— Я ожидаю за дверью, — сделала широкий жест рукой Анна Ванна.
Конечно, я не стал ожидать за дверью. Я пошел к Людвигу Ароновичу — он уже начинал сборку сцены.
Кхазад малость оклемался после приступа и выглядел хоть и потрепанным, но вполне живым. Разве что тяжелое дыхание и капельки пота на лбу выдавали некий надлом в его состоянии — физическом или психическом.
— Хуетак, Миха, — сказал он. — Написал математику?
— Написал. На девять, — откликнулся я, вынимая из рюкзака серо-красную спецовку и переодеваясь за кустами.
— Откуда знаешь? Вечером же результаты будут! — Он ковырялся в ящике с инструментами.
— Десять не поставит Анна Ванна, она меня недолюбливает. А девять будет в самый раз. По итогу в аттестат влупят восемь. В интернате я не особенно хорошо учился, за год семерка должна быть. Девять плюс семь, разделить на два — получаем то, что получаем, — я зашнуровал ботинки. — Ну что, командуй!
— Командую: бери вон ту хреновину и неси к вон той… Унбеканте захе!
Я не знал кхазадского, но чего он от меня хочет — сообразил. И потащил. Мы специально начали работу за неделю до выпускного: конструкция даже многоопытному Лейхенбергу была незнакомой. Да и с проводкой, освещением и прочим предстояло помучиться. К тому же ни его работы столяра, ни моих экзаменов и тренировок никто не отменял. Так что работали часа по два, после обеда или вечером, не надрываясь.
Хотя, конечно, почти все мои однокурсники, даже Ави, на спорт в эти дни забили болт. Какой спорт? Русский сдавать послезавтра, а потом — историю! Старшекурсники тоже находились в запаре: у них шли зачеты. Так что периодически получалось так, что Мих-Мих работал со мной по индивидуальной программе, и это было хорошо: когда тренер брался за меня всерьез, то на эти полтора или два часа у меня все мысли из головы вылетали. И про зависимость Людвига Ароновича, и про Элю, которая с Вяземским танцует, и про отца родного, который мрачной скалой нависал над всей моей жизнью, я напрочь забывал.
Поводов для раздумий хватало: например, после выпускного, в начале июня, все должны будут разъехаться по домам на пару недель, а я, похоже, останусь тут. А потом, с двадцатого числа, начиналась военно-хтоническая практика, и это тоже было довольно волнительно… Ну, и после практики Полуэктов обещал мне дать работу курьера! И я, кстати, понял почему — в конце лета мне уже будет восемнадцать. Первое совершеннолетие! Или он эти две недели имел в виду?
Так или иначе, во время работы с Лейхенбергом и тренировок с Мих-Михом это все отступало на второй план. Существовал только этот момент. Только правильная стойка, нужный поворот корпуса, концентрация на ударе. Только «хреновина», «айн вердаммтес майстерверк» и «швайнехунде думмкопф» — я и половины не понимал, но эмоциональной окраски обычно хватало.
Сцену мы собирали шаг за шагом — сначала помост, потом — боковые колонны, на них — кронштейны для навеса, с моторчиками — они сами по колоннам наверх должны ехать, потом — сам навес. На двоих — дело небыстрое, но опыт кхазада и мой телекинез неплохо работали вместе. Единственное — я видел, что у него с собой в сумке всегда лежит термос. При мне он этот дерьмовый скомороший чай не пил, но я-то с Людвигом Ароновичем часа четыре находился в сутки! Душа у меня за него болела, это точно.
В зале было пустовато. Пара старшекурсников — какой-то коренастый гном и не менее коренастый человеческий парень — отрабатывали удары: один с лапами, другой — в перчатках. Мих-Мих с озадаченным видом сидел на скамейке у окна и тыкался в смартфон. Тренер — в смартфоне! Таким я его никогда не видал!
— О, — сказал он. — Титов. Может, это и ответ?
— А может, это — просто это Титов? — насторожился я.
Тренер почесал лысину.
— Тут указивка пришла: товарищеская встреча по русской стенке. Не знаю, что им в голову стрельнуло, но двенадцатого июля мы с командой на пятьсот кэгэ должны быть в Ревеле.
— Так разъедутся же все по домам, — тут же понял суть проблемы я. — Кому драться?
— Вот! — сказал он. — Тебе, например. Хоть ты и новенький, но встреча-то — товарищеская.
Настало мое время чесать башку. Вот тебе и ответ про две недели! Отгуляли выпускной, разобрали сцену — и пожалуйте драться в Ревель.
— Нет, ну… То есть — да! Если у директора на меня никаких планов нет, то я готов.
— А какие у него могут быть на тебя планы? — удивился Мих-Мих.
— Я же подрабатываю, — я зачем-то раскрыл рюкзак и показал ему серо-красную спецовку. — Помощником столяра и рабочим сцены. Может, и ещё кем-то придется. А с кем драться-то?
Не буду же я ему про курьерство говорить? Мало ли — все обломится.
— Ревельское магическое военно-строительное училище, — пояснил он. — Там пополам люди и гномы, насколько я знаю. Команда тоже юниорская…
— Так я не юниор, мне восемнадцать только через пару месяцев исполнится! — заметил я.
— А мы никому не скажем, — ухмыльнулся Мих-Мих. — Как они девятнадцатилетних орясин выставляют в матчах по киле для несовершеннолетних — так никто и слова не скажет. Так и мы в русскую стенку одного молодого-перспективного воткнем. Или даже двух, как получится. Нам десяток точно надо собрать, чтоб с заменами! Ревельские — ребята крепкие.
— Подлечат на месте? — поинтересовался я.
— Подлечат, — кивнул он. — Там и медмагический колледж рядом. Эх, преподши у них симпотные!
«Симпотные», слово-то какое! И рожа у Мих-Миха стала совсем как у кота, который о съеденной сметане вспоминает. Кстати, интересно, а Мих-Мих — маг или цивильный?
Я закрыл глаза и глянул на него в эфирном спектре. Определенно — аура у него имелась. Плотная, густая какая-то и очень-очень близкая к телу. Может — боевой маг-пустоцвет? Очень похоже на то.
— В общем — я тебя записываю. А с Амосовичем договорюсь, — сказал он. — И вот что: зная твою меркантильную натуру, Титов, сообщаю: командная форма — одежда и обувь — за счет колледжа. И в личное пользование. И кормежка — четыре раза в день. Еще капы и бинты тоже тебе останутся.
Ну вот, теперь я — меркантильный! Отлично! Честно говоря — мне стало слегка обидно. А ничего, что я гол, как сокол, как баба Вася говорила? Станешь тут меркантильным! Но вслух сказал другое:
— А сухой паек в дорогу дадут?
Мих-Мих хлопнул себя по коленке и хохотнул:
— Нет, ну молодец! Молоде-е-ец! У тебя кхазадов в роду не было? — а потом вытер из уголка глаза слезинку и сказал: — Иди, переодевайся. Поработаем с тобой сегодня на ближней дистанции, научу, как при твоей комплекции вести себя в клинче.
Я почему-то вспомнил Дениса Розена, который в самый мой первый день предупреждал, что скучно не будет. И прав был на все сто процентов!
Глава 19Последний экзамен
Изложение по русскому прошло скучно. Вообще ничего интересного — для меня-то это было обычное контрольное списывание! Сел, написал, пошел к Людвигу Ароновичу — сцену домучивать. С навесом мы, конечно, подзадолбались. Хорошо, что кхазад держался хотя бы во время работы и при мне к термосу не прикладывался. Наверное, я должен был рассказать об этой его проблеме кому-то адекватному — например, Кузевичу, но…
Это же дичь — так подставлять дядьку, который тут мне чуть ли не ближе всех! Я должен ему помочь, это понятно, и я думал над этим, и так, и эдак обсасывая в голове видение той чудной двери в каморке. Догадки по этому поводу у меня имелись, и я жалел, что не попробовал их воплотить в жизнь сразу, но… После драки кулаками не машут!
В общем, девять по математике и девять по русскому были у меня в кармане, оставалась история. Историю должны были принимать Кузевич, Полуэктов и какой-то важный тип из Министерства магии — то есть из Чародейского приказа, конечно, но вот так на авалонский манер его звали между собой люди. Фамилия у него — Шакловитый вроде. Ну, и все дергались и боялись этого дьяка Шакловитого. Кроме меня, понятно.
Эля тоже боялась. Не знаю, как-то так вышло, что мы третий вечер подряд теперь встречались на той лавочке. Вообще-то Ермолова предложила:
— Титов, давай друг друга погоняем по билетам? Ну, вот наугад — один вытягивает номерок и рассказывает, второй — смотрит в билетник и проверяет. Порепетируем экзамен!
Дурак я, что ли — отказываться? Она ведь сама предложила! Сама — мне! Стала бы она предлагать, если бы по поводу Вяземского передумала, даром, что с ним каждый день репетирует, и он ее за талию держит. Но со мной-то она общается и садится близко-близко! А его — прибить хочется, но нельзя.
— Не подсматривай! — смех у Эли просто волшебный, и движения такие — естественные, грациозные.
Она вела себя, как очень строгая экзаменаторша, честное слово! Просто мы между билетами много смеялись, невозможно было остановиться. Но и работали, да. Повторяли. Ермолова шпарила по-книжному, как в параграфе написано, а я нарезал отсебятину, но подкрепленную источниками: про то, как Федору Четвертому Миротворцу плешь на голове мышьяком лечили, а Дмитрию Третьему — кашель кокаином, и всякую подобную дичь. Вот Эля и веселилась. Это всяко лучше, чем дергаться из-за какого-то Шакловитого!
Ну, и не вечно мы только про историю разговаривали. Она рассказывала про колледж, про преподов и учителей, про какие-то моменты из детства на побережье Черного моря и о своих увлечениях минтонетом и танцами. Я в основном пугал ее байками про интернат и тамошние порядки и немного рассказывал про бабу с дедом. Они у меня все-таки личности выдающиеся, и приколов что из дедовых лабораторий и мастерских, что с бабиной кухни у меня накопилось порядочно. О работе с Людвигом Ароновичем и о тренировках тоже рассказывал, но было видно — ей истории про мордобой не очень по душе. Потому что — девочка!
О чем мы никогда не говорили — так это о родителях. Я так понял, что у нее с этим тоже все было очень непросто. Да и про Ермоловых я уже в «Бархатной книге» и в сети начитался. Хорошо, что Эля — своя собственная, и дар у нее не темный, а трансмутационный.