— Где ваш курат? — спросил Мендоса.
Тонисты молчали, с вызовом таращась на прибывших. Набат мертв. Набат — мученик. Как смеет этот самозванец осквернять память Набата! Свисты всегда реагировали именно так.
— Для вас же лучше будет, если вы восславите Набата и укажете на вашего лидера, — предупредил Мендоса.
И снова молчание. Тогда Грейсон тихо попросил Грозовое Облако немного помочь, и Облако с радостью согласилось, зашептав ему на ухо.
Грейсон приблизился к одной из тонисток — невысокой женщине, похоже, изнуренной голодом. «Наверное, голодовка — одна из религиозных практик этой секты», — подумал Грейсон. По мере его приближения взгляд тонистки становился все менее вызывающим. Она боится! «Это хорошо», — решил он. После того что натворили эти люди, ей следует бояться.
Он наклонился к женщине, и та застыла. Потом прошептал ей на ухо:
— Это сделал твой брат. Все думают, что ты, но это сделал твой брат.
Грейсон понятия не имел, что там натворил ее брат. Зато это знало Грозовое Облако, и оно поделилось с ним информацией, достаточной для того, чтобы вызвать желаемую реакцию. Глаза женщины расширились. Губы задрожали. Она негромко вскрикнула от изумления. Бедняжка не могла произнести ни слова, и не только потому, что принадлежала к секте немых тонистов.
— А теперь покажи, кто ваш курат.
Она больше не сопротивлялась. Не помедлив ни секунды, повернулась и показала на одного из стоящих в толпе. Грейсон, конечно, и так уже знал. Грозовое Облако выявило курата в тот самый момент, когда тонисты выскочили из пещер. Но было важно, чтобы этого человека выдали свои же.
Обнаруженный, тот выступил вперед. Он представлял собой идеальный образчик свистовского курата. Всклокоченная седая борода, диковатый взгляд, шрамы на руках, — наверняка этот тип сам же и наносил себе раны, умерщвляя плоть. О том, кто он, можно было бы догадаться без всяких подсказок.
— Вы те свисты, что сожгли Верховного клинка Тенкаменина, а также серпов Македу и Баба?
Члены некоторых немых сект применяли для общения язык знаков, но эта группа пользовалась лишь небольшим набором простейших жестов. Словно общение само по себе было для них врагом.
Курат кивнул.
— Ты веришь, что я Набат?
Курат не ответил. Грейсон повторил вопрос, на сей раз немного повысив голос и добавив в него громовые ноты:
— Я задал тебе вопрос. Ты веришь, что я Набат?
Взгляды всех свистов обратились на курата — паства хотела увидеть, как он поступит.
Тот сузил глаза и медленно помотал головой. И тогда Грейсон взялся за дело по-настоящему. Он начал по очереди заглядывать в глаза членам куратского стада.
— Бартон Хант, — сказал он. — Мать шлет тебе письма вот уже шесть лет, три месяца и пять дней, но ты возвращаешь их нераспечатанными.
Потом повернулся к следующему.
— Аранца Монга, однажды ты призналась Грозовому Облаку, что хотела бы заместить свою память воспоминаниями твоего лучшего друга, которого выпололи. Но, конечно, Грозовое Облако ничего подобного не сделало.
Прежде чем он успел выбрать третьего свиста, Бартон и Аранца залились слезами, пали на колени и вцепились в подол его одеяния. Они уверовали. А когда Грейсон обвел толпу взглядом в поисках третьего, каждый приготовился принять разоблачительный удар.
— Зоран Сараби… — начал Грейсон.
— У-у-у-у, — промычал названный, тряся головой. — У-у-у-у. — И немедленно бухнулся на колени, насмерть перепуганный тем, какая правда о нем может сейчас всплыть.
Наконец Грейсон повернулся к курату.
— А ты, — промолвил он, не в силах скрыть отвращение, — Руперт Роузвуд. Ты требовал, чтобы все твои последователи, лишаясь языка, пережили боль, но сам этой боли не испытал, удалив язык под анестезией. Ты слишком труслив, чтобы жить по собственным извращенным правилам.
И хотя вожак пришел в ужас от разоблачения, сдаваться он не собирался. Лишь побагровел от злости.
Грейсон набрал в грудь воздуха и прогремел самым своим глубоким, звучным голосом:
— Я Набат, Тон во плоти! Лишь я один слышу Гром! Человек, которого вы называете куратом, не заслуживает этого звания. Он предал все, во что вы верите, он сбил вас с верного пути. Он растлил вас. Он — фальшивка. А теперь ответьте мне: кому вы служите?
Он сделал еще один глубокий вдох и повторил голосом, который заставил бы склониться даже горы:
— КОМУ ВЫ СЛУЖИТЕ?
И один за другим они начали падать на колени, опуская головы в немой мольбе, некоторые даже простерлись на земле. Все, кроме одного — курата, которого трясло от бешенства. Он разинул безъязыкий рот и начал было интонировать, но у него вырвался лишь слабенький жалкий писк. Никто к нему не присоединился, но он продолжал пищать, пока хватало дыхания.
А когда наступила тишина, Грейсон повернулся к Мендосе и произнес громко, так чтобы услышали все:
— Ты введешь им свежие наниты, чтобы у них отросли языки, и это владычество ужаса закончится.
— Да, ваша звучность, — откликнулся Мендоса.
Грейсон приблизился к курату. Он ожидал, что тот на него набросится. Он даже почти надеялся, что так и случится. Но этого не произошло.
— Тебе конец, — процедил Грейсон с отвращением. Потом повернулся к серпу Моррисону и произнес два простых слова, которые, как он думал раньше, никогда от себя не услышит: — Выполи его.
Без малейших колебаний серп обхватил тониста обеими руками и крутанул его голову в одну сторону, а тело в другую. Казнь свершилась.
— Скажи мне, что я поступил неправильно!
Грейсон мерил шагами палатку, которую поставили для него в лесу. Им владело смятение, какого он раньше никогда не испытывал.
— С чего бы мне такое говорить? — поинтересовалось Грозовое Облако, спокойное, как обычно.
— Потому что если приказ выполоть этого человека был ошибкой, я должен это знать!
В ушах Грейсона до сих пор стоял звук, который раздался, когда треснула, ломаясь, человеческая шея. Ничего более ужасного Грейсон в жизни не слышал. И все же случившееся ему понравилось. Смерть чудовищного курата доставила ему слишком большое удовольствие, и это беспокоило его. Неужели именно это ощущают серпы нового порядка — первобытную, хищную жажду убивать, раздавить чью-то жизнь? Грейсон не желал испытывать это чувство, но избавиться от него был не в силах.
— Я не могу обсуждать тему смерти, это не моя сфера. И ты это знаешь, Грейсон.
— Мне плевать!
— Ты ведешь себя неразумно.
— Ты не можешь рассуждать о смерти, но ты же можешь говорить о том, что хорошо, а что плохо. Я поступил плохо, отдав Моррисону тот приказ?
— Это знаешь только ты.
— Но ты же должно направлять меня! Помогать мне, чтобы я помог тебе сделать мир лучше!
— Так и есть, — откликнулось Грозовое Облако. — Но ты не застрахован от огрехов. Это я непогрешимо, ты — нет. Поэтому на вопрос возможно ли, что ты будешь принимать неверные решения, мой ответ — да. Ты совершаешь ошибки постоянно… как и любой другой человек. Ошибки — неотделимая часть человеческого существования. И я люблю эту особенность человечества.
— Помощи от тебя никакой!
— Я выбрало тебя для объединения тонистов, чтобы они могли принести больше пользы нашему миру. И я способно обсуждать лишь, каков твой прогресс в решении этой задачи, но не могу оценивать методы, которые ты при этом используешь.
С него хватит! Грейсон выдернул наушник. Он уже готов был в гневе зашвырнуть его куда подальше, но услышал все еще звучащий в нем отдаленный голос Грозового Облака:
— Ты ужасный человек. Ты чудесный человек.
— Так какой же из этих двух? — требовательно вопросил Грейсон
И до него донесся едва слышный… нет, не ответ, а новый вопрос:
— Почему ты не можешь понять, что в тебе существует и то, и другое?
Вечером Грейсон снова надел свое облачение и приготовился обратиться к тонистам. Даровать им прощение. Он много раз делал это раньше, но свисты, с которыми он прежде сталкивался, не совершали ничего столь чудовищного.
— Я не хочу их прощать, — пожаловался он Мендосе перед выходом.
— Отпустив им грехи, ты присоединишь их к числу наших единомышленников, — возразил тот. — Это нам на руку. Кроме того, — добавил он, — их прощает не Грейсон Толливер, а Набат. А это значит, что твои личные переживания не имеют ни малейшего значения.
Вставив в ухо наушник, Грейсон спросил у Грозоблака, прав ли Мендоса. Хочет ли оно, чтобы он простил этих людей? Или, что важнее, простило ли их само Облако? Настолько ли оно великодушно, что способно найти оправдания даже их курату?
— Ах, — печально промолвило Грозовое Облако, — этот бедняга…
— Бедняга? Этот монстр не заслуживает сострадания.
— Ты не знал его, а я знаю. Я наблюдало за ним с самого его рождения, как за всеми вами. Я видело, какие силы сломили его, превратили в озлобленного, запутавшегося лицемера. А значит, я скорблю по нему, как скорблю по любому другому человеку.
— Я никогда не научусь такому всепрощению, — сказал Грейсон.
— Ты плохо меня слушал. Я не прощаю, я лишь понимаю его.
— Ну что ж, — поддел Грейсон, все еще настроенный воинственно после предыдущего разговора, — тогда ты не бог, верно? Бог-то прощает.
— Я никогда не объявляло себя богом, — ответило Облако. — Я всего лишь богоподобно.
Когда Набат вышел, тонисты ждали его. Они ждали уже несколько часов. Возможно, они могли простоять так всю ночь.
— Не пытайтесь говорить, — предостерег он, заметив их попытки приветствовать его. — У ваших языков еще нет мышечной памяти. Должно пройти какое-то время, прежде чем вы снова научитесь разговаривать.
Увидев, с каким благоговением и трепетом они взирают на него, Грейсон понял, что насилие осталось в прошлом. Эти люди уже не свисты. И когда Набат простил их, из их глаз заструились слезы искреннего сожаления о том, что они натворили; слезы чистой радости и благодарности за полученный второй шанс. Теперь они последуют за Набатом, куда бы он их не повел. И это хорошо. Потому что, как выяснилось, ему придется сначала погрузить их во тьму, прежде чем вывести к свету.