих пор нам не встречавшимися образованиями. В одном месте, проходя по галечной отмели, Гриша вдруг провалился по колени в какую-то странную, похожую на солидол, студнеподобную массу. С большим трудом удалось вытащить его из этой своеобразной ловушки, в которой он чуть не оставил сапоги. Хорошо, что внизу почва мерзлая и глубина этого студня сравнительно небольшая. Осенью, когда почва оттает на значительную глубину, выбраться из такой «солидоловой» трясины — дело очень нелегкое.

Это так называемый бентонит — гель, т. е. желатинообразное состояние кремнистых пород, широко развитых на этом участке. Мне вспомнился рассказ Михаила Петровича о том, что в долине Тал-Юряха — ключа, расположенного несколько ниже Джавджуганджи, — есть непроходимое место. Он сам видел, как дикий олень, пытавшийся перебежать его, провалился и погиб. Я без особого доверия отнесся к этому рассказу, считая, что неправильно понял Михаила Петровича. Теперь мне стало ясно, в чем тут дело.

На следующее утро мы перебрались в долину Тал-Юряха. Целый день бродили мы здесь.

Тал-Юрях очень своеобразен. Природа щедро рассыпала вокруг разные чудеса, то радуя, то огорчая исследователя. Черный, красный, белый, зеленый цвета, переплетаются здесь в сложных сочетаниях. В одном месте крутым шестиметровым обрывом чернеет мощный угольный пласт, прикрытый тонкой шапкой галечника. А вот краснеют гигантские нагромождения шлака, обгорелых пород. Все дьявольски перековерканное, с впадинами, провалами, буераками — зловещие следы каменноугольного пожара. Сколько тонн драгоценного топлива израсходовано понапрасну! Сколько миллионов калорий потрачено для того, чтобы переплавить, ошлаковать без всякой пользы, — зря всю эту массу окружающих пород, превратить их во что-то не поддающееся описанию!

В белых тончайшего сложения кремнистых слоях, чередующихся со смоляно-черными углистыми сланцами, видны ажурные отпечатки каких-то диковинных растений; их стебли и листья четкие, яркие, с мельчайшими деталями. А в каких-то зеленоватых илах неясного происхождения, нелепо перемятых и неизвестно на чем залегающих, — полное отсутствие каких-либо следов органической жизни…

Начало июня — самое хорошее время: нет ни комара, ни мошки, ни другой кровососущей нечисти. Мы, работая по четырнадцать-пятнадцать часов в сутки, постепенно приближались к дому. С непривычки основательно давала себя чувствовать усталость, и мы с нетерпением ожидали прихода на Знатный. Там можно и отдохнуть пару дней, и вымыться в бане, и побриться, и бельишко переменить, и последние новости узнать, да и поесть немного разнообразнее. Питание наше свелось в конце концов к полужидкой гречневой кашице-кондеру с мясными консервами. Правда, иногда в него для разнообразия добавляется неожиданный дар природы — либо горемыка куропач, либо неудачник хариус, либо случайно найденные куропаточьи яйца. Голода мы не испытываем, но и особой сытости также. Большим подспорьем служат сухари. Обычно вместо хлеба пеклись лепешки. Иван Иванович наладил хлебопечение И на славу насушил нам сухарей. Они оказались очень удачным нововведением.

На Знатный мы вернулись 14 июня после десятидневного почти непрерывного хождения по гористой пересеченной местности. Какое было удовольствие поспать на постели при постоянной температуре, как следует вымыться горячей водой с мылом, переодеться во все чистое, побриться и основательно закусить жареными хариусами, в общем испытать всю гамму приятных ощущений, которые почему-то принято считать «низменными».

Этот десятидневный маршрут очень много дал нам всем, Гриша под руководством Лукича на практике ознакомился с приемами глазомерной съемки. Лукич усвоил, где и как надо выбирать наиболее удобные места для опробования, как вести записи и прочее — все это необходимо ему как прорабу-поисковику, который скоро приступит к самостоятельной работе.

Маршрут показал, что угленосная свита образует два изолированных участка, разделенных десятикилометровым интервалом и замкнутых в бассейне Аркагалы. При этом верхний участок, пожалуй, в большей степени насыщен углем, нежели нижний. Стало также ясно, что правобережье Аркагалы на большей своей площади бесперспективно в золотоносном отношении. Здесь преобладает однотонная свита осадочных пород — крупнозернистых песчаников и туфогеновых сланцев — при полном отсутствии изверженных пород. Здесь мы не встретили ни одной дайки, и все без исключения пробы оказались пустыми. В левобережной части, наоборот, дайковые породы и кварцевые жилы были широко развиты и большинство проб показывало присутствие знаков золота.

В общем, маршрутом мы все остались довольны, хотя он основательно вымотал нас, так как мы вернулись с большим грузом, нежели уходили. Образцы — вот главный бич геолога в длительном маршруте. В первые дни дает себя чувствовать тяжесть продуктов. Постепенно они расходуются, но на их место поступают образцы, вес которых с каждым днем катастрофически возрастает.

Новости на Знатном оказались приятными. Бараки закончены, хитрые запоры склада действуют как нельзя лучше, разведка постепенно развертывается, о беглецах ничего не слышно, привезенная с Хатыннаха сетка уже выловила в мутных водах Аркагалы свыше двух сотен хариусов. В общем все идет нормально.

Мои спутники

Через два дня, приведя в порядок собранные за время маршрута материалы и наметив со Светловым план работ на ближайшие дни, я вдвоем с Гришей отправился на три дня в бассейн Кадыкчана — левого притока Аркагалы в ее нижнем течении.

Среди обширной низины в устьевой части Кадыкчана мы обнаружили маленький, едва заметный выход конгломератов. Стало ясно, что здесь находится продолжение угленосной свиты, исследовать которую можно только с помощью разведочных выработок. Площадь угленосных отложений резко возрастала. Это было очень приятное открытие.

Домой мы возвращались по заболоченному увалу. Гриша, «держа азимут», шел впереди, я, прихрамывая, ковылял сзади. Накануне, перепрыгивая с камня на камень, я слегка вывихнул ногу. На поверхности увала росли редкие чахлые лиственницы и пышные густо-зеленые одиночные кусты кедровника. Лиловые колокольчики анемон, первых весенних цветов, там и здесь выглядывали из-под прошлогодней травы. Далеко на горизонте сверкали серебром нетронутого снега вершины Тас-Кыстабыта. Вокруг царили мир и покой.

Вдруг я увидел метрах в трехстах впереди двух оленей, которые, не торопясь, перебредали долину ключа. Олени, по-видимому, тоже заметили нас, так как остановились и, подняв головы, стали смотреть в нашу сторону. Мы застыли на месте. Рука невольно быстрым движением сбросила с плеч винчестер. Раздался выстрел, и один из оленей судорожно стал биться на буром моховом покрове. Второй моментально исчез в лесной чаще. Взволнованно крича, мы бросились к оленю. Он судорожно вздрогнул и замер. Пуля попала ему в бок около передней ноги и вышла наружу. Я в свое время хорошенько пристрелял свой винчестер, и он бил без промаха.

В предвкушении сытного ужина мы принялись свежевать теплую тушу. Это был солидный матерый самец, и мы не меньше часа провозились с ним, пока сняли шкуру и выпотрошили внутренности. Тушу мы перетащили в русло ключика и оставили в ледяной воде, а голову, легкие, печенку и почки, хорошенько отмыв от крови, уложили в рюкзаки и понесли с собой.

На стан мы пришли ночью, когда вокруг все уже спали. Около барака лениво бродили лошади. Оказалось, что прибыл транспорт, который привел наш старый знакомец Семен Кривошапкин, в прошлом году так сильно пострадавший от посещения незваных гостей. С транспортом пришли письма, газеты, журналы — все трехмесячной давности, но для нас это были наисвежайшие новости. Главный геолог управления Вознесенский сообщал, что Дальстрой крайне заинтересован в аркагалинском угле и что этим летом через Мяунджу и Аркагалу пройдет дорожная партия, которая будет вести изыскание трассы на Индигирку. И транспорт, и оленина подоспели очень кстати. Гриша с Семеном на трех конях отправились за оленьей тушей, а пока был устроен пир из принесенных нами головы и потрохов.

На следующий день мы все покинули Знатный. Светлов со своим отрядом перекочевал к устью Кадыкчана, где были обнаружены выходы пород угленосной свиты. Свиту надо было детально исследовать разведочными выработками, установить ее характер и выяснить, нет ли здесь угольных пластов. Туда же переехал и топограф Инюшин.

Я вместе с Лукичом и группой рабочих перебрался на устье Контрандьи.

Итак, мы разъехались. В нашем маленьком коллективе теперь кроме меня еще шесть человек: Гриша, Лукич, повар Иван Иванович, промывальщик Левакин, рабочий Глуханюк — мастер по сапожной части — и каюр Семен.

Глуханюк, молодой, крепко сложенный парень невысокого роста, с простым невыразительным лицом, осужден по пятьдесят девятой («бандитской») статье на десять лет. Семнадцатилетним парнишкой он и его старший брат ночью выходили на дорогу и грабили проезжих. Сопротивляющихся убивали. В конце концов обоих арестовали. Брат был расстрелян, а Глуханюку расстрел по малолетству был заменен десятью годами лагерей. Ему остается до освобождения еще года два, и его, как краткосрочника, направили в полевую партию. Молчаливый и сосредоточенный, он добросовестно делает порученную ему работу. О своих былых «подвигах» вспоминать не любит: «Молодой дурной был, вот и загубил зря свою молодость».

В геологические маршруты мы ходим втроем — Гриша, Иван Иванович и я. Иван Иванович сам вызвался ходить в маршруты, хотя и не без некоторого внутреннего трепета. Человек он сугубо городской, и это его желание вызвало общее веселое оживление. Он очень своеобразный человек — простодушный, но с хитринкой, наружностью и поведением слегка смахивающий на Швейка.

Собираясь в первый маршрут, он сильно трусил, но вел себя достойно. Три вещи особенно беспокоили его: во-первых, опасение, что мы заблудимся в тайге и погибнем от голода, во-вторых, что нас растерзают кровожадные топтыгины и, в-третьих, что он будет ночью страдать от холода.

С непривычки он сначала сильно отставал, и тогда тайга наполнялась дикими воющими звуками. Это он «подавал голос». Чтобы зря не таскать его по вершинам сопок, мы, взбираясь на них, давали ему возможность обойти их у подножия и ожидать нас на следующей седловине. Лезть на вершины ему не хотелось, а оставаться одному было страшно. После нескольких попыток сопровождать нас на вершины он все же предпочел обходить их. Трусил он при этом отчаянно, и минуты тягостного ожидания нашего прихода были для него мучительным испытанием. Со всех сторон к нему подкрадывались кровожадные медведи, от которых у него было только одно-единственное средство самозащиты — «прикинуться мертвым». И он усердно «самооборонялся». С вершины было видно, как он, беспокойно озираясь, подходил к седловине, осторожно осматривался по сторонам и укладывался на землю, артистически изображая «мертвое тело».

Вечером специально для него мы поставили палатку на основательно прокаленной гальке, предоставив ему наиболее теплое место. Увидев, как из распахнутых полотняных дверец палатки валит густой пар, Иван Иванович успокоился: грозная опасность замерзнуть явно отпадала.

Первое время мы делали двух-трехдневные маршруты, и Иван Иванович хотя и сильно уставал, но мужественно терпел и постепенно закалялся и привыкал. Обязанности его были несложны. Во-первых, он нес на своей спине причитавшуюся ему треть нашего груза; во-вторых, он во время маршрута должен был собирать дары природы — разные там грибы, ягоды и прочую мелочь; в-третьих, на опорных маршрутных точках, в то время как я проводил необходимые записи, а Гриша мучился, над зарисовкой рельефа, Иван Иванович ставил, как он говорил, «знаки», либо выкладывая каменную пирамидку — «гурий», либо делая отчетливую затесь на стволе дерева. На затеси отмечался номер точки и дата маршрута.

Мы вели съемку системой замкнутых ходов, и такие опорные точки, к которым мы привязывали наши маршруты, сильно облегчали работу. Я пользовался очень простым и умным приспособлением для глазомерной съемки, так называемым кругом Вебера, который давал возможность непосредственно в процессе маршрутного хода получать «скелет» карты в нужном масштабе и помогал контролировать работу Гриши, который вел съемку с зарисовкой рельефа.

В обязанности Ивана Ивановича входило также приготовление пищи.

Он очень славный малый, этот самый Иван Иванович, но порой я его прямо-таки ненавижу за невыносимую медлительность и неуемную говорливость. То, что запросто можно сделать за какие-нибудь две-три минуты, он делает не менее чем полчаса, бесконечно суетясь и приводя не относящиеся к делу многочисленные подробности из «романа своей жизни», как он именует свою биографию.

Сам он родом из Киева, вернее, из его пригорода — Никольской слободы. Работал закупщиком скота для колбасной фабрики, был «уважаемым человеком», и даже «ответственные товарищи» вроде директора предприятия и техрука водили с ним компанию и частенько угощали в ресторане, так что с ресторанной обстановкой он ознакомился в деталях. Дружба с директором дорого обошлась Ивану Ивановичу. Когда на фабрике были установлены факты слишком вольного обращения с сырьем, предназначенным для колбасных изделий, директор сумел остаться в стороне, а вся вина пала на «стрелочника» — заготовителя. И вот Иван Иванович получил «путевку» на Колыму — сроком на пять лет.

Иван Иванович очень любит рассказывать о своих посещениях ресторана. Эта «ресторанная тематика» находит живой отклик у Гриши, и, лежа на теплом, распаренном ложе в уютной палатке, друзья, перед тем как заснуть, с упоением предаются гастрономическим воспоминаниям.

Гриша после демобилизации из Красной Армии работал в должности заведующего кооперативом, что и дало ему возможность тоже ознакомиться с приятной ресторанной обстановкой, но в то же время довело его до Колымы. Он тоже не учел, что общественная собственность священна, и понял это только здесь.

Основная же тема бесед у Ивана Ивановича с Гришей — это волнующий вопрос, когда и как они освободятся.

Каждый из них вновь и вновь считает и пересчитывает, сколько ему еще остается тянуть лагерную лямку. Зарплату наши рабочие получают ту же, что и вольнонаемные, лагерь удерживает у них определенную сумму за «содержание», а остальные деньги переводятся на текущий счет «подопечного». Однако сознание того, что ты заключенный, настолько тягостно действует на психику, что заставляет безудержно днем и ночью мечтать о «воле».

Иногда после разговоров о голубях — о них он тоже может говорить бесконечно — и о разных происшествиях на воле и в лагере Иван Иванович вдруг неожиданно переходит к научной тематике.

— А что, Борис Иванович, — вопрошает он, — есть у нас в партии радиус?

На мой вопрос, что такое, по его мнению, радиус, следует быстрый и точный ответ:

— А как же, — нас этому на курсах обучали. Радиус, помноженный на радиус, дает 3,14, чтобы узнать формулу диаметра.

Иван Иванович в прошлом году обучался на курсах смотрителей разведочных работ, и, хотя на разведке ему работать не пришлось, он не прочь щегольнуть приобретенными знаниями.

На вопрос, что такое диаметр, Иван Иванович немедленно дает разъяснение:

— Диаметр — это вроде, знаете, дыра, ну, к примеру сказать, яма или шурф.

Мне приходится подробно разъяснять, что такое радиус и диаметр. Иван Иванович долго чешет затылок и наконец скептически замечает:

— Может, оно и так, а только нас на курсах учили, как я говорю, — и в голосе у него чувствуется сомнение в том, что начальник разбирается в этих делах.

Иногда в разговор вступает Гриша, внося дополнительные коррективы, и я, потрясенный эрудицией своих собеседников, смущенно умолкаю.

В отношении меня Иван Иванович взял тон нежного, заботливого пестуна вроде Савельича из «Капитанской дочки». Сначала это меня забавляло, а под конец начало бесить. Не знаю, насколько это искренне, но тон выдерживается исключительно правильно, без малейшей фальши. Он дает мне нежные советы, как уберечься от простуды, заботится, чтобы солнце не напекло мне голову, беспокоится, не устал ли я, не натерты ли у меня ножки и так далее и тому подобное.

Однажды мы возвращались из очередного маршрута и к вечеру вышли на берег Аркагалы. День был знойный, рельеф тяжелый, и за день нам пришлось пролить немало пота. Выбрав подходящее место, мы перебрели речку и вышли на противоположный берег. Я не мог удержаться от искушения выкупаться. Иван Иванович, как беспокойная нянька, стал всячески отговаривать меня:

— Борис Иванович, не надо, ей-богу, не надо! Долго ль простудиться? А потом смотрите, какие там водовороты, того гляди о камень ударит. Не надо, Борис Иванович!

Его менторский тон не на шутку рассердил меня, и я решил подшутить над ним. Выбрав место поглубже, где, кружась, вихрились белые струйки воды, я разделся, набрал в легкие побольше воздуха, нырнул и исчез из глаз зрителей. Перед этим я присмотрел метрах в пятидесяти ниже по течению хорошую заводь, в которой можно было укрыться. Ныряю я неплохо, и течение быстро донесло меня до заводи, где я и притаился. Ниже, метрах в ста – ста пятидесяти, находился каменистый перекат, где весело плескались покрытые белой пеной зеленоватые водны.

Через некоторое время раздались тревожные восклицания. Зрители, пронизывая взорами пенные струи аркагалинских вод, пытались разглядеть мое бренное тело. Встревоженный голос Ивана Ивановича рекомендовал Грише бежать скорее к перекату:

— Там что-то белеется, должно, его о камни задержало.

Через некоторое время недалеко от меня пробежали, запыхавшись, Гриша и Иван Иванович.

Я вылез на берег и быстрой рысью, подстегиваемый укусами комаров, помчался к месту, где лежала моя одежда. Быстро одевшись, я уселся среди кустов и стал с любопытством наблюдать, как беспокойно метались по берегу Иван Иванович и Гриша, стараясь разглядеть среди камней и волн тело утопленника.

Посидев немного, я решил, что пора кончать забаву, и медленно пошел к ним по берегу. Сделано это было вовремя, потому что потерявший голову Гриша собирался уже бежать на стан с сообщением о трагической гибели начальника. Когда они увидели меня, спокойно шагающего по берегу и нахально вопрошающего: «Ну, чего вы там канителитесь? Хариусов, что ли, ловите? Пора идти дальше», — немая сцена из гоголевского «Ревизора» была повторена на берегу Аркагалы. А затем лицо Ивана Ивановича выразило такой упрек, что мне стало бесконечно стыдно за свою глупую ребяческую выходку.

— Эх, Борис Иванович, а ведь я думал, что вы утопли, — с какой-то вибрацией в голосе произнес он и заплакал.

Стоя рядом, всхлипывал и Гриша. Нужно представить себе, что пережили они за эти тревожные минуты. Ведь они оба были заключенными. Ушли в маршрут с начальником и вдруг вернулись бы без него. Я дал им торжественное обещание, что никогда больше не позволю себе так жестоко шутить. Мир был восстановлен.

В бассейне Контрандьи

Наш маленький лагерь находится в устьевой части Контрандьи. Отсюда уходим мы в двух-трехдневные маршруты и сюда же возвращаемся, чтобы отдохнуть, привести в порядок собранные материалы, ознакомиться с данными поискового отряда, наметить с ним план дальнейших работ, договориться о будущей встрече и, запасшись продуктами, вновь уйти. Павленко, забрав лошадей, также уходит в маршруты на несколько дней, так что обычно в лагере никого не бывает, стоит только большая палатка, которая служит своего рода складом.

Мы сейчас «обрабатываем» бассейн Контрандьи. Она не обманула наших ожиданий. Каждый раз, возвратившись из маршрута, Лукич при очередной встрече с довольным видом разворачивает передо мной многочисленные пакетики-капсулы с прекрасным золотом. А на склонах и водоразделах ручьев в бассейне Контрандьи нам встречаются обильные россыпи кварцевых обломков, среди которых изредка попадаются отдельные образцы с мелким видимым золотом. Многочисленные дайки, прослеживающиеся на десятки и сотни метров, секут песчано-сланцевую толщу, образуя широкую рудную зону, которая тянется в верховья Худжаха. Там тоже можно рассчитывать кое на что. Но это в будущем, а пока надо закончить работу в бассейне Контрандьи.

Однажды в конце июня, когда мы поздно вечером вернулись из очередного маршрута, нас встретили два стрелка с оперзаставы, которые с нетерпением ожидали моего прибытия. Они были направлены ко мне для связи. Печальные происшествия прошлого года заставили соответствующие инстанции принять предупредительные меры. Созданы оперативные заставы, патрули, налаживается связь с полевыми партиями, вообще принимаются все меры к тому, чтобы обеспечить спокойную работу.

Стрелки побывали на Знатном — там никого нет. Они видели наш склад, хотели взять кое-что из продуктов, но, тщетно повертевшись около «избушки без окон и без дверей», вынуждены были с прискорбием следовать дальше.

О нашем местонахождении они узнали от Светлова, работающего в нижнем течении Аркагалы. Он вскрыл там новые пласты угля, и работа у него идет успешно.

Стрелки принесли почту. Вознесенский сообщал, что присланная мной докладная записка вызвала большой интерес и что руководство Дальстроя уже в этом году решило начать разведочные работы на Аркагале. Он просил принять все меры к тому, чтобы к осени дать детальную характеристику угленосной свиты и обоснованное заключение о перспективах угленосности всего района в целом. Писал, что план золотодобычи выполняется успешно, что вообще дела идут хорошо.

Среди прочей корреспонденции находилось извещение от лагерного начальства о том, что у Левакина и Жмурко окончился срок пребывания в лагере, о чем их надо осведомить под расписку, и что следует теперь считать их вольнонаемными.

Стрелки сообщили мне адрес оперзаставы, рассказали, что в этом году вокруг все спокойно. Сначала намеками, а затем открыто гости попросили у меня «спиртику» и были очень огорчены, когда я сказал им, что во время полевых работ спирта с собой не вожу. Он у нас есть, но запрятан около основной базы и будет пущен в дело по окончании полевых работ и после того, как мы проплывем пороги. Это обстоятельство обусловило «уксусную» обстановку нашего прощания, несмотря на то что я как следует снабдил гостей продуктами.

Гости внесли некоторый разлад в размеренный распорядок нашей жизни. Их прибытие заставило отвлечься от узкого привычного кругозора нашего повседневного бытия, напомнило о «большом мире», в общем несколько взбудоражило нервную систему, с особой отчетливостью подчеркнув неприглядную убогость окружающей нас обстановки.

Вспомнилась Москва, жена, дети, в общем налетел шквал минорных настроений и все пошло не так, как надо. Махнув на все рукой и отказавшись от ужина, что крайне встревожило Ивана Ивановича («а вы часом не заболели, Борис Иванович?»), я лег и забылся беспокойным, тревожным сном.

К утру хандра прошла, и я с удвоенной энергией принялся за работу. Надо было закончить накопившуюся за предыдущие дни «камералку», которую я стараюсь держать «в ажуре».

Работать в палатке в знойные дни очень тяжело. Тентов у нас нет, а в палатке такая жара, что мы буквально истекаем потом. Пробуем сооружать некоторое подобие самодельного тента, а также устраивать теневое заграждение из молодых лиственниц, прислоняя их вплотную к полотнищу палатки, но все это помогает очень мало. Работать на открытом месте — писать, чертить, вообще камеральничать — совершенно невозможно из-за комаров. Единственное облегчение — это купание. На берегу Контрандьи, у глубокого омута, я поставил маленькую палатку. В ней я раздеваюсь (раздеваться снаружи не рекомендуется: слишком много комаров) и с размаху ныряю в воду. Вода же в омутке такая, что сразу, как у ревматика, начинают ныть кости. После того как сделаешь парочку сальто, во всем теле начинается такое ломящее «жжение», что с удовольствием возвращаешься в палатку. Минут тридцать пять – сорок после этого в ней можно работать, а затем вновь приходится повторять эту процедуру.

К вечеру вернулся из маршрута Лукич со своими рабочими. Я поспешил сообщить Левакину и Жмурко (он временно заменял у меня в отряде заболевшего Глуханюка) радостную весть о их освобождении и поздравил их. Оба страшно разволновались.

Левакин — этакий здоровый дядя с густой, черной, окладистой бородой, по-детски захлебываясь, радостно спрашивал: «Неужто правда, Борис Иванович, неужто правда?» — и по его взволнованному лицу, расплывшемуся в широкую радостную улыбку, крупными каплями катились слезы. Сколько времени ждал он этого момента, сколько раз нетерпеливо высчитывал остающиеся дни и часы, и вот наконец этот час наступил. И он вновь сейчас не бесправный и безгласный «з/к», а полноправный гражданин Иван Кузьмич Левакин.

Жмурко хотя и не плакал, но у него тоже подозрительно дрожали губы.

На новом месте

Мы перебрались на устье Тал-Юряха и, обосновавшись на новом месте, принялись за детальное исследование этой части района.

Контуры угленосной свиты здесь расширяются до четырех километров. Часто встречаются выходы угольных пластов. Непосредственно в русле Тал-Юряха выходит на поверхность шестиметровый пласт угля, образующий отвесный обрыв. На одном из участков вода бежит по поверхности каменноугольного пласта. Выходы каменного угля встречаются и в других местах — это солидные фундаментальные пласты полутора-двухметровой мощности. В одних случаях они залегают почти горизонтально, со слабым наклоном, в других — сильно перемяты и стоят почти вертикально. В некоторых участках пласты выгорели, переплавив и ошлаковав вмещающие их породы, которые издалека бросаются в глаза своим мрачным темно-красным цветом.

Границы угленосной свиты в большинстве случаев определяются довольно хорошо, но в некоторых местах они расплывчаты и установить их возможно только с помощью выработок. Вообще Светлову будет где развернуть работу. Естественных обнажений здесь немного.

Исследование правобережья Аркагалы подтвердило представление о почти полной ее бесперспективности в отношении золота. Только в ее верховьях, в правом притоке Хакчане, пробы содержат золото.

Так как эта часть района сравнительно невелика, мы уходим в маршрут вдвоем с Гришей, оставляя Ивана Ивановича хозяйничать на стане. Маршруты у нас короткие, в основном однодневные, и я не беру с собой ни палатки, ни винчестера. К нашему приходу у Ивана Ивановича всегда готов обильный ужин, в котором существенную роль играют жареные хариусы — блюдо, которое никогда не приедается.

Случайно мне пришлось познакомиться с одной черточкой в характере Гриши, которой я раньше не замечал и которая навела меня на грустные размышления относительно надежности его как товарища в таежных условиях.

Рост у Гриши около 190 сантиметров. Это здоровый крепыш с завидной мускулатурой и ярким румянцем во всю щеку. К таежным переходам он привык и 8 длительных маршрутах легко таскал свою двухпудовую ношу. Сейчас мы работали налегке.

Конечной целью одного из наших маршрутов была вершина невысокой сопки со звучным названием «Мировая». Мы медленно поднимались по ее крутому каменистому склону. До вершины оставалось каких-нибудь пятьдесят – восемьдесят метров, как вдруг наши уши уловили крик, донесшийся из долины ключика, огибавшего сопку. Он заключал короткое, но выразительное упоминание родительницы, каковое в литературных произведениях заменяется стыдливым многоточием. Кто мог там быть? Во всяком случае это кто-то чужой. Светлов находился километрах в пятидесяти от нас, в нижнем течении Аркагалы, и никто из его отряда здесь быть не мог.

Крик повторился. Мы стали внимательно просматривать долину в бинокль и увидели три человеческие фигуры, которые, перекликаясь, брели вдоль русла — вроде как ловили рыбу.

Я взглянул на Гришу. Он стоял бледный, с дрожащими губами и трясущимся подбородком. Мне стало смешно.

— Что с тобой? Чего ты испугался?

Он ошалело посмотрел на меня и дрожащим голосом умоляюще забормотал:

— Борис Иванович, это не иначе как беглецы! Давайте уходить скорее. У них, наверное, оружие есть. Давайте уходить, а то они заметят нас и убьют!

— Как тебе не стыдно? Ты же ведь красноармейцем был. Ну, а если бы тебе на войне пришлось быть, ты бы и там так же зубами лязгал?

— То война, а ведь здесь тайга.

Я стал ему рассказывать, как мы работали в прошлом году. Он слушал молча, со смертной тоской в глазах, и было видно, что ему хочется одного — как можно скорее распроститься с этой сопкой…

Фигуры с трудом можно было разобрать в бинокль: идут трое, то сойдутся, то разойдутся, то покричат немного, то опять замолчат. Один несет что-то в руке — не то шест, не то удочку. Похоже, действительно беглецы.

Однако еще раз внимательно присмотревшись, я пришел к выводу, что это все-таки могут быть работники топоотряда. Мои доводы не произвели на Гришу впечатления. Он был уверен, что это беглецы.

Оставив его в качестве наблюдателя, я поднялся на вершину сопки, провел замеры и описание слагающих ее песчаников, взял образцы и спустился к Грише. Спрятавшись в заросли стланика, он напряженно, не отрывая бинокля от глаз, следил за «беглецами». По противоположной стороне сопки мы осторожно спустились вниз и быстро зашагали по направлению к лагерю.

Велика была наша радость, когда мы узнали, что это действительно были люди из топоотряда, который примерно через два часа после нашего ухода остановился лагерем около нас. Илюшин, не теряя времени, приступил к работе. Его отряд мы и видели в долине ключа.

Как бы то ни было, а моя уверенность, что Гриша в тяжелую минуту окажется хорошим помощником, резко поколебалась. При мысли о возможном появлении беглецов с ним приключается нервный шок.

Был и другой случай, когда он также впал в паническое состояние. Мы были в маршруте в верховьях Аркагалы. Я сосредоточенно возился около обнажения, которое после каждого удара молотка выдавало «на-гора» целую кучу обломков, заполненных чудесными, прекрасно сохранившимися отпечатками стеблей и листьев. На таких участках время жалеть не приходится. Гриша помогал мне выбирать и завертывать образцы. Иван Иванович в сторонке удил рыбу. Стал накрапывать дождь. Большая лиловая туча медленно приближалась к нам, обещая неприятности. Я сказал Грише, чтобы он отправился к Ивану Ивановичу, — пусть они поставят нашу походную палаточку.

Гриша с удовольствием отправился исполнять поручение. Через некоторое время я увидел, что он стремглав летит обратно. Прибежал он запыхавшийся, бледный, как полотнище палатки; волосы потными прядями прилипли к лицу, губы дрожали, он весь трясся, чуть не плакал и не мог сказать ни слова. Наконец он кое-как выдавил из себя:

— Борис Иванович… берите винчестер… там около Ивана Ивановича беглец… стоит с ружьем… что делать?

Я схватил винчестер, загнал пулю в ствол и направился к месту происшествия. Действительно, около Ивана Ивановича стоял дядя с ружьем и оба о чем-то мирно беседовали. Оказывается, это был никакой не беглец, а Лукич, который, возвращаясь из маршрута, случайно встретил нашего рыболова.

Иван Иванович по отношению к беглецам страха не испытывает и относится к ним хладнокровно.

— Чего ты дрейфишь, Гриша — укоризненно обращается он к своему компаньону. — Ежели что, я сразу руки вверх и скажу: берите, братцы, что вам нужно, а убивать меня не за что, я ведь сам заключенный. Конечно, — бросив искоса взгляд на меня, добавляет он, — если Борис Иванович станут сопротивляться, то мы тоже вступим в бой и разгромим ненавистного врага. Ты, Гриша, главное не дрейфь. — После этого Иван Иванович неожиданно переходит к изложению занимательной истории о своем взяточнике-куме, который берет поборы с односельчан. История эта по своей связи с предыдущими разговорами заставляет вспомнить пословицу: «В огороде бузина, а в Киеве дядька».

Что касается медведей, то тут Иван Иванович, мягко говоря, робеет. Медведей здесь практически нет. И все же Ивану Ивановичу «посчастливилось» встретиться с предметом своей постоянной тревоги.

Это произошло буквально через два дня после встречи с «беглецом» — Лукичом, так напугавшим Гришу. Мы плели узорное кружево маршрута по извилистому водоразделу. Приходилось то взбираться на крутые оголенные сопки, то шагать по пологим залесенным увалам.

В одном месте я, выражаясь словами Ивана Ивановича, «подзашел». После осмотра и описания одного из обнажений, взвалив на спину пузатый увесистый рюкзак, я по рассеянности забыл захватить винчестер, который остался стоять прислоненным к скалистому выходу. Хватился я его лишь метров, через восемьсот, после того как мы добрались до следующего обнажения.

Вот тут-то, сняв с себя рюкзак, я и обнаружил, что на предыдущей точке оставил своего неизменного друга. Иван Иванович изъявил желание сходить за ним, и я с благодарностью согласился.

И вот он, мерно покачиваясь, ленивой походкой направился обратно к злополучной точке. Сконфуженный происшествием, я с жаром принялся описывать новое обнажение, замерять наклон пластов, выколачивать образцы, вообще делать обычную работу. Гриша занялся своим делом. Время от времени я в бинокль посматривал на Ивана Ивановича. Вот он дошел до вершины, прошел немного дальше, развел руками, что-то крикнул и вдруг с непостижимой быстротой, столь несвойственной ему, ринулся обратно. Меня крайне удивило, что, пробежав некоторое расстояние, он вдруг остановился, немного постоял и стал осторожно возвращаться. Потом он почему-то опять повернулся и вновь побежал по направлению к нам, постепенно ускоряя темпы.

Вскоре я смог рассмотреть искаженную ужасом физиономию Ивана Ивановича, который с винчестером в руках мчался, как на призовых гонках. Добежав до нас, он долго не мог произнести слова. Наконец обретя дар речи, он рассказал нам весь ход событий.

Дойдя до места, где, по его мнению, должен был находиться винчестер, и не обнаружив его, он руками сделал нам знак и закричал, что винчестера нет. «Аминь», — ему грянули камни в ответ, собственно не камни, а здоровый, матерый медвежище, дремавший на этих камнях метрах в двадцати от Ивана Ивановича и напуганный, вероятно, не менее последнего. Оба помчались в противоположных направлениях. Несясь на крыльях смертельного страха, Иван Иванович вдруг увидел стоявший у камня винчестер и немедленно схватил его. Почувствовав себя вооруженным, он посмотрел назад. Медведя видно не было.

Тогда осмелевший Иван Иванович решил развлечься охотой на медведя и, держа винчестер наготове, сделал разворот на сто восемьдесят градусов. Трусил он основательно, но, переборов постыдное чувство, медленной крадущейся походкой стал постепенно продвигаться вперед, сторожко оглядываясь вокруг. И вдруг у него волосы встали колючим ежиком от мысли: а как же стрелять из этого чертова винчестера? Курок он взвел сразу, как только схватил винчестер, но устройство ружья было ему незнакомо. Иван Иванович решил произвести пробный выстрел в воздух, испытать, так сказать, оружие. Он спустил курок. Что-то чикнуло, но выстрела не получилось. (Я никогда во избежание несчастного случая не держу пулю в стволе. Патроны находятся в магазинной коробке, и, для того чтобы выстрелить, надо передернуть затвор.)

Иван Иванович не знал этих тонкостей. Он еще раз взвел курок — опять чикнуло. В сердце у него тоже «чикнуло», и он стремглав помчался обратно, спасаясь от «разъяренного зверя», который, вероятно, столь же быстро мчался в другую сторону.

В общем все обошлось благополучно. На мой коварный вопрос, почему он не прибегнул к испытанному средству и не притворился мертвым, Иван Иванович только рукой махнул — где тут вспомнить об этом при таком страхе.

По Худжаху

Характер и границы угленосной свиты верхнего участка в общих чертах были определены. Она прослеживалась более чем на 20 километров, почти до верховьев Аркагалы, при ширине до четырех километров. Геологическая обстановка здесь была сложнее, чем на нижнем участке, в районе Знатного. Сильная задернованность и редкие выходы коренных пород не давали возможности установить взаимоотношения обнаруженных угольных пластов друг с другом и с окружающими породами. Надо было срочно начинать проходку разведочных выработок.

Мы отправились на Кадыкчан. Светлов ожидал нас с радостным нетерпением. В нижнем течении Кадыкчана ему удалось вскрыть канавами несколько пластов угля и проследить их на значительное расстояние. Обнаруженные на Кадыкчане пласты увязывались с пластами, встреченными на Знатном, и это резко увеличивало перспективность нижнего участка.

Встречи с Володей каждый раз доставляют мне большое удовольствие. Веселый и подвижный, несколько легкомысленный в обыденной жизни, он становится серьезным и внимательным, когда дело касается работы. Золото его мало интересует. Он по натуре типичный угольщик.

Володя с радостью воспринял предложение о переезде на верхний участок. Шестиметровый пласт угля на берегу Тал-Юряха, выходы других угольных пластов, своеобразие пород — все это было для него ново и крайне интересно.

На Кадыкчане, конечно, осталось немало недоделок, однако, учитывая отдаленность верхнего участка, мы решили срочно перебираться туда. На Кадыкчан мы еще вернемся в конце полевого сезона.

После переезда я провел с Володей несколько маршрутов, ознакомил его на месте с выходами горных пород и пластов угля, вместе с ним разработал детальный план работ и отправился в верховья Худжаха. Туда незадолго перед этим выехал со своим отрядом Лукич.

Опять со мной были неизменные Гриша и Иван Иванович. В течение нескольких дней бороздили мы системой замкнутых маршрутов плоские залесенные водоразделы в верховьях Худжаха.

Коренных обнажений здесь не было, и только обломки щебенки около вывороченных с корнями лиственниц давали представление о характере пород, слагающих этот участок. Небольшие кусочки кварца и обломки порфиров среди преобладающих песчаников и сланцев свидетельствовали о том, что здесь, возможно, продолжается золотоносная зона из среднего течения Контрандьи.

С Лукичом мы встретились в устье Ованджи — левого притока Худжаха в его верховьях.

Увидев около берега небольшое каменистое обнажение, я направился к нему, и взятый азимут привел нас к маленькой рощице, под зеленым покровом которой стояла палатка поискового отряда. Рядом паслись кони. Лукича не было. Он ушел вверх по Овандже. В палатке находился только наш старый знакомый — Семен Кривошапкин.

— Ну, как, Семен, не боишься оставаться один?

— Чего бояться, — улыбаясь, отвечал он. — Ночью все вместе, а днем кто подойдет?

Напившись чаю и закусив, я верхом отправился вверх по Овандже искать отряд Лукича. Встретил я его километрах в пяти, подъехав в тот момент, когда Левакин промывал очередную пробу.

В руках опытного промывальщика лоток «играет». Можно залюбоваться, как легко и непринужденно колышется он из стороны в сторону, постепенно освобождаясь от крупнообломочного материала — гальки и щебенки. И вот на дне его остается тонкий материал — песок и частицы тяжелых минералов, так называемый шлих. Движения промывальщика становятся все более и более осторожными. Вода легкими всплесками поступает в лоток и выходит из него, вынося частицы песка и оставляя шлих, среди которого поблескивают частицы золота.

Несмотря на то что удельный вес золота колеблется от семнадцати до двадцати одного, при небрежной промывке довольно легко вместе с галечным материалом выплеснуть, или, как говорят таежники, «смыть», довольно крупные золотники, не говоря уже о мелочи. У новичков это случается довольно часто.

Левакин вел промывку артистически. Глядя на него, я вспомнил один из забавных эпизодов из сравнительно недавнего прошлого, героями которых были промывальщики.

В начале тридцатых годов одним из лучших промывальщиков на Колыме считался старатель Миша Минин. Начальник Колымского управления Союззолота Улыбин как-то вздумал подшутить над артелью старателей. Приехав к ним на участок, он предложил взять пробу из верхней части наносов, так называемых торфов, которые золота не содержат.

— Что-то мне, ребята, кажется, что вы пропускаете золото и считаете за торфа золотоносную породу — пески. А ну-ка, возьмите пробу из этого места.

— Что вы, Николай Федорович, — отвечал ему Минин. — Уж нам ли не знать где торфа, где пески.

— Ну, а все же промой лоток вот отсюда, — сказал Улыбин, запрятав в руке довольно крупную золотинку.

Минин нехотя набрал в лоток породу и принялся за промывку. Улыбин, подойдя к нему, незаметно бросил в лоток золотинку. Он знал, что Минин прекрасный промывальщик и что золотинка останется в лотке, а это даст возможность Улыбину слегка «покуражиться», упрекнуть старателей в том, что они оставляют непромытой золотосодержащую породу, а потом рассказать, как он их одурачил. Минин закончил промывку и поднес наблюдавшему за ним Улыбину лоток:

— Ну вот, смотрите, Николай Федорович, никакого золота здесь нет.

Улыбин тщательно просмотрел содержимое лотка и помрачнел. На дне лотка брошенной им золотники не было. «Смыл, сволочь, золото, — подумал он, — а еще лучшим промывальщиком считается!». Однако он промолчал.

После осмотра работ, за обедом, «пропустив по маленькой», он вернулся к этой теме и стал рассказывать, какие в прежнее время были промывальщики и что теперь всякая шпана, которая и лотка как следует в руках держать не умеет, числится мастером промывочного дела.

— На, там-тарарам, твое добро! — взорвался вдруг Минин, подавая ему завернутую в бумажку злополучную золотнику. — Кого разыграть захотел — Мишку Минина? Ты сперва сопли вытри, а потом берись тягаться с Мишкой! — Улыбин был ошарашен. Он ведь стоял над душой Минина, когда тот вел промывку.

Мишка рассказал, что, увидев блеснувшую среди шлиха золотинку и зная, что в промываемой породе золота быть не может, он сразу догадался, что это дело рук Улыбина. Улучив момент, он незаметно ухватил ее, а затем, утирая рукой потное лицо, сунул золотинку в рот. Если бы не упреки Улыбина, Мишка промолчал бы, а тут у него «сердце не выдержало».

Левакин закончил промывку.

— Вот посмотрите, — протянул он лоток. — Золото есть, не то чтобы богатое, но и не бедное. А главное это не первая проба. — На дне лотка желтело несколько золотинок.

У золотоискателей, так же как и у рыболовов, есть привычка преувеличивать размеры добычи. Если у рыболова стограммовая рыбешка превращается в килограммовую рыбину, — то у золотоискателя очень часто маленькие золотники становятся крупными, как «жуки», «тараканы» и прочие представители царства насекомых — излюбленный эталон для сравнения. Особенно часто фигурируют «тараканы». Золотинки в пробе по Овандже были гораздо скромнее. Им было далеко до этих гигантов. В основном это были «блохи», парочка «клопов» и довольно большое количество золотой «мошкары».

Однако такое сравнительно скромное золото было почти во всех пробах, взятых в нескольких притоках Худжаха в его верховьях, что подчеркивало их надежную золотоносность.

У нас с Лукичом давно было заведено, что он во время маршрутов по долинам отмечает и наносит на свою карту встреченные им береговые обнажения. Позже я, пользуясь его данными, верхом отправляюсь к этим обнажениям, описываю и документирую их. Это дает возможность экономить время и основное внимание уделять исследованию водораздельных участков.

Поскольку в верхнем течении Худжаха Лукич обнаружил несколько выходов коренных пород, я на следующее утро отправился осматривать их.

Так как в долине Худжаха много небольших озер, то Лукич предложил мне вместо винчестера взять его двустволку — более добычливое оружие для охоты на уток. Я согласился. Лукич предупредил меня, что левый ствол у него на всякий случай заряжен пулей.

Для поездки Семен оседлал мне своего коня — большого толстого пузана по кличке Тянка, что соответствует русскому Серко. Этот добродушный увалень, не торопясь, шагал по широкой долине Худжаха; осторожно пробираясь через топкие места и временами украдкой пытаясь повернуть обратно к лагерю, где он оставил без присмотра свой гарем. Я вежливо указывал ему на неблаговидность такого поведения, и он, недовольно фыркая, нехотя плелся в нужном направлении.

Доехав до очередного обнажения, я длинной веревкой привязывал Серко к какому-нибудь кустику около сочной травки, а сам принимался измерять и описывать выходы пород. Они были представлены довольно однообразной свитой темно-серых песчано-глинистых сланцев, часто пересеченных многочисленными жилами и прожилками кварца, содержащими обильные вкрапления пирита. В некоторых местах в сланцах встречались отпечатки ракушек, большей частью плохой сохранности. Изредка удавалось выбить хорошо сохранившийся экземпляр, свидетельствовавший о том, что породы, в которых он находится, отлагались на дне верхнетриасового моря.

Пока я занимался геологией, Серко с аппетитом лакомился травкой. Покончив с одной «тарелкой», размеры которой определялись длиной веревки, Серко изъявлял немедленное желание приступить к следующей, о чем заявлял громогласным ржанием. Я немедленно выполнял его требование, и между нами царило полное согласие.

Серко также не остался в долгу.

Когда, проезжая мимо, небольшого озерца, которыми так богато плоское болотистое дно широкой долины Худжаха, я услышал милое сердцу кряканье и, второпях соскочив с коня, позабыл привязать его, то он не сделал ни малейшей попытки покинуть меня. После выстрела он сам подошел ко мне и с любопытством наблюдал, как я, приплясывая на зыбкой кочке, пытался палкой притянуть к себе увесистого селезня. Когда я наконец достал его. Серко не только не захрапел с испугом и омерзением, как это обычно делают его сородичи, а, наоборот, с любопытством обнюхал добычу и даже, как мне показалось, плотоядно облизнулся. Видя его отнюдь не вегетарианские наклонности, — я приторочил селезня подальше от симпатичной морды Серко.

Так мы продвигались вверх по Худжаху, то останавливаясь у обнажений, то чавкая по болотам, то задерживаясь на короткое время у маленьких озерец.

Приближался вечер. Мы добрались до последнего неосмотренного обнажения. Это был береговой обрыв протяженностью около десятка метров, сверху густо поросший низким лиственничным лесом, среди которого выделялось несколько высоких деревьев.

Здесь я решил немного отдохнуть и перекусить. Неподалеку от обнажения была восхитительная полянка, покрытая густой, сочной травой. Я расседлал в спутал Серко и пустил его пастись, быстро развел костер, подвесил котелок с водой и отправился осматривать обнажение. Ружье я сначала хотел оставить около костра, но, помня старое таежное правило «не расставайся в тайге с ружьём», повесил его на плечо и медленно пошел к обрыву.

Идти нужно было по пологому увалу, покрытому завалами лесного хлама, который сильно мешал ходьбе. Пройдя метров восемьдесят, я решил спуститься к воде и… буквально нос к носу встретился с большой медведицей, которая поднималась на увал. Сзади нее ковыляли два медвежонка.

Увидев меня, медведица отбежала шагов на двадцать, встала на дыбы и с угрожающим фырканьем, подняв кверху когтистую лапу, каким-то танцующим поскоком стала быстро приближаться ко мне. Оба медвежонка, как будто вздернутые веревкой, моментально взлетели на высокую лесину.

Левый ствол ружья был заряжен самодельной круглой пулей, которая и подвела меня. Вместо сердца, куда я целился, пуля попала медведице в плечо. Она отшатнулась, рявкнула и бросилась на меня. Я выстрелил вторично почти в упор, на этот раз дробью. После второго выстрела медведица метнулась в сторону, дав мне возможность, перезарядить ружье. Через мгновение она вновь с хриплым взрыком, оскалив пасть, бросилась на меня, но, получив почти в упор пулю, отскочила назад и после еще одного выстрела исчезла в кустах. Все это разыгралось в течение нескольких минут. Преследовать медведицу я не решился. Откровенно говоря, я немного побаивался, как бы она не передумала и сама не повторила попытку напасть на меня. Однако нервы ее, по-видимому, сдали. Вокруг все было тихо и спокойно.

Я вспомнил о медвежатах. Они в это время проворно спускались вниз по стволу. Один из них успел соскочить на землю и моментально исчез в кустах. Второй, видя мое приближение, испуганно рванулся вверх и через мгновение был на самой верхушке дерева. Я выстрелил в него пулей — он взвизгнул и еще крепче прижался к верхушке.

Странное это чувство — охотничий азарт, темный пережиток древнего прошлого. Совсем мне не нужен был этот несчастный маленький медвежонок, но я в разгоряченном состоянии, не совсем еще придя в себя, тщательно прицелился и вновь выстрелил, на этот раз крупной дробью. У меня оставался только один пулевой заряд, и я не решился потратить его.

После выстрела медвежонок, сверх ожидания, камнем свалился с лесины и, тяжело ударившись о землю, остался лежать неподвижно. Одна из дробин попала ему в висок около уха, и, когда я его поднял, он был мертв — вероятно, и от раны, и от удара о землю: как-никак он свалился с высоты около тридцати метров. Весил он добрых полтора пуда.

Тяжело дыша, я спустился вниз к обнажению и сел закурить. После нервного напряжения наступила реакция. Я чувствовал себя каким-то опустошенным.

Немного отдохнув и придя в себя, я принялся за осмотр и описание обнажения. Вряд ли это было сделано с должной тщательностью.

Взвалив медвежонка на плечи, я направился к полянке. Костер потух, вода в котелке выкипела больше чем наполовину.

Оседлав Серко и привязав его к дереву, я попытался привьючить к седлу незадачливого медвежонка. Это оказалось не так-то просто. Грива у Серко вздыбилась, глаза налились кровью, он запыхтел, зафыркал, забился, всем своим видом показывая испуг и крайнее отвращение.

С большим трудом удалось мне привьючить медвежонка сзади седла, уложив его на круп Серко. Не чувствуя запаха ненавистного врага, Серко успокоился и торопливо зашагал по направлению к дому. А тем временем из-за плоской залесенной горы выплыла огромная темная туча, которая, испуская свирепое рычание, стала постепенно приближаться. Серко получил приказ перейти на аллюр «три креста», что он и сделал с величайшей охотой. Беглым спортивным шагом, наклонив голову и раздувая ноздри, он быстро приближал меня к спасительному стану. Однако его честные конские ноги были не в состоянии состязаться с быстро надвигавшейся тучей, которая с радостным рыком нагнала нас и стала усиленно поливать обильными потоками дождя. Выплюнув нас, мокрых и иззябших, из своего холодного чрева, она с утробным раскатистым рычанием поползла дальше в поисках новой жертвы.

Стемнело. Окрестности затянуло густым туманом. Вокруг расстилалась мрачная болотистая пустыня. Царила зловещая тишина, нарушаемая тонким пронзительным воем голодных комаров.

И вот в этой мрачной западне, усеянной волчьими ямами провалов, трясин и рытвин, Серко развернул свои таланты природного следопыта. Быстрой уверенной поступью, кряхтя и пофыркивая, несся он темной тенью по кустам, зарослям и кочкам вперед и вперед.

Мы несколько раз перебредали Худжах, и каждый раз в хмуром полумраке позднего вечера я видел на песчаных отмелях отпечатки конских копыт: Серко неукоснительно шел по своим старым следам. Вернулись мы домой уже глубокой ночью. Разговоров было больше чем достаточно.

На Мухолкане. Часы досуга

В верховьях Худжаха работа подходила к концу. Оставалось исследовать его крупный правый приток Мухолкан. На это у нас ушла целая неделя.

Мухолкан не порадовал нас присутствием драгоценного металла, зато в его верховьях мы увидели незабываемо своеобразный ландшафт. Здесь когда-то вдосталь поработали ледники, придав рельефу совершенно фантастический вид.

Широкие безлесные, сильно заболоченные долины без всяких перевалов переходят одна в другую. По ним тонкими серебряными ниточками, лишенные притоков, тянутся многокилометровые ключи.

В своих верховьях они протекают в огромных каменистых желобах-трогах, соединяющихся друг с другом сквозными долинами, в которых растерявшаяся вода не знает, в какую сторону ей течь, к какому ключу присоединяться.

Вблизи розовеет на солнце могучий гранитный массив Тен-Мари, — первоисточник всех этих несуразностей. Огромной каменной массой уперся он в голубое небо, весь изрезанный морщинистыми распадками, круто сбегающими с его голых, без единого кустика каменистых склонов. А вокруг осьминожьими щупальцами раскинулся сложный лабиринт долин, в которых верховья ключей, как змеи, — кусают друг друга, так что и не поймешь, где кончается один и начинается другой.

Здесь призрачными тенями бродят души умерших ледников. Совсем недавно (в геологическом, конечно, смысле) эти ледники огромными языками сползали с повышенных участков, выпахивая в горных породах глубокие корытообразные долины — троги.

Под тонким торфянистым покровом скрываются залежи льда, но это уже следы позднейших процессов, которые продолжаются и сейчас. Мощные скопления снега в отдельных местах не успевают растаять за лето. Их постепенно заносит песком, гравием и галькой во время весенних и летних паводков, и они превращаются в погребенный лед, чуть прикрытый тонким покровом рыхлых отложений, на котором в дальнейшем развиваются лишайники, мхи и карликовая береза.

В верховьях Мухолкана нет ни комаров, ни мошки. Скрытые под тонким торфянистым покровом залежи льда, большие абсолютные высоты и жалкая чахлая растительность тому причиной: здесь всегда веет прохладой, вечно порхает ветерок, и для крылатой нечисти здесь «не климат». Вот почему тунгусы на лето покидают тайгу и уходят с оленями в высокогорный район Улахан-Чистай — огромный очаг былого оледенения.

20 августа мы закончили работу в бассейне Худжаха. Его верховья и правобережные ключи порадовали нас отчетливо выраженными признаками таящегося в недрах драгоценного металла — золота, а вот бассейн Мухолкана принес огорчение. Что ж, не все быть розам, должны быть и шипы.

Около лабаза, сооруженного еще весной, собралась вся наша группа. Нужно было отдохнуть, привести в порядок накопившиеся материалы: рассортировать, заэтикетировать и упаковать образцы, вычертить набело карту, заполнить дневники; камералки всегда набирается более чем достаточно.

Должное внимание можно уделить и рыбной ловле. Что-что, а рыба здесь есть.

В полукилометре от нашего лагеря, на противоположной стороне Худжаха, голубеют два озера, чистые, глубокие, прозрачные. Прибрежная часть их окаймлена узким поясом ярко-зеленого камыша, в котором кишит мелкая рыбешка. Более крупная рыба, в основном хариус, держится подальше от берега. Поверхность озер покрыта сложным узором расплывающихся кругов. Над водой то и дело взлетают в воздух серебристые тела рыбок, хватающих вьющуюся над водой мошкару, — настоящий танец.

Все мы любим порыбачить, но у Ивана Ивановича это носит характер подлинной страсти. Впрочем, только ему одному и удается вдосталь тешить свою душу этим благородным спортом. Мы с Гришей обычно заняты, а в его обязанности входит сбор даров природы.

За время многолетних таежных скитании пришлось по необходимости ознакомиться с разнообразными приемами рыбной ловли, знание которых частенько выручает таежников. В летнее время рыба почти повсеместный даровой продукт, который надо только суметь взять. С наступлением весны значительная часть рыбьего населения покидает крупные водные артерии и устремляется в небольшие притоки, где в избытке получает необходимую пищу, в основном насекомых и их личинок.

В колымских реках в изобилии встречается хариус — непревзойденная по своим вкусовым качествам рыба. Хариус большой любитель холодной чистой воды, а так как в верховьях Колымы это свойство присуще большинству ключей и речек, то хариус встречается в них везде. Мелкий хариус беззаботно резвится на быстринках, с жадностью хватая бросаемую ему приманку. Крупный ведет себя по-иному. Это очень пугливая, осторожная рыба, которая предпочитает селиться в глубоких ямах-омутках, где на глубине одного-полутора метров чувствует себя в безопасности.

Подойдя к такому омутку, можно видеть, как в зеленоватой прозрачной глубине стоят на месте или медленно проплывают, лениво шевеля хвостами, темные силуэты рыбьих тел с повернутыми против течения головами. Если к такому омутку незаметно подойти со стороны и тихонько пустить по течению овода или кузнечика, раздастся громкий всплеск; значит, омуток обитаем и его обитатель не прочь полакомиться вкусным блюдом. После этого с выбранной вами позиции следует столь же осторожно пустить по течению надетую на крючок насадку, которая немедленно будет схвачена. Но если хариус заметил человека, то к каким бы уловкам вы ни прибегали, какую бы лакомую насадку ни нанизывали на крючок, крупный хариус «не клюнет» на вашу удочку и будет равнодушно взирать на насадку, делая вид, что она его совсем не интересует.

Якуты для ловли хариусов применяют своеобразные миниатюрные блесенки в виде гусениц, одна сторона у которых оловянная, другая — медная. Из хвостика этой тщательно обработанной «гусеницы» торчит крючок, обвязанный красными нитками. Такая блесна-гусеница привязывается к сплетенной из конского волоса леске. Блесенка забрасывается в омуток и тянется вверх по течению. Играющая на солнце блесенка заставляет хариуса стремглав бросаться на добычу; рывок — и хариус на крючке.

Семен подарил мне одну такую блесенку, и мы частенько пользовались ею. Однако по каким-то своеобразным законам рыбьей психологии хариус не всегда бросается на сверкающую приманку. То ли он сыт, то ли блесенка недостаточно «играет», то ли он напуган, но часто случается, что он равнодушно смотрит, как блесенка проходит мимо него, почти под самым носом, кокетливо играя и поблескивая.

В таких случаях приходится прибегать к другому методу — надежному и безотказному. Из куска проволоки, лучше всего медной, делается скользящая мертвая петля. Проволока привязывается к прочной бечевке, прикрепленной к палке, которая служит своеобразным удилищем. Подойдя к омутку, в котором на глубине виден темный силуэт его обитателя — хариуса, рыболов опускает вниз проволочную петлю и со стороны головы подводит ее под хариуса так, чтобы тело последнего оказалось в середине петли. На глубине свыше метра хариус чувствует себя в полной безопасности и равнодушно смотрит на то, что какая-то «водоросль», иногда даже касаясь его, оказывается в близком с ним соседстве. Затем следует резкий рывок, и захлестнутый петлей хариус вылетает на берег.

Все эти методы Иван Иванович изучил, но как истый рыболов всем им он предпочитает обычную ловлю на удочку с насадкой из насекомого.

Кузнечик — одна из лучших наживок, и Иван Иванович всегда имеет их в запасе. Вот и сейчас, пока мы камеральничаем, он с упоением занимается ловлей «скачков», как он их называет.

Согнувшись, с хищным выражением на лице, забыв обо всем на свете, он тихо подкрадывается к очередной жертве и с размаху животом наваливается на увертливого «скачка». Обычно эта «охота» оказывается неудачной, и тогда Иван Иванович мрачно молчит. В случае же удачи на всю тайгу раздается радостный вопль; «Гриша, поймал! Еще одного скачка поймал!»

Отставив дела, все мы с азартом занялись рыбной ловлей. А тут еще где-то рядом своевременно подал голос не в меру любопытный куропач, за что и поплатился жизнью.

И вот, уютно расположившись у ярко горящего костра, мы отдыхаем, предаваясь суетным утехам чревоугодия. Ужин сегодня отменный, настоящее пиршество. На первое — неизменная кашица-кондер с мясными консервами и жирным куропачом, слегка приправленная поджаренным сушеным луком. На второе — жареные хариусы в количестве, способном насытить удвоенное число участников ужина. На третье — вареники с голубикой. Ну, и наконец густой крепкий чай, к сожалению без сахара, — здесь мы немного «подзашли».

Давно уже не приходилось нам так сытно ужинать. Мухолкан не баловал нас, да и работа не давала возможности заняться как следует «отхожим промыслом». Большую часть времени нам приходилось проводить на водораздельных участках, где, как известно, рыба не водится. Животный мир там очень беден. Глухарей и рябчиков мы ни разу не встретили, даже куропатки попадались очень редко. На днях нам пришлось даже — какой позор! — отнять куропатку у ее законного владельца — горностая.

Наступил вечер. На галечной отмели запылал огромный костер, и вскоре, лежа на теплом ложе в нашей палаточке, мы мирно готовились отойти ко сну. Снаружи над тайгой нависла морозная августовская ночь. В темном небе половиной каравая повис желтый полудиск огромной луны, со всех сторон осыпанный крупной солью созвездии. На западе бледно-розовыми отсветами догорала холодная заря, и на ее фоне резко выделялись четкие угольно-черные силуэты далеких гор. Около палатки неугомонно журчали звонкие струйки болтливого Худжаха. Гриша, напуганный моими рассказами о Колымских порогах, через которые нам вскоре предстояло плыть, спрашивал, нельзя ли их как-нибудь обойти пешком.

— Эх ты! — с укоризной обратился Иван Иванович к Грише. — Я вот с Борисом Ивановичем ничего не боюсь. Скажи он мне: Иван Иванович, давай поедем с тобой за десять тысяч километров куда-нибудь, где нам, может быть, даже погибнуть придется, так я сразу соглашусь. Я с Борисом Ивановичем куда хочешь пойду.

— Да, — мрачно вымолвил Борис Иванович, — а помнишь, как я тебя звал как-то купаться? Так ты небось отказался, побоялся холодной воды. Пускай, дескать, Борис Иванович купается, а я на бережку посижу, на солнышке погреюсь. А теперь треплешься, что за десять тысяч километров готов отправиться с Борисом Ивановичем. Кто тебе поверит?

— Борис Иванович, — с азартом произнес Иван Иванович, — хотите я с вами сейчас выкупаюсь?

— Гм, — ехидно сказал Борис Иванович, — а ведь это идея. Почему бы нам действительно не выкупаться? — Гриша захихикал. Иван Иванович с тревогой взглянул на Бориса Ивановича.

— Ну что же, пойдем искупаемся. Это ты славно придумал. Перед сном неплохо освежиться, тем более что ночи стоят теплые, сейчас не больше двух градусов мороза. — И Борис Иванович, захватив полотенце, вылез из палатки.

Холодная колымская ночь обжигающе куснула его тонкими иголочками легкого морозца. Он быстро разделся и кувыркнулся в омуток. Иван Иванович, стоя на берегу, мрачно снимал портки.

Борис Иванович ящерицей переплыл омуток, вернулся обратно и, беззвучно лязгая зубами, стал торопливо одеваться.

Раздевшийся Иван Иванович решительно полез в воду, забрался до колен, шлепнулся раза два толстым седалищем по дрожащей, искрящейся от лунного света поверхности реки, брызнул себе на пуп пригоршню воды и, тонко, по-бабьи взвизгнув, стремительно вылетел на берег.

Гриша, высунув из палатки кудлатую голову, с любопытством наблюдал за происходящим.

— Ну что, Гриша, а? Не подзашел ведь я? А ну, скажи словягу! — хвастался в палатке Иван Иванович, очень довольный тем, что доказал на деле свою готовность ехать с дорогим Борисом Ивановичем за десять тысяч километров в неведомые края.

Такими невинными развлечениями разнообразилась наша жизнь, с утра до позднего вечера заполненная работой, работой, работой. Если бы не она, властно захватывающая и заполняющая сознание, тяжеленько пришлось бы психике. Иногда взвыть хотелось от ощущения одиночества, от бесконечных рассказов Гриши о сомнительных прелестях калужских девиц или от повествований Ивана Ивановича о тайнах киевской колбасной фабрики.

Встреча с Некипеловым. Последние дни

Сентябрь встретил нас длительной непогодью. Просидев пару дней на вершине сопки, окутанной густым, непроницаемым туманом, и подсчитав количество оставшихся у нас продуктов, я решил, что стоит прервать на два-три дня работу и «сбегать» на Знатный сменить обувь и запастись продуктами. До Знатного каких-нибудь 25–30 километров, и это расстояние придется идти без съемки, которая в таком тумане невозможна. Мы устроили царственный завтрак, поглотивший почти все наши продукты, и в густой туманной мгле бодро зашагали по направлению к нашей маленькой столице.

На Знатном никого не было. В бараке лежала записка. Светлов просил срочно прийти на устье Кадыкчана. Там меня ждет приехавший из Хатыннаха геолог.

На устье Кадыкчана мы пришли поздно вечером, усталые, иззябшие, голодные и мокрые. В палатке Светлова сидел незнакомый мне человек с узким, несколько болезненным, лицом, окаймленным небольшой рыжеватой бородкой. Мы представились друг другу. Незнакомец оказался геологом-угольщиком Е. В. Некипеловым, который приехал три дня назад, чтобы ознакомиться с угольным месторождением. Он только недавно прибыл с «материка» и получил назначение в Северное горнопромышленное управление, откуда Вознесенский сразу послал его сюда. Некипелову придется возглавлять разведочные работы, которые начнутся этой осенью. Он уже осмотрел Знатненское месторождение и теперь знакомится с Кадыкчаном. Район ему нравится, и он с удовольствием будет работать.

Несмотря на усталость, беседа наша затянулась до четырех часов утра. Приятно встретиться в глухой таежной обстановке с «собратом по оружию», хотя и несколько иного профиля.

Надо отдать должное Дальстрою. Это изумительная организация, оперативности которой могли только завидовать «материковые» предприятия. В прошлом году было обнаружено месторождение, а уже этой осенью Дальстрой приступает к широкому развороту разведочных работ. На «материке» ушло бы минимум два года на сложную процедуру увязки и утряски этого вопроса с целым рядом бюрократических инстанции. Или другое: в прошлом году геолог И. И. Галченко обнаружил золото в бассейне Индигирки, и вот через несколько месяцев ведется изыскание трассы в этот район — трассы, которая идет мимо нашего угольного месторождения. В этом огромная заслуга начальника Дальстроя Э. П. Берзина, который как бывший военный, действует по-военному, не теряя ни минуты времени.

Приезд Некипелова очень обрадовал нас. Мы передавали Аркагалу в руки разведчиков, причем передавали спокойно и уверенно. Незадолго перед этим, во время очередной встречи со Светловым, — мы осторожно, с тщательным учетом всех обстоятельств, подсчитали минимальные запасы угля на обоих участках. Получилось неплохо — около 150 миллионов тонн. (Впоследствии, после проведения детальных разведочных работ, цифра запасов увеличилась в несколько раз — это уже не месторождение, а небольшой каменноугольный бассейн.)

Мы могли быть также довольны и результатами поисковых работ на золото. Кроме Контрандьи и верховьев Худжаха золото было установлено в верхнем течении Аркагалы. Успенский, закончив опробование бассейна Мяунджи, подтвердил данные прошлого года и обнаружил еще несколько новых золотоносных ключей.

Что касается Топкого, можно было не сомневаться, что на нем в недалеком будущем будет открыт прииск.

На следующий день мы все отправились на Знатный. Полевые работы по существу были закончены. Оставалась кое-какие мелкие недоделки. Пора было приступать к переброске нашего имущества на устье Эмтыгея, откуда нам предстояло на плотах возвращаться в Хатыннах.

В бараке на Знатном собрался весь состав партии. Тут и бородатый, в изорванной одежде, похожий на рыжего лешего Успенский, и длинный как жердь Лукич, и все остальные. Около барака в кокетливой белой палатке, резко отличающейся от наших потрепанных грязно-серых, помещается Некипелов. Ему с места в карьер пришлось ознакомиться с оборотной стороной таежного быта. Направив его на Аркагалу, ему не дали печки, и если бы не мы, то плохо пришлось бы бедняге в эти холодные и мокрые дни.

В тайге он впервые и горько сетует на тех, кто не подсказал ему, что надо брать с собой в дорогу.

Приехал он на трех русских лошадях, также непривычных к местной тяжелой обстановке. Ночью выпал сантиметров на двадцать снег, и в то время как наши якутские лошадки бодро шныряют между кустами, наполняя свои желудки охапками желтой травы, их русские собратья стоят, понурив головы, равнодушные ко всему на свете.

Конюх Некипелова, молодой широкоскулый малый, торопит его с отъездом. Тот и сам не прочь выехать, но уж очень плоха погода — непрерывный мокрый снег и холодный пронизывающий ветер.

10 сентября погода изменилась к лучшему. Мокрый снег перестал идти. Показалось солнце. Мы попрощались с Некипеловым. Он уезжал, полный желания скорее включиться в работу. Путь на лошадях не представлял особых трудностей. Дорожники обнаружили несколько легко доступных перевалов из системы Бёрёлёха в бассейн Эмтыгея. «Непревзойденный знаток» местности «атаман» Слепцов заставил нас весной преодолеть самый тяжелый из них.

Мы бы с удовольствием последовали за Некипеловым, но у нас было слишком много груза.

В ближайшее время нам предстояло в несколько приемов перебросить наше имущество на устье Эмтыгея. Ответственность за это мероприятие была возложена на Володю Светлова, с которым мы детально, до мелочей разработали план эвакуации партии.

Успенскому не улыбалась перспектива возиться с грузами и лошадьми, и он настойчиво просил дать ему «фронт работ». Мы договорились, что он отправится в верховья Аркагалы проконтролировать работу Лукича. Со свойственной ему тщательностью и добросовестностью Успенский принялся за работу.

К чести Лукича надо отметить, что его данные мало чем отличались от полученных Алексеем Николаевичем. Все же Лукич допустил ошибку, которая пятном легла на его совесть. Он прошел мимо маленького двухкилометрового притока Аркагалы, не опробовав его. Успенский получил в нем пробы с хорошим золотом. Впоследствии на этом ключе, который Успенский назвал Забытым, был организован прииск, давший немало драгоценного металла. Этот случай показывает, насколько внимательно надо относиться к каждой «мелочи» во время полевых работ.

Оставив Светлова, заниматься хозяйственными делами, я решил и оставшееся время провести еще несколько маршрутов. В частности, надо было уточнить характер залегания наиболее молодых в нашем районе изверженных пород, встреченных в нижнем течении Мяунджи. В отличие от более древних гранитов они застывали не на глубине, а на земной поверхности. Это так называемые эффузивы — андезиты и базальты, излившиеся на поверхность в южной части крупного разлома в земной коре. Вдоль этого разлома, к которому приурочена долина Аркагалы, происходило опускание отдельных блоков горных пород. В узких опущенных участках, так называемых грабенах, и происходило накопление угленосных пород. Опускание шло периодами, то усиливаясь, то прекращаясь. В периоды покоя в застойных водоемах на дне грабенов буйно развивалась пышная растительность, из которой впоследствии образовался уголь. В периоды опусканий в образовавшиеся провалы с окрестных возвышенностей сносился обломочный материал, погребавший под собой скопления растительности.

Этот разлом образовался уже после того, как в окружающие осадочные породы внедрились граниты и многочисленные дайки изверженных пород, обусловившие развитие золотоносности в этом районе. В других районах угленосные отложения слагают большие площади, здесь же они образовали длинную узкую полосу среди более древних золотовмещающих пород. Это своего рода «угольный рубец» на «золотом теле». Вот почему в бассейне Эмтыгея мирно уживаются рядом уголь и золото.

После прошедших ненастных дней работать стало тяжеловато. Дают себя чувствовать и холод, и мокрота, и общая усталость. В голове нет-нет да и шевельнется украдкой мысль: а не пора ли кончать? Все уже вроде как сделано, план давно перевыполнен, а что касается недоделок, то они все равно останутся… Конечно, такие настроения пресекаются «высшими центрами сознания», но то, что они появляются, достаточно показательно.

Днем в хорошую, ясную погоду, когда с неба ласково светит солнце, работать даже приятно. Но стоит только набежать тучке, как тебя начинают пронизывать струйки ледяного холода, от которого не спасает и телогрейка. Да и как не быть холоду, когда гранитные массивы надели нарядные белые рубахи и ослепительно сверкают на солнце. И не только массивы — даже на обыкновенных невысоких сопках повсюду белеют пятна свежего снега, которые теперь уже не исчезнут.

Осенняя прохлада отразилась на наших аппетитах, и ужин теперь приходится варить в двух котелках.

Природа вокруг нас катастрофически быстро увядает. Невольно вспоминаются уэллсовские «Первые люди на Луне», когда на глазах одного из героев, Бедфорда, съеживаются и осыпаются листья, надвигается мрак и холод лунной ночи, причем все это происходит с быстротой, которую Уэллс сравнивает с движением ртутного столбика в термометре.

Вокруг все желто. Ни единого зеленого дерева не видно среди этого желтого мира, и как совсем недавно среди густой зелени резко выделялись отдельные желтые деревья, так сейчас среди желтизны то там, то здесь бросаются в глаза темные скелеты деревьев, сбросивших с себя последние следы летней одежды. Кустарник уже давно осыпался, трава высохла и побурела. Съежились, сморщились лиловые ягоды сочной когда-то голубики, осыпалась смородина, и только брусника да клюква чувствуют себя прекрасно среди этого всеобщего отмирания.

Хариусы давно перекочевали в низовья Эмтыгея, и тщетно приглядывается Иван Иванович к глубоким омуткам, где летом весело резвилась рыбешка, тщетно бросает в «мировые» места кузнечиков — пусто и безжизненно там, и кузнечик, проплыв по струйке и покружившись в омутке, благополучно выбирается на берег, чтобы в ближайшем будущем естественным образом прекратить свое существование.

По воде густой желтой массой плывут скопления хвои, которая полосками откладывается на косах и отмелях.

Только кусты кедрового стланика гордо зеленеют на склонах и вершинах сопок, но, увы, кедровых орешков уже не отведаешь. Все шишки тщательно вышелушены кедровками, белками, бурундуками и геологами, и только кучи пустой скорлупы да остовы выпотрошенных шишек, битой посудой валяющиеся под каждым кустом, напоминают о днях роскошных пиршеств.

Куропатки сменили свое невзрачное серое оперение на белый наряд и стараются держаться поближе к снежным пятнам. Только они одни изредка разнообразят наше меню.

Прощание с Эмтыгеем

18 сентября наступил последний вечер пребывания в милой сердцу таежной обстановке. Этот прощальный вечер мы провели на берегу Эмтыгея, километрах в десяти от устья. Там нас уже ждала вся партия. Детали обратной дороги давно были обдуманы, план эвакуации разработан до мелочей, намечено и количество плотов, и их размеры, и, что особенно важно, их конструкция.

По поводу конструкции возникли некоторые разногласия. Наметились две точки зрения: приверженцы одной из них, ортодоксальной, с пеной у рта доказывали, что плоты должны вязаться только на кольцах; вторая не менее рьяно стояла за то, чтобы плоты были «на шкантах».

В первом случае бревна плотов прикрепляются свернутыми в кольца распаренными тальниковыми или лиственничными прутьями к двум поперечным жердям — ронжам и крепко заклиниваются. Получается гибкая конструкция, на что в основном и упирали сторонники этой системы.

Противники ее указывали, что система колец хороша на крупных сибирских реках, где мало перекатов, и что при плавании по многочисленным перекатам Аян-Юряха, где плотам придется ерзать по галечному дну, кольца обязательно будут перетираться, их надо будет заменять, вообще все время надо быть начеку. Во время плавания по Колымским порогам плот может налететь на камни и кольца могут «сдать». То ли дело «шканты»! В этом случае в бревнах плота у обоих концов делается поперечный трапециевидный врез с расширением внутрь. Через эти врезы на всю ширину плота пропускается жердь такого же трапециевидного сечения. После того как жерди с обеих сторон плота будут пропущены через врезы и расклинены, остов плота можно считать готовым. Получается мертвое крепление. Плот можно хоть до самого Хатыннаха волоком тащить по галечному дну: он выдержит, так как перетираться здесь нечему. При любом ударе о камень он не рассыплется на составные части и уж ежели взгромоздится на камень, то останется там вплоть до весеннего паводка. Правда, изготовление такого плота, занимает несколько больше времени, но это с лихвой вознаграждается его достоинствами.

Я вспомнил, как в 1932 году наш промывальщик, опытный таежник Пульман, руководивший изготовлением плотов, на которых мы должны были плыть через Колымские дороги, добродушно ухмыляясь, говорил мне: «Ты, Борис Иванович, запомни, что плот на шкантах — это вещь, а на кольцах — дерьмо». Вспомнил я также нашу злосчастную переправу с Успенским в прошлом году весной черев Ат-Юрях и дал распоряжение готовить плоты на шкантах.

Через день-два мы поплывем на них в обратный путь, а пока последний раз ярко пылает костёр и заходящее солнце, спускаясь за горизонт, ласковым взором осматривает наш маленький лагерь. Морозный вечер тих и прозрачен. В голубом небе, озаренные лучами заходящего солнца, плавают золотисто-розовые барашки облаков. Вокруг молчаливо сгрудились желтые, без единого зеленого пятнышка сопки. Где-то далёко пламенеют на солнце снежные вершины Тас-Кыстабыта.

Душу охватывает тихая грусть. Ощущение такое, как будто прощаешься с дорогим другом, с которым больше не суждено увидеться. Слишком много вложено нами в Эмтыгей, и, быть может, поэтому прощание с ним носит такой тоскливый отпечаток.

Но печаль в этот последний, прощальный вечер переплетается в душе с радостью и гордостью.

Теперь я твердо знал, что Эмтыгей получил окончательно и бесповоротно «путевку в жизнь». Сюда придут люди, закипит работа, и этот дикий пустынный край заживет полнокровной производственной жизнью. Он будет жить не только для себя, своим тихим, замкнутым мирком, как жил тысячелетия. Здесь возникнет мощный угольный комбинат, который будет снабжать энергией огромный приисковый район. Здесь возникнут многочисленные прииски, и в золотой фонд нашей Родины Эмтыгей внесет свой посильный вклад. Аркагала, Мяунджа станут не туманными и отвлеченными географическими названиями, а вполне определенными производственно-экономическими единицами, известными не только десятку тунгусских семейств, а очень и очень большому числу людей, населяющих нашу Родину. Как это хорошо, величественно, гордо!

…И в то же время было грустно при мысли, что придут люди, заполыхает заревом многочисленных пожарищ тайга; падут под ударами топора чудесные лиственничные рощи, которые для этой пагубной цели так тщательно брались нами на учет, фонтанами полетит вверх исковерканная взрывами земля, нелепые грязные горы переработанной земли — отвалы заполнят долины и вместо дикого очарования этих тихих, пустынных мест здесь будет шум, суета и бестолковщина. В эту минуту я особенно ясно почувствовал смысл фразы, которую слышал в прошлом году от старика якута в устье Эелика: «Однако в тайге скучно становится, шибко много народу стало».

Но это были мимолетные минорные настроения, навеянные прощанием с Эмтыгеем, тем Эмтыгеем, который я знал, который был мне так мил и дорог и которого я уже никогда не увижу прежним. Не так ли прощаются родители со своим сыном, надолго расставаясь с ним? Они знают, что он вернется к ним иным, взрослым, возмужавшим, и они гордятся этим, ждут этого и в то же время грустят о том милом, наивном юнце, какого они знают и любят и каким никогда больше его не увидят…

Наступило утро 19 сентября, ясное, тихое, безоблачное, но уж зато и морозное сверх всякой меры. Долго вчера сидел я, глядя вдаль. Ночью долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, а перед глазами проходили этапы нашей работы, наши большие и малые радости в том маленьком, замкнутом мирке, который окружал нас в течение целых пяти месяцев.

Мы быстро позавтракали, взвалили на плечи рюкзаки и зашагали по направлению к обжитым местам. Через три часа мы уже были на устье Эмтыгея.

После тишины маршрутов пришлось сразу окунуться в суетливый хаос последних сборов. И вот все готово. У берега Аян-Юряха колышется на воде флотилия добротных, солидных, крепко сколоченных плотов — целых восемь штук. На шести плотах разместилось по три человека, на двух — по четыре. На одном плоту со мной едут Светлов и неизменный Иван Иванович. Очень хотелось взять с собой Алексея Николаевича, но людей, знакомых со сплавом, у нас мало, а на каждый плот необходимо поставить капитаном человека, который уже прошел этот искус. Поэтому Успенскому, к его крайнему неудовольствию, пришлось принять командование одной из наших боевых единиц.

День 20 сентября прошел в последних сборах: распределение людей и грузов так, чтобы каждый плот был загружен более или менее равномерно, упаковка, учет — вообще всяких хозяйственных забот было, как всегда, более чем достаточно. К вечеру все было полностью подготовлено к отъезду.

В этот день с раннего утра началось паломничество живущих на устье Эмтыгея якутов с женами, чадами и домочадцами. Гости пришли с подарками и пожеланиями доброго пути. В качестве даров нам были вручены копченые хариусы, молоко, сливки и «сорога» — нечто сметанно-кислое и очень вкусное.

Мы в свою очередь угощали их чаем, «соской», сластями. Многочисленная чумазая детвора сперва робко жалась к своим мамашам, не решаясь подходить к страшным «нючча», и поднимала неистовый рев при попытке кого-либо из нас поближе познакомиться с ними. Однако, после того как юное поколение основательно поработало над печеньем, консервированным молоком, шоколадом и конфетами, оно пришло к заключению, что «нючча» не так уж страшны, и знакомство стало постепенно завязываться.

В общем жизнь кипела вовсю, и традиционная «отвальная» была оформлена по всем правилам полевых традиций. Опять в воздухе звенели украинские песни, гудела от неистового пляса земля — мастера самодеятельности показывали свое искусство.

Утром 21 сентября мы распростились с радушными обитателями Эмтыгея и наша флотилия весело заскользила по быстрым зеленоватым водам Аян-Юряха.

Обратный путь

К сожалению, первый день плавания закончился потерей одного из плотов. Случилось неслыханное в истории речного плавания событие: на «ровном месте» опрокинулся плот, чуть не погубив команду и причинив нам довольно крупный материальный ущерб.

Это печальное событие произошло часа в четыре дня. Стояла ясная, холодная, солнечная, довольно тихая погода. Мой плот плыл впереди, медленно скользя по воде. Остальные с интервалами сто – сто пятьдесят метров длинной, растянувшейся цепочкой следовали сзади. Впереди показался небольшой островок, заваленный корягами, бревнами и прочим лесным хламом, скопления которого образовали своеобразный, далеко выдающийся узкий мыс; возле него бурлила и пенилась вода. Около острова русло Аян-Юряха разветвлялось на две почти равные протоки и скорость течения быстро возрастала. Мы завернули в одну из проток и вихрем промчались мимо хаотического нагромождения древесной завали. Островок остался позади, но следующих за нами плотов не было видно. Пришлось прибиться к берегу и сделать остановку. И вдруг мы увидели, что мимо нас, медленно покачиваясь, плывет один из наших плотов, позорно перевернувшись вверх «брюхом».

С мистическим трепетом смотрели мы на это сверхъестественное зрелище. Перевернутый плот! Можно ли представить себе что-нибудь более неправдоподобное? Да еще где! На отрезке реки, где нет ни порогов, ни подводных камней, ни прочих сцилл и харибд! Это было что-то непостижимое. Где же команда этого загадочного судна?

Мы побежали вдоль берега. Вдали раздавались какие-то крики. Когда мы, запыхавшись, добежали до островка, на берегу уже горел костер и около него, дрожа и скрючившись, стояли три жалкие фигуры — команда незадачливого плота.

Постепенно картина стала проясняться. В одной из проток — той, по которой поплыл плот, поперек реки протягивался длинный ободранный ствол дерева, комель которого был плотно зажат среди лесного завала. Вершина ствола находилась у поверхности воды, то погружаясь в нее, то почти выходя наружу. Проплывая мимо, плот «носом» залез на эту вершину, и корма под напором быстрого течения стала все глубже и глубже погружаться в воду. И вот, постепенно поворачиваясь вокруг ствола, как вокруг оси, плот сначала стал «на попа», а затем перевернулся. Команда кое-как вплавь добралась до берега.

Пришлось останавливаться на ночлег. У нас была небольшая лодка. На ней мы быстро догнали «аварийный» плот, который прибило к берегу километрах в двух ниже острова. Несмотря на то что груз был завернут в брезент и крепко привязан к плоту, весь он оказался «вымытым». Случайно уцелел только брезент, запутавшийся в веревках. Все остальное исчезло.

Потери оказались довольно серьезными. Погибли значительная часть продовольствия и несколько ящиков с угольными пробами. Палатка, печка и многие предметы обихода нашли свое успокоение в холодных водах Аян-Юряха.

На следующее утро мы стали осторожно, один за другим, сплавлять остальные плоты по злосчастной протоке, тщательно приглядываясь к галечному дну, которое отчетливо виднелось сквозь прозрачный слон зеленоватой воды.

В полукилометре от острова нам удалось обнаружить ящик с угольными пробами, который удобно расположился на дне омута. Пришлось заняться водолазными работами. Поскольку «любителей» не нашлось, эту задачу мне пришлось взять на себя, тем более что я ежедневно по собственному желанию принимал по утрам холодные ванны.

Мы уселись в лодку втроем — Светлов, Жмурко и я. Вскоре мы увидели ящик, который отчетливо выделялся своим желтоватым цветом на фоне серого галечного дна. Лодка поднялась чуть выше по течению. В нижнем белье, обвязанный вокруг тела под мышками веревкой, спрыгнул я в обжигающе холодную воду и, очень удачно приводнившись около ящика, успел схватить его. Остальное было просто. Ящик в воде оказался очень легким, и его нетрудно было оторвать ото дна и довести до поверхности, где его немедленно схватили и втащили в лодку четыре сильные руки. Вслед за ним был вытащен и водолаз, который только в лодке почувствовал, что сейчас не лето.

Лодка быстро помчалась к берегу, где уже горел огромный костер. Усиленный массаж, сухая одежда, костер и, вероятно, привычка к систематическим утренним омовениям помогли мне быстро прийти в норму.

Потерпевший аварию плот вновь был пущен в дело и предоставлен в распоряжение той же незадачливой команды. Укомплектовали его грузом с других плотов, в результате чего средняя плавучесть нашей флотилии несколько увеличилась.

Плавание такой большой флотилией всегда сопровождается маленькими неприятностями: то кто-нибудь на мель сядет, а то на коряге застрянет, задерживая общее продвижение. Несмотря на эти досадные, но неизбежные задержки, мы все же постепенно продвигались вперед и 28 сентября добрались до Оротука, куда к этому времени Кривошапкин со своим товарищем привел заарендованных здесь лошадей.

Оротук заметно вырос. Он постепенно становился культурным центром. Сейчас это был уже довольно большой, хотя и сильно разбросанный, поселок, состоящий из нескольких десятков домиков, со школой, факторией, сельсоветом.

Здесь уже действовала школа-интернат на тридцать якутский ребятишек, которых бесплатно учат, кормят и одевают. Приятно сознавать, что «и нашего здесь капля меду есть»: в 1932 году наши партии собрали некоторую толику денег для строительства оротукской школы. Веселые, довольные мордашки шустрых, чисто одетых ребят с красными пионерскими галстуками на шеях убедительно говорили о том, что юное поколение отнюдь не считает, что «корень учения горек». Правда, еще не все семьи осознали, что учение не зло, а, благо, и многие с большой неохотой отдают своих детей в школу. Впрочем, жизнь сама с непостижимой быстротой ломает старые привычки.

Здесь нам пришлось задержаться на два дня для оформления оплаты за аренду лошадей, нанятых у многочисленных Винокуровых, Протопоповых, Венцелей и других обитателей поселка. Здесь же мы взяли в качестве пассажира геолога Б. Л. Флерова, который работал на Тенке, задержался с расчетами, пропустил все ранее проехавшие полевые партии — мы едем последними в этом году — и очень обрадовался представившейся возможности сплыть с нами через пороги. Мы вместе приехали на Колыму в 1931 году, но давно уже не виделись. Он работал в Южном горнопромышленном управлении, на Оротукане, я — в Северном, на Хатыннахе. Флеров, так же как и мы, был очень доволен результатами работ этого года: в бассейне Тенке он выявил хорошее месторождение рудного олова. Нам было что вспомнить и о чем поговорить.

Зима неуклонно приближалась. Приходилось торопиться, чтобы еще до шуги проплыть Колымские пороги. И вот 29-го, несмотря на пургу и морозный, по-настоящему зимний день, мы покинули Оротук и поплыли дальше. Резкий, пронизывающий ветер прохватывал до костей, вихри снега слепили глаза, и плоты еле-еле тащились по темно-зеленой, цвета морской воды, волнующейся поверхности Колымы.

Сегодня мы проплыли «малый порог», расположенный несколько ниже устья Тенке. Это было первое боевое крещение для большинства из нас. Он слегка тряхнул нас на моих могучих валах, кое-кого подмочил и у многих вызвал грустные размышления по поводу предстоящего сплава черев большие пороги, тем более что «бывалый люд» с упоением рассказывает о них жуткие небылицы.

После отвратительной ветреной погоды со снегом и прочими атрибутами приближающейся зимы особенно приятна была неожиданно теплая, ясная и тихая погода, которая наступила на следующий день. Плавание превратилось в сплошное удовольствие. Плоты, как пароходы, дымя трубами железных печек, быстро скользили по тихой поверхности реки, и все мы, греясь на солнышке и около горячих печек, наслаждались хорошей погодой, любуясь окружающими видами. Промелькнуло устье Детрина, и мимо нас стали медленно проплывать маленькие разбросанные строения Сангаталона — «поселка-леса», который растянулся на целых 30 километров.

Километры сменялись километрами, и вот впереди показался могучий красавец хребет Аначик с острыми гордыми шпилями своих лучезарных вершин. Здесь я, как говорит Иван Иванович, немного «подзашел», отдав распоряжение остановиться на ночлег в месте, недалеко от которого, по моим, как оказалось, ошибочным расчетам, должна была находиться юрта нашего знакомого Винокурова (в прошлом году, проплывая мимо, мы у него купили бычка).

Пока устанавливали палатки, я и Успенский отправились к старому знакомому. Долго искали мы его хату на слишком широкой сангаталонской улице, но так и не могли найти. Проклятая хата как сквозь землю провалилась. Наконец мы наткнулись на какую-то тропку, по которой шли добрых 5 километров, пока наконец не добрели до жилья.

Наше появление в сумерках вызвало настоящую панику: собаки лаяли, быки и коровы, задрав хвосты, испуганно умчались куда-то в сторону, обитатели хатона то выбегали из него, то вновь прятались внутрь. Когда мы зашли в помещение, нас встретила перепуганная якутка, которая в ответ на наше приветствие молча протянула трясущуюся руку. В углу пронзительно завывали ребятишки. А снаружи в это время к дому с берданкой в руках подкрадывался сам хозяин, который был несказанно обрадован, когда я его назвал по имени и отчеству.

В общем все обошлось к обоюдному удовольствию. Оказалось, что нас приняли сначала за беглецов.

Мы напились чаю, угостились свежей сметаной, всласть поговорили и в призрачном лунном полумраке отправились к себе в лагерь.

На следующий день, проплывая мимо, мы вновь заглянули к гостеприимным хозяевам и, одарив их кое-какой мелочью, расплатились за вчерашний радушный прием.

2 октября мы добрались до порогов. Погода стояла сносная. Небо, правда, было затянуто сплошной пеленой низких темных туч, а сверху то и дело сыпалась какая-то дрянь — не то крупа, не то снег, но было тихо, а это уже хорошо.

С утра мы деятельно стали готовиться к предстоящей встрече с порогами. Вещи были особенно тщательно укутаны и увязаны, все еще и еще раз были проинструктированы, как вести себя на порогах: не смущаться шумом и размерами волн и храбро лезть в пасть клокочущих валов, ни в коем случае не пытаясь обойти их стороной, так как это очень опасно.

Там, где в фарватере бурлит и клокочет вода, по существу никакой опасности нет, разве что шлепнет, тебя увесистой холодной волной по животу или по мягкому месту, в зависимости от того, на носу или на корме ты стоишь, — вот и все. В стороне же от фарватера, где как будто тише, неглубоко под водой скрыты громады гранитных глыб, которые могут причинить большие неприятности. Мне уже два раза приходилось проплывать эти пороги, поэтому я смог подробно рассказать о них и успокоить тех, кто был напуган рассказами разошедшихся очевидцев.

Наконец мы поплыли. На флагманском судне ехал я со Светловым и Иваном Ивановичем, которые стояли на кормовом весле. Вместе с нами ехал в качестве пассажира Флеров, которому было поручено передавать мою команду кормщикам.

И вот мы окунулись в кипящий хаос валов первого порога, который слегка окатил нас доброй порцией холодной воды. Пролетев по валам с быстротой скорого поезда, мы выбрались на спокойную воду. Отсюда можно любоваться, как переходят через порог остальные плоты. Видно было, как плот, подойдя к порогу, исчезает, выныривает, вновь исчезает в буйном вихре волн и потом окончательно появляется на поверхности.

Первый порог все плоты прошли благополучно. Промелькнул второй порог — опять все в порядке. Впереди закувыркались, загрохотали волны третьего порога, и когда, миновав его, мы оглянулись, то увидели, как один из плотов, неестественно покосившись, неподвижно застыл на месте. Пришлось приставать к берегу и идти выяснять, в чем дело.

Картина открылась невеселая. На расстоянии, десяти-пятнадцати метров от берега, прижатый течением к огромному камню под углом тридцать градусов, неподвижно стоял плот. Один его конец был погружен в воду, другой повис в воздухе. Вокруг бурлила и пенилась вода, перехлестывая через плот и пенистыми струями стекая через его висящий в воздухе край. На плоту по колено в воде — три жалкие фигуры смертельно перепуганных людей.

Одна из них, судя по всклокоченной рыжей бороде, несомненно, принадлежала Алексею Николаевичу. Он, как видно, решил «схитрить», не желая подмокнуть в мощных валах основного русла, отвернул немного в сторону от главной струи и, конечно, налетел на камень. Хорошо еще, что взятая нами на вооружение система плотов «на шкантах» гарантирует целость плота. Будь он на кольцах, вероятно, и от него, и от команды ничего бы не осталось. Однако и сейчас команда чувствовала себя более чем неважно. Лица, позы, жестикуляция выражали такое безнадежное отчаяние и растерянность, что, если бы не злость, которая пересиливала все остальные чувства, я был бы готов от души пожалеть бедняг.

С плота несколько раз пытались перебросить стоящим на берегу веревку, но она была коротка и до берега не доставала.

На полпути между берегом и плотом из-под воды слегка выступала сглаженная поверхность огромной гранитной глыбы. На эту глыбу мы с трудом перебросили большую жердину, по которой я перебрался на нее, едва не кувыркнувшись в воду. За мной последовали Глуханюк и Светлов. Отсюда до плота оставалось около семи метров, и пострадавшие после неоднократных попыток наконец перебросили нам с плота веревку.

Ну ладно, веревка у нас в руках, а что делать дальше? Мы попробовали сдвинуть плот — куда там, и думать нечего, он словно прикипел к камню. А команда плота совсем очумела. Бывают у людей такие минуты, когда они буквально голову теряют. Им, вероятно, чудилось, что плот вот-вот развалится и они будут унесены волнами. Кое-как мы поняли (слов из-за рева воды не было слышно), что они умоляют нас перетащить их на берег.

Мы изо всех сил натянули веревку, и один из пострадавших ухватился за нее, соскользнул в воду и с искаженной от страха и холода физиономией, болтая в воде ногами, которые течение сразу отнесло в сторону и поставило почти горизонтально, перехватываясь руками по веревке, наконец добрался до нас. За ним таким же путем перетащили другого.

Ребята, стоявшие на берегу, успели за это время перекинуть на нашу глыбу еще одну жердину, так что получилось нечто вроде жиденького мостика, по которому потерпевшие кое-как добрались до берега.

На плоту остался только капитан. Лицо его выражало полное отчаяние, взгляд был какой-то дикий, бессмысленный, движения растерянные, некоординированные: то наденет, то снимет полушубок, то отвяжет, то привяжет свою полевую сумку, то мечется по плоту, то застынет на месте. Вдруг, махнув рукой (пропади оно все пропадом!), Алексей Николаевич схватился за веревку и по примеру своей команды бултыхнулся в воду. Тяжеленько пришлось ему. Видно было, как он, напрягая все силы, еле-еле перебирал руками, медленно продвигаясь вперед. Около глыбы, на которой мы находились, руки старика разжались, и его чуть не унесло. Мы едва-едва успели схватить его и вытащить.

Итак, команда спасена. Остается плот, на котором находятся все имущество и полевые материалы начальника поискового отряда. От одного из наших плотов отвязали веревку — толстый канат из манильской пеньки и связали его с концом, переброшенным с плота. Все выбрались на берег раздалась сакраментальная певучая команда: «Раз, два, взяли!», и все пятнадцать человек, враз рванув канат, кубарем покатились по берегу: канат лопнул, ни на сантиметр не сдвинув плота.

Пришлось по-иному разрешать эту сложную проблему. На нашу глыбу мы кое-как перетащили жердину, которую после долгих усилий удалось одним концом забросить на плот. Таким же путем туда перебросили другую. По этим тонким гнущимся жердочкам, почти касаясь воды, мы с Глуханюком перебрались на плот. За это время на глыбу был уже проложен целый мостик из нескольких жердин, связанных одна с другой. Наши две жердины также были крепко привязаны к этому мостику. Затем на глыбу была перетащена лодка, которую переместили на жердины, так что получился своего рода мост с глубокими бортами. Лодку крепко привязали и, пользуясь этим мостом, начали переброску груза: сначала — на глыбу, а затем — на берег.

С плота сняли все, вымокнув при этом до нитки. Нельзя сказать, чтобы в октябре, да еще на Колыме, это доставило удовольствие.

…Вечер тихий, безветренный. Идет крупными хлопьями густой снег… Завтра нам опять придется мокнуть на порогах. Невольно берет досада на Алексея Николаевича. Он же, отогревшийся и обсохший, сияет, как новый двугривенный, рассказывая о своих переживаниях. На следующий день мы поплыли дальше, распределив потерпевших кораблекрушение по другим плотам.

Остальные пороги проплыли благополучно, хотя на последнем, пятом, мне и моей команде пришлось как следует вымокнуть. Наш плот в одном месте зарылся носом в основание волны, которая всей своей массой обрушилась на нас. Ударом волны меня сшибло с ног. Веревки, сдерживающие груз, лопнули, и он примерно на метр переместился вдоль плота, столкнув в воду Светлова. К счастью, тот успел ухватиться за край плота и таким образом, мертвой хваткой вцепившись в него, закончил путешествие через порог.

Весь наш груз оказался в целости, за исключением ружья нашего пассажира, которое безвозвратно исчезло в зеленой пучине пятого порога. Это была своего рода плата за проезд. Остальные плоты проплыли более благополучно, и команды их закончили плавание полусухими.

Оставшаяся часть пути была проделана без всяких приключений, и 4 октября мы подплыли к месту, где велось строительство моста через Колыму. Отсюда на автомашинах мы доехали до Хатыннаха.

Итоги

Полевые партии 1936 года дали очень много нового и в изучении геологического строения обширной территории Колымского края, и в выявлении полезных ископаемых. Было найдено много новых золотоносных и оловоносных площадей, значительно увеличивших резервный фонд Дальстроя: здесь в дальнейшем должны будут развернуться разведочные работы на золото и олово.

Партия Е. Т. Шаталова подтвердила, уточнила и расширила данные геолога И. И. Галченко относительно перспективной золотоносности в бассейне Индигирки, которая становилась одним из первоочередных районов для исследования.

Геолог А. Л. Лисовский и прораб З. А. Арабей обнаружили золото в правом притоке Бёрёлёха — речке Чай-Юрье. Впоследствии разведочными работами здесь было выявлено Чай-Юрьинское месторождение россыпного золота — одно из крупнейших и богатейших на Колыме.

Были и печальные новости. Трагически погиб геолог С. Е. Захаренко — наш общий любимец Фимыч. Он с прорабом Нубилковым и рабочим задержался на работе в тайге и в середине октября отправился обратно на базу Омолонской экспедиции, в составе которой находилась его партия. Возвращались они уже по снегу. Продукты у них были на исходе. Однажды под утро рабочий сбежал от них, захватив с собой остатки продуктов. Фимыч и Нубилков умерли в тайге от голода и истощения, не дойдя каких-нибудь тридцати километров до базы экспедиции. Скупые слова дневника, обнаруженного в полевой сумке Фимыча, рассказали о трагедии.

О смерти Фимыча мы узнали на Первой Всеколымской геологической конференции. Конференция состоялась в середине ноября 1936 года в поселке Оротукан — центре Южного горнопромышленного управления. Это было большое событие в геологической жизни Дальстроя. Были подведены итоги пятилетней работы геологов в системе Дальстроя.

Итоги эти были более чем положительными.

Прогнозы Билибина блестяще подтвердились. Намеченный им обширный золотоносный пояс был реально прослежен полевыми партиями на протяжении свыше 600 километров при ширине до 80 километров. Была полная уверенность, что дальнейшие работы значительно расширят границы этого пояса.

Кроме золота на территории Колымского края были выявлены промышленные месторождения россыпного и рудного олова.

Объемы разведочных работ резко возрастали. Запасы разведанного золота быстро увеличивались. Золотодобыча ежегодно удваивалась.

Конференцию открыл директор Дальстроя Э. П. Берзин. В своем выступлении он заявил, что вексель, выданный Билибиным, полностью оплачен и что хотя рудное золото не играет на Колыме существенной роли, зато россыпное превзошло, всё ожидания. Он отметил все возрастающую роль олова — второго металла на Колыме, которая становилась серьезным источником этого ценного полезного ископаемого.

Он говорил о самоотверженной работе геологов, о том, что наметившаяся тенденция ежегодно удваивать золотодобычу становится славной традицией, поскольку геологи выявляют все новые и новые перспективные золотоносные площади, разведка которых дает положительные результаты и позволяет развивать золотодобычу в нужных масштабах.

…Он стоял на трибуне, взволнованный и гордый, полный веры, энтузиазма и широких планов на будущее, не подозревая, что где-то незримо для него и для всех нас сгущаются мрачные, тяжелые тучи ближайших лет — лет, которые окажутся трагическими и для него, и для многих-многих других и темной тенью надолго лягут на нашу жизнь…

Пояснение некоторых слов, встречающихся в книге