— К утру хороший иней будет, запасай, Сергей, дров, — посоветовал Василий, имея в виду мой сон вне шалаша, под пихтой.
Дрова были собраны в достаточном количестве, и перед шалашом затрещал яркий костер, выкидывая в темную синеву вечера кучи золотых искр.
Василий обсушился, попил чаю и забрался в шалаш спать.
Долго кашлял, отхаркивался и, наконец, заснул.
Трудовой день взял все силы, и неудержимо влекло ко сну. С другой стороны вечер был очень красив, и хотелось посидеть спокойно у греющего огня и отдаться каким-нибудь иным мыслям, не тем, что одолевали в течение дня.
Прискучили разговоры о золоте, о гидравлике, о холоде и голоде.
Вся сила уходила на то лишь, чтобы поддержать жизнь, и не оставалось времени оглянуться на себя, посмотреть на окружающее с некоторого далека, мысленно отодвинув его от себя и, в том числе, себя самого. Но физическая усталость была сильнее желания, голова незаметно опускалась на грудь, и я засыпал, тотчас сваливаясь с камня, на котором сидел. Вставал с земли, снова садился, и опять минуты через три оказывался на траве.
Тайга же замерла в глубокой тишине, лишь резче оттеняемой отдельными шумами и шорохами. Внизу глухо шипел Кундат. Рядом шуршала мышка, и певуче качала вода с обрыва. Ив глубины леса доносились отдельные голоса птичек. Меж вершин показался серебряный полумесяц и тихо поплыл над самою тайгой в сопровождении неизменного спутника — звезды. Когда звезда проходит за пихтой, то кажется, что самоцветный камень дрожит, как капля росы, на темной ветке, и что яркая капля вот-вот оборвется и покатится вниз, в густую таежную траву.
Сон победил, и я заснул.
Ночью был разбужен хрустом в рядом начинавшейся кустарниковой чаще. За хрустом послышалось могучее дыхание. Уж не медведь ли? Кому больше?
Бужу Василия. Осторожно выглядываем из шалаша. Хруст повторяется, и из-за края чащи медленно показывается смутный силуэт коровы.
— Маруся! — восклицаю я, — ах, чтоб тебя, неугомонная путешественница...
— Медведь так не ходит, — говорит Василий, — он подойдет— не услышишь, ни па один сучок не наступит.
Ложимся спать. Месяца уже нет, на небе сияют самые яркие звезды.
Утро и день были солнечные и бодрые. Над тайгой тянул ветерок, неся по чистейшему голубому простору резко очерченные, серебристо-серые облака. Под ветром размеренно качались пихты, беспокойно трепетали листьями березы и рябины.
Я лежал Под своею зеленой кровлей и, пе отрываясь, смотрел на это ритмичное движение зеленой стихии, на вольный бег облаков, на темнеющие вдали силуэты гор. Я как будто слушал музыку небывалой силы и красоты. Не из-за неё ли некоторые темные таежники так привязываются к тайге, что вне ее томятся и тоскуют?
Слушаешь гармоническую песню леса и забываешь все на свете.
Дремлется, грезится под рокот таежных струн. Сливаешься с матерью-природой, делаешься незаметно мал и бесконечно велик.
Разгораются краски жизни, тают невзгоды, и даже сама смерть теряет свои черные покровы и становится совсем не страшной и простой. Шуми и пой, тайга! Зови к себе людей и навевай им праздничные мысли!
* * *
Утром пришли рабочие с Адриановым. У большинства болели головы, и то и дело срывалось:
— Опохмелиться бы!
Вчера на прииске было изрядно выпито — подвернулся спиртонос. Торговля спиртом на приисках строго воспрещается, но какой закон не обходится? Надо же таежнику встряхнуться, тоже в своем роде отойти от себя, хоть на часов, хоть призрачно, свернуть и сторону от избитой и надоевшей тропки повседневной жизни, увидеть окружающее в размалеванном виде.
Был вчера на прииске и приисковый поп Илья, объезжающий верхом на коне свою разбросанную и равнодушную к делам веры паству.
Отец Илья насквозь проспиртовался.
— Новую мощу откроем, — смеются рабочие, — его уж гниль не возьмет.
Приезжает батюшка для выполнения разных греб, но вследствие быстрого приведения себя к совершенно непотребному виду выполнение священных операций часто оказывается невозможным. Потом одолевает головная боль. Дело разрешается просто: батюшка, собрав рубли на молебствия и панихиды, пошатываясь, садится на коня.
— А молебен, батюшка? А мне панихиду? —протестуют приисковые бабы.
— Там отслужу, родимые, — сипло басит поп Илья и направляется к следующему прииску.
* * *
Петра Ивановича мы почти перестали видеть. Остаток от покрытия текущих расходов он обратил на разведку.
У него на Варваринке был участок, на который возлагались большие надежды. Судя по соседним месторождениям, на Варваринке где-то близко (по мнению Петра Ивановича) должна была залегать кварцевая жила с хорошим золотом. Здесь он и жил с несколькими рабочими, роясь в склонах гор, упорно разыскивая где-то притаившуюся жилу.
Наша гидравлика делала свое дело.
На месте лесистой лощины образовалась широкая и глубокая выработка, напоминающая огромную рапу на зеленой груди гор. День за днем эта рана ширилась.
Железный червяк гидравлики срывал пласт за пластом и резко менял общий вид местности.
В один вечер с бутары было снято золота как будто меньше, чем в прошедшие дни. Весы показали уменьшение на два золотника.
Это было неприятно потому, что до этого вечера ежедневная съемка золота, хотя и медленно, но непрерывно увеличивалась. Адрианов приписал это снижение случайной бедности какого-либо небольшого участка.
На другой и на третий дни съемки были удовлетворительны.
Но следующий вечер дал опять снижение. Адрианов Забеспокоился, известил Петра Ивановича. Последний тотчас прибыл на выработку, и сан стал направлять ход работ.
Съемки неизменно падали, лишь в некоторые дни, как будто случайно, оказываясь приблизительно прежними.
Стала искать исчезающее золото—били шурфы, дудки— пробы получались сомнительные.
Пока еще работы оправдывали себя, но если бы ухудшение продолжалось, то скоро наступил бы момент, когда не было бы смысла вести разработку пласта.
День за днем момент этот приближался.
И вот, как крысы с тонущего судна, начали уходить от Петра Ивановича рабочие.
Кончались работы, проходил ужин, и почти каждый день кто-нибудь приходил за расчетом—боялись опоздать с уходом, как бы не пришлось итти без расчета.
Петр Иванович сердился, терял иногда самообладание и обзывал уходивших шпанами и бродягами, пробовал удерживать их, доказывая, что пласт не мог совершенно выклиниться, что золото непременно будет.
— Все может быть, а только мне надобен расчет,— возражает уходящий и остается при своем решении.
Разведка на Варваринке оборвалась, гидравлическая промывка в некоторые дни шла в убыток.
Между тем август был на исходе. До зимы, когда гидравлика должна была сама собою остановиться, было недалеко.
Надежды на хороший заработок и на скопление некоторой суммы, чтобы иметь возможность учиться как следует, угасли. Надо было возвращаться и мне.
Но на дорогу не было ни одного рубля. Петр Иванович снова уехал куда-то, чтобы каким-нибудь способом выйти из трудного материального положения. Он был искренне уверен в случайности переживаемой заминки, или, может быть, не решался думать иначе.
Я решил занять денег у знакомого, служившего на значительном прииске верстах в шестидесяти от нашей выработки. Рано утром в воскресенье оседлал гнедка и отправился по указанному направлению.
Дорогою служила, как и везде здесь, узенькая тропинка, на которой едва могли разъехаться два всадника.
Болтая часть пути приходилась на лес. Иногда тропка выходила на открытые склоны, поросшие высокою и густою травой, взвивалась высоко вверх, к затем снова скрывалась в густом лесу и сбегала вниз, и сырые и полутемные лощины. Здесь, обычно, шумел поток, и росли огромные осины, серебристые тополи, ивы, пышно и буйно зеленели травы и кустарники. Всюду но обе стороны краснела малина, на южных же сухих склонах чернели гроздья крупной и сладкой черной смородины. В одном месте, где тропа правильной и длинною дугой огибала хребет, я тронул поводья, и гнедко стрелой понесся по мягкой и ровной дорожке, пофыркивая и распуская но ветру гриву и хвост. Вдруг па загибе через тропку перемахнуло что-то рыжеватое. Осадил коня—в густой траве мелькнула еще раза три мохнатая спина большого рыжего козла и в несколько секунд скрылась в лесу.
Скоро после этого я въехал в лес, и довольно быстро подвигался вперед так называемою «ступью», т.-е. чем-то средним между скорым шагом и мелкою рысью. Лес пошел густой, в двух шагах от тропки уже ничего нельзя было рассмотреть. Вдруг гнедко остановился, тревожно зашевелил ушами и скосился на сторону.
51 вглядывался в чащу, прислушивался, но ничего пе мог уловить.
Я понукал гнедка итти дальше, но лошадь упиралась и пугливо пятилась назад. Тогда я стегнул ее поводом.
Гнедко рванулся, так что я едва усидел в седле, и понесся галопом вперед. Я натянул поводья, но гнедко несся и несся вперед. Мелькали крутые повороты, опасно торчащие сучья и пни, крутые спуски и подъемы, в лицо хлестали нависшие над дорожкой ветви.
Понемногу лошадь успокоилась и побежала обычной рысью. Невидимому, где-то близко от тропки был медведь, и лошадь почуяла его.
Немного спустя с тревогой замечаю, что тропка потеряла ясность очертания, по словам же Адрианова она все время хорошо заметна.
Куда же это гнедко свернул?
Повернул лошадь назад к через некоторое время очутился в тупике—тропка прекращалась, и притом увидел местность, по которой как будто и не проезжал. Значит, опять свернул в сторону.
Вспомнил совет Никиты, что если придется заблудиться с конем в тайге, то самое лучшее предоставить коню идти куда он хочет. Так и сделал. Повернул снова назад и выехал на едва заметную тропку. Опустил поводья. Гнедко спокойно зашагал но ней, и скоро мы очутились и густом лесу, где тропка совсем исчезла, по крайней мере мои глаза ее совсем не различали. Гнедко же шел и шел куда-то. День уже близился к концу, и солнце, уже близкое к горизонту, иногда показывалось между деревьев.