Никита — старый таежный волк, родившийся, выросший, и доканчивающий дни свои в тайге, вечный скиталец и искатель золота, — то самостоятельный, то в качестве наемного рабочего у кого-нибудь другого. Ему уже минуло СО лет, но на голове нельзя заметить седых волос, которые густым и ровным покровом закрыли верх его головы. Только цвет их сделался каким-то блеклым, близким к цвету его полинявшего светло-коричневого кафтана. Бритое, бронзовое лицо светится ласковым добродушием, плутоватостью, за живыми, проницательными глазами чувствуется природный ум, а спокойные движения и походка говорят об уверенности в себе и рассудительности. Костюм Никиты был тот же, что и у всех таежных бродяг: шляпа с короткими полями буровато-темноватого цвета, полинялый короткий кафтан, перетянутый красным кушаком, широкие плисовые шировары и сапоги до колен. Во рту всегда дымится трубка, а в пути за плечом непременно висит одноствольное шомпольное ружье с торчащим из дула войлоком. Наконец, у него была баба Авдотья, худощавая и бодрая старушка, и веселый молодой пес Верный, которые сопровождали Никиту во всех его странствиях. Нрав у Никиты был самый безобидный, за что собственно и держал его у себя Петр Иванович, так как силушки у него оставалось уже немного. Так, например, если Никите с Авдотьей удавалось выпить, то в то время как другие рабочие в таком состоянии начинали опасно буйствовать, Никита оставался тих, смирен, начинал чмыхать носом, вытирать рукавом слезы и горестно-прегорестно мотать старой головой. Друг Никиты Матвей тоже никогда не буянил и, подвыпив, обыкновенно, с многозначительным азартом без конца убеждал Петра Ивановича, что «ну, и... больше ничего. Вот ей-же богу, пропади я на этом самом месте, если... и больше ничего».
На другой день Никита бывал болен, пластом лежал па койке, морщился и ни с кем не разговаривал.
Кузнец Николай тоже старик. У него тоже темное от копоти и солнца лицо, дышащие энергией и умом, но как-то избегающие долго останавливаться на собеседнике глаза, точно Николай опасался, чтобы чужой человек не прочел по глазам его сокровенных тайн. У кузнеца была всклокоченная, полуседая борода, такая же великолепная, волнистая шевелюра, он обладал звучным приятным голосом, был хороший расторопный работник и располагал к себе каждого, хотя и держался особняком и пи к кому не набивался с разговорами. Не смотря на видимую хмурость, во всех его движениях и словах сквозила мягкость и печаль. Может-быть, это была надвигающаяся старость, горечь одиночества и бездомности, тревога за кусок хлеба, когда не станет сил работать, пли какое-нибудь неотвязчивое воспоминание из прошлого, но только в нем было нечто, выделявшее его среди остальных таежников.
На другой день после нашей охоты на козлов он ушел от Петра Ивановича, пробыв на стане одну неделю. Нанимаясь Николай долго и настойчиво выспрашивал Петра Ивановича, будет ли работа зимою, так как он человек положительный и на время оставаться не любит. А через неделю неожиданно заявляет, что ему нужно в Томск, что его туда настойчиво зовет один родственник, предлагая великолепное место, одним словом, что он решил делать «кальеру». Взвалив на плечи небольшой мешочек с имуществом он энергично зашагал по таежной тропке и скрылся из наших глаз. Через два дня мимо нас проезжал верховой, который рассказал, что в пути встретил кузнеца, шедшего работать на один уединенный прииск. Истинный таежник не в силах прожить на одном месте больше недели, и «кальера» для Николая была лишь предлогом, чтобы уйти на новое место не совсем без повода.
Итак, мы решили поохотиться на козлов. Когда совсем стемнело, я поужинал, оделся потеплее, перекинул через плечо патронташ и ружье и зашел в казарму рабочих. В первой комнате различил на скамейке две фигуры. Это были Никита и Николай. Они были в подпоясанных кушаками азямах и с ружьями у ног: Никита с неизменною одностволкой, Николай с одолженной у почтаря берданкой.
— Готовы? — спросил я.
— Готовы, — отвечали охотники, встали и вышли из казармы.
— Только там не шуметь и не курить, — строго предупредил Никита, — дома закурили — и шабаш.
Вечер был тихий, ясный, но холодный. В небе уже горели звезды, закат мирно бледнел, а в чаще потемневшей тайги филин глухо кричал — шубу! Круглолицый парень Федька принялся-было передразнивать его, по одна из баб остановила парня, сказав, что филин этого не любит и может дразнящего заклевать.
Через несколько минут мы переходили вброд речку, и я почувствовал, как в правый сапог проникла холодная струйка воды.
За рекой качалось болото с травою в рост человека, с колодами, пнями, валежником, через который мы с трудом перебирались.
Наконец добрались до мшистого козлиного болотца. С одной стороны оно было закрыто полукруглою горою, а с другой сливалось с долиною Кундата. Кое-где из мохнатого ковра мхов островками подымались группы березок, пихт, елей.
Окинув внимательным взглядом болотце, Никита указал мне место в его центре, за старым, свалившимся кедром с огромным дуплом и разъяснил, что смотреть нужно прямо перед собою, в гору, из-за которой приходят козлы. Влево шагов на двадцать от меня, за группой березок, стал Никита, а Николай скрылся вправо в тесную семейку елей. Мы замерли.
Было поразительно тихо, и самый ничтожный звук улавливался совершенно отчетливо. Вдруг занывшие комары немилосердно кусали голову, но я безропотно переносил эту пытку, напряженно вглядываясь в темную гору.
Скоро перестал чувствовать левую ногу, но все-таки не шевелился. У самых колен по дуплу засновала крохотная мышка. Белка, невесть откуда появившаяся на корнях кедра, зарезвилась в двух шагах от меня, и вдруг, защелкав и зацарапав лапками, скользнула вверх по стволу, отрывая кусочки сухой коры.
Через несколько времени у меня заныла правая нога, и сильно заболела спина.
Вдруг, среди глубокой тишины, до меня стали долетать какие-то звуки. Вслушавшись в них, я с удивлением догадываюсь, что это дышит кузнец — ни дать, ни взять вздохи кузнечного меха во время работы: хочет чихнуть и не решается. Через минуту доносится какой-то хряст — смотрю — кузнец опустился на землю. Если другие садятся, то почему бы я не мог встать и оживить свои ноги, подумал я, по, по слыша ничего со стороны Никиты, не решился это сделать. Сижу и терплю.
Минут пятнадцать длится напряженная тишина, и вдруг... да, конечно, это Никита зажигает спичку — совершенно определенный чиркающий звук, значит, он закуривает свою трубку — вот тебе и строгое — шабаш с курением.
А через каких-нибудь десять минут в глазах моих что-то блеснуло: поворачиваю голову влево и вижу... настоящее пламя. Признаться, у меня ноги тоже здорово промерзли, и я был бы не прочь их погреть, по только все это уже слишком. Пламя погасло, но вдруг раскатисто закашлял и зачихал кузнец. Отхаркался и сплюнул Никита. Тогда я поднялся и удобно поместился па корнях кедра. Не прошло и десяти минут в тишине, как захлюпали чьи-то шаги, и Никита перешел па сухое место, ближе ко мне. В общем, теперь мы могли быть уверены, что козел подойдет к нам очень близко.
Не смотря на дрожь и окоченелость йог, залюбовался ночью. Все небо усеялось звездами, мерцавшими из синей глубины и из-за неподвижных пихт.
Приподнялась над горою полная луна и брызнула на нас сквозь чащу деревьев серебристым светом, отбросив на болотце длинные теин и все его осеребрив. Одни деревья стояли черные, другие серебряные.
На ближнем дереве переливчато звонко и тоненько запела птичка. Ей так же ответила другая, и они долго перекликались. Перелетая с дерева на дерево птички встретились, наконец, на одной березке, что-то нежно и тихо прощебетали и улетели.
Ко мне подходит Никита с побуревшим от холода лицом.
— Во г об этой поре и кричат козлы, — нетвердым голосом произносит Никита.
— Да-а? — удивился я.
— Уже светает, — вскользь добавляет он, кивнув головою в сторону.
Очевидно, его опытный охотничий глаз различал свет далекой зари там, где я видел лишь темное небо да лунное сияние.
— Я так полагаю, что теперь-то уж можно домой итти— раз не пришли до этой поры, то и не будут, — заявляет Никита.
Но подошедший кузнец (вероятно, как и я, неопытный охотник) запротестовал:
— Еще совсем не светает. Где же свет, я ничего не вижу. А козлы кричат гораздо позднее, часа через три, и нужно еще обождать.
В ответ Никита что-то недовольно проворчал и, помолчав минуту, решительно заявил:
— А я все-таки пойду домой, — и с этими словами направился к речке.
Сначала было слышно чавканье его сапог в насыщенном водою мху и треск валежника, потом гулкий стук сдвигаемых камней в речке. Яростный лай собак и скрип двери возвестили нам о его приближении и приходе на стан.
Я и кузнец уселись вместе на корнях кедра. Потянуло ко сну, и я частенько начал клевать носом свои колени, а чрезвычайно охладившийся воздух поминутно бросал в дрожь. Не знаю, сколько времени мы так сидели, вероятно, довольно долго, потому что, когда мы начали разговаривать, то уже порывами налетал ветерок, восток заметно посветлел, звезды почти все потухли, а луна, как бы истомленная, бледная и немощная, жалким жестяным кружком висела па белесоватом небе. Голоса птичек становились все разнообразнее, громче, многочисленнее, со стана донесся крик петуха, и тогда мы поднялись и по тому же болотцу направились домой. На песке у речки нам попался свежий след козы. По-видимому, она подходила к краю болотца, по, почувствовав и заслышав те запахи и звуки, которыми столь богато было болотце этою ночью, поспешила вернуться обратно.
Когда мы пришли на стан, то было уже полное утро. Восток горел, волны горной тайги зеленели хвоей, сверкали красными, желтыми и синими цветами, блестели росой, гремели голосами птиц, а по долине Кундата и по болотцам косматыми белыми чудовищами расползался туман.
Встреченные дружным лаем собак поспешили мы в хижины, завернулись потеплев и крепко заснули.
Проснувшись, не торопились вставать.