Передо мною вниз уходила огромная лесистая котловина, окруженная со всех сторон массивами гор. Даже Кундата с его долиной не знал где искать, так как небо было в тучах, и стран света различить не было возможности. В довершение всего надвинулась гроза, блеснула молния, гром широко раскатился по горам, и дождь хлынул неудержимым ливнем. Горы потонули в серой мгле, тайга закачалась, заскрипела.
Решил идти вниз вместе с вдруг образовавшимися бурными потоками, воды которых могли вливаться только в Кундат. Когда спустился вниз, ливень унесся дальше, и по небу низко ползли космы разорванных туч. По каменистой лощине пенился вздувшийся поток. Обогнув косу услышал вдруг за нависшими над потоком кустами какой-то особый шум.
Раздвигаю осторожно мокрые ветви и вижу—седой сгорбленный старичок в изорванной старой одежонке кропотливо над чем-то трудится. Присматриваюсь—стоит старик на коленях, перед ним грубо вытесанное корытце, в руках лопатка. Ею старик изо всех своих слабых сил промывает в корытце пески, то и дело сливая мутную воду.
Подхожу к нему.
— Здравствуй, старик, как моется?
Старик удивленно взглядывает на меня, осматривает с головы до ног.
— С Отрадного?
— С него.
— Моется хорошо, шибко хорошо. Сегодня приду к вам хлеб покупать.
— Много ли в день намываешь?
— В день? Разно бывает. Долю снимаю.
«Долю?—соображаю я про себя, — это ведь каких-каких-нибудь пять копеек».
— Как же ты живешь, старик, на долю? Не хватает ведь?
— Мне хватает, я много не ем. Вот по сахару только скучаю.
Согнутое положение и работа утомили старика. Он положил лопатку на корытце, встал с колен, попробовал выпрямиться и расправить онемевшую поясницу.
— Стар стал, ослабел. Был покрепче—ходил с летучками. Хоть работать по настоящему уже и не мог, все ж давал пользу, показывал места, где мыть. За то кормили. Теперь и этого не могу делать, ноги не ходят. Помирать надо. Сахарку нет с собой?
— Нет. Приходи как-нибудь на Полуденный, угостим, чем сможем. Сейчас сами чай пьем без сахара.
Около ручья на взгорке старик устроил себе берестяной шалашик. Ком какого-то тряпья, топор и обгоревшее ведерко составляли имущество бедного таежника. Вероятно, недалек был день его одинокой смерти в недрах родной тайги.
Березы уже были использованы печальным золотоискателем. Он указал мне выход на Отрадный, и я распрощался со стариком. В сумерках пришел на стад.
Рассказываю Адрианову про встречу и описываю наружность старика. Никита его знает. Года два назад молодые парни составили летучку и взяли его в вожатые. Золота ему не давали и лишь скупо кормили. Вожатый важничал и говорил: «тут попробовать», «там попробовать». Но золото в руки не давалось, и парни бросили старика.
***
Канава была вырыта. С утра двое рабочих ушли направить воду из Кундата в нее. Все остальные ждали воды у золотоносного пласта.
— Что-то будет?—думал каждый.
Послышались журчание, шум, и из-за деревьев к нам выбежала мутная и буйная передовая водна, ведя за собою длинную вереницу таких же бурых, крутящихся валов.
— Ну, ребята, давай!—и Адрианов первый принялся за работу.
Поплевав на руки взялись за лопаты и кайлы остальные. Сначала сгребали лопатами песок с берегов в воду, затем вошли в воду и здесь энергично ворочали пески в струях ее. Поток захватывал взрываемые пески, летел с ними вниз и всей этой массою рыл русло. Материал несся бурым облаком в воде, лавиной полз по дну. Медленно, словно нехотя, съезжали вниз большие камни, подпрыгивая неслась туда же мелочь. Просяще вскидывали свои руки-ветви подмытые деревья и тотчас исчезали в грохочущем потоке.
Его уровень быстро опускался вниз. Вместе с тем он бился вправо, и правый берег скоро стоял над бушующей водой отвесною стеною. В основании ее залегали золотоносные пески, на них лежал мощный слой турфов, и затем все было прикрыто травяным и моховым покровом и тайгой. Серые и черные корни, как змеи, нависали над водою.
Вода несется у самого подножия стены песков. Мы вытягиваемся в линию у этого подножия и, не жалея сил, кайлим его. Мы стоим по колена в ледяной воде. Брызги окатывают одежду, руки и лицо. Ноги засыпаются песком, по ним перекатываются камни. Плывущие мимо обломки деревьев цепляются за нас сучьями. От напряженной работы делается жарко, по телу льется пот, промокшая же одежда держит испарину, а от нее душно и трудно работать. Ноги же в воде коченеют и немеют от холода.
Но вот песчаный утес совсем навис над нами, готовый каждую секунду обрушиться и похоронить нас под собою.
— Берегись, ребята!—кричит Адрианов.
В брызгах и пене откидываемся мы от обрыва и выбегаем па противоположный берег.
Огромный пласт вдруг отделяется от берегового массива, с момент как будто колеблется—падать, или нет, и затем стремительно валится на бок, заваливая все русло потока.
Вода застопоривается у этой неожиданной преграды, бугрится, зло шипит. Но не надолго. Вот она рванулась в первый попавшийся проход, десятками струй растеклась по пласту—опять вниз несется бурая лавина из песка, камней и леса.
К вечеру таким образом была смыта значительная площадь, и па завтра решено было мыть на бутаре эти обогащенные смывом пески.
С утра двое рабочих заперли канаву, т.-е. закрыли в нее доступ воды из Кундата. Оставлена была лишь небольшая струя для бутары. Эту поставили на промытых смывом песках. Пустили в колоду струю, и работа началась. Одни быстро накладывали заступами пески в колоду, другие пробивали их гребками, сваливали заступами галечник в отвал. Налегали во всю силу, знали, что если золото будет, то и деньги будут, и заработок верный обеспечен. Особенно далась тяжелая накладка песков в колоду. Промывка велась лихорадочно быстро, и поэтому нельзя было мешкать—приходилось безостановочно нагибаться, черпать, бросать и снова нагибаться, черпать, бросать.
Во время перерывов на чай воду пускали мимо колоды и самое колоду заваливали песком, чтобы кто-нибудь не соблазнился возможными на дне ее золотинами (самородками).
Когда было пробито, считая тачками, свыше полуторы сотни их, Петр Иванович прекратил работу.
— Снимайте, Трофим Гаврилович.
Адрианов уменьшил струю и осторожно начал смывать последние остатки песков. Среди них зачернел шлих. Все с напряженным вниманием следили за руками работавшего.
Дно колоды почти очищено от песка. Шлих сгребается в одну кучку.
Струя воды еще ослабляется. Последняя, осторожная промывка.
— Нет золота,— брякает сумрачно Никита.
Я не решаюсь посмотреть на Петра Ивановича.
Адрианов криво и жалко улыбается. Дрожащими руками отделяет с помощью магнита щепотку мелких зернышек от шлиха, сгребает ее на железный исачек и исачек ставит на горячие угли. Золото обсыхает. Прикидывает на разновесах — сорок пять долей.
Это быта гром и молния с безоблачного неба, Это обозначало тягостные разговоры с рабочими, недоедание, унижения, мучительное искание выхода.
После бурного и дождливого дня тучи расходились. Ширилась ясная, холодная голубизна, начинавшая с краев зеленеть. Из-за потемневших гор упал на бутару последний золотой луч. Надвигались холодный вечер и еще более холодная ночь. Между тем все промокли, и надо было сушиться. Смен не было.
Затрещал яркий костер. Кто сушил промокшие белье и одежду прямо на себе, приближая к горячим извивам пламени то спину, то грудь, то ноги. Иные снимали с себя рубахи, сушили их над огнем и затем, надев, тем же порядком принимались за сушку штанов и портянок. От всего этого кругом костра стояло облако испарений.
Петр Иванович с Адриановым сидели невдалеке на сваленной пихте. Петр Иванович сразу осунулся. Он сидел вытянувшийся, застывший, как будто увидел что-то поразительное и ужасное. Немного спустя на том же месте сидел состарившийся больной человек. Он сгорбился, голова его была опущена на ладони рук.
— Что же будем делать завтра? — спрашиваю Адрианова, укладываясь спать на татарской постели.
— Не знаю. Думаю об этом.
— Утро вечера мудренее, — сказал Иванов.
Его голос был бодр, на лице светилась улыбка. Что ему эта неудача? Он был здесь не ради золота и радовался свободе, синему небу и бурному пульсу жизни.
ГИДРАВЛИКА.
Из каждого трудного положения есть выход. Это знает любой бывалый человек.
Хорошо знал это и Петр Иванович.
Как ни сильно поразила его последняя неудача, все же утром он уже смог взять себя в руки. Из всех неприятных выходов надо было выбрать наименее неприятный. За такой пришлось счесть поездку в Томск к сильным деньгами. Предстояло кого-то убедить, что золото нащупано, что еще немного трат, немного усилий — и можно будет жить припеваючи.
Рабочие, кроме неизменных Никиты и Матвея, были отпущены с обязательствами. Степной связал на р. Кие плот, и быстрая река понесла его к Мариинску, где он должен был сесть на поезд к Томску.
Мы же, оставшиеся, занялись приготовлениями к зиме. Косили траву для Маруси и клали высокие стога сена. Припасали дрова. Утепляли помещения, конопатя щели, заделывая дыры, устраивая окна.
Женщины собирали и сушили ягоды и грибы.
Дней через десять прибыл на стан верховой почтарь Сироткин и передал письмо Адрианову.
— Страшно вскрывать ... — говорит Адрианов, доставая письмо из конверта.
Читает про себя. Царит полная тишина. Я и Фаина Прохоровна напряженно следим за выражением лица Трофима Гавриловича.
— Ну, что пишет, говори же, — сердится Фаина Прохоровна.
— Слушайте, — и Адрианов читает:
«Дорогой Трофим Гаврилович, дела устроил как будто ничего. Продал Запасный, и на вырученные деньги поставим гидравлические работы на Веселом. Переговорите со Степановым, не сдаст ли нам в аренду помещения — для нас, для рабочих и под имущество. Постарайтесь не слишком дорого.
На днях приеду сам и доставлю необходимое оборудование и припасы. Всего лучшего. П. Степной.»
Настроение сразу у всех поднялось.