Устроитель Руси
Извержение народов
Несмотря на свою прозорливость, Александр Невский не мог, разумеется, знать, как складывался по камешку тот монолитный монгольский таран, который так ощутимо ударил Русь и раз, и другой... Все началось, подобно раздуванию искры, с дерзких из-за малочисленности, но ошеломительных по успеху вылазок головорезов Чингисхана — одного из сыновей матушки Оэлун, вдовы племенного вождя, — против соседствующих кераитов, маркитов и найманов. Как это удалось? Причин, самых разнородных, было множество.
Скромный достаток кочевого семейства из пяти человек зиждился на поголовье скота, равном двадцати пяти лошадям, пяти головам рогатого скота, шести овцам или козам. Стадо кормило, одевало и защищало. Для перевоза кибитки требовалось четыре вьючных животных (для юрты богача все двенадцать). Такому хозяйству необходимы были значительное пространство и постоянный корм.
Конное войско монгол (собственно, это и есть перевод слова «орда») тоже вынуждено было безостановочно передвигаться: степь, искромсанная колеями обозных повозок, прибитая копытами, должна иметь время прийти в себя, возродить травяной покров!
О себе сподвижники Чингисхана говорили, что их предки — народ Сивого волка и народ Прекрасной лани, — когда-то переплыв бурные воды, поселились в долине реки Онон. Посреди степей восточного Забайкалья, то и дело сокрушаемых суховеем, обитатели холмистой местности Онона, густо заросшей сосновыми борами, черемуховыми, тополиными и березовыми рощами, изобилующими птицей и зверем, вполне могли считать себя удачниками, избранным народом. Была в этой легенде и прекрасная чужеземка, ставшая женой вождя племени, и не менее чудесное рождение ею сынов-богатуров от некоего светоносного юноши, который проникал к ней тайно через дымовое отверстие юрты. Отсчет времени всех событий ограничивался присказкой: «Это случилось через двенадцать поколений...»
На самом же деле народы Азии, включая сюда кочевников Великой степи с их предводителями-ханами, подобно ожившим песчаным барханам, из века в век теснили друг друга и смешивались друг с другом. Сходно с тем, как и по Европе прокатывались волны то гуннского, то готского нашествий, а недавние норманнские набеги захлестнули берега Англии, Западной Франции, даже Южную Италию, частично укоренясь там.
Сородичей матушки Оэлун, маленькое свирепое племя тата, ее сын покорил первыми. Но то ли их воинственность стала нарицательной, то ли сам Чингис велел для устрашения называть так свое войско, только имя разбитых татар объяло всю Орду — капля дала имя океану. Словно сама Азия, этот народоизвергающий вулкан, села тогда в седло и «ветром разрушения» пронеслась от подошвы Алтая, обогнув южный берег Каспия, через Кавказ и Грузию в половецкие степи...
Приметливый соглядатай Карпини записал, что татары, будучи видом «безобразнее всех», обладают «мужеством льва, терпением собаки, хитростью лисицы, дальнозоркостью ворона, хищностью волка, чуткостью кошки и буйностью вепря». Чтобы держать таких людей в повиновении, Великому хану пришлось отрешиться от многих родовых предрассудков, провозгласив чисто племенную взаимовыручку, ответственность за судьбу каждого законом для всей Орды.
Уже перед Чингисом стояла проблема, как поступать с побежденными: принуждать их к повиновению страхом или милостью? Джучи, отец Батыя, старший сын Чингиса, был даже убит по приказу отца за свою приверженность к более мягким действиям. Однако и свирепому Чингису требовалось войско надежное, преданное... Горсточка первоначальных сподвижников, «верных монгол», давно растворилась. Великое множество племен влилось в монгольский поток — тех, кто жил на просторных степях и по берегам Волги, в сырых дремучих лесах, и по озерам... «Прежде чем собирать народы, — говаривал Чингисхан, — надо душой овладеть у них. Если душой у них овладеешь, то тела их куда же денутся?»
Все войско, без различия племен, было разбито им на тысячи, сотни и десятки; командиры назначались не по знатности; тягчайшим проступком почиталось бросить товарища по оружию. Этот закон — яса — стал обязателен для всех.
Веротерпимость тоже возникла под давлением обстоятельств. В отличие от Европы, раздираемой религиозными распрями, Орда принимала под стяг с развевающимся конским хвостом всех, кто готов был ей повиноваться.
При воцарении, «сажая на кошму», хану говорили: будешь отличать людей по достоинству, бог исполнит желания твоего сердца, покорит тебе все земли. Иначе лишишься даже войлока, на котором сидишь.
Продвигаясь все глубже на запад, Орда неизбежно претерпевала изменения. Азиатские народы охотой или неволей, но полностью вливались в нее. Русь же не захотела примкнуть. В своем долгом странствовании от берегов Онона монголы натолкнулись не на разность языка или верований, а на разность культур. Вторжение врага как бы обнажило корневую систему Руси: народ готов был сопротивляться до последнего, но ослепленные раздорами князья предпочитали гибнуть, не уступив друг другу первенства.
Оседлая страна чрезвычайно истощала победоносное ордынское войско. Вместо того чтобы, не задерживаясь, переходить с места на место, приходилось топтаться у бревенчатых кремлей, таранить их, жечь, а взамен богатой добычи находить обугленные головни. Внук Чингиса Батый спешил миновать это гиблое пространство, а пришлось углубиться в еще более тесные страны: Волынь, Галицию, Польшу, стиснутую горами Моравию и Венгрию. Конница хирела, табуны иссякали. Начинался ропот...
Сыновья нелюбимого Чингисханом Джучи получили скудные уделы на северо-западной окраине империи. От Адриатики с Батыем возвратилось к берегам Итиля не более четырех тысяч «верных монгол». Разноплеменный двухсоттысячный Сарай общим языком принял уже наречие кипчаков (половцы — название русское, от рубленой соломы, половы), а религии — всевозможные.
Золотая Орда все явственнее стремилась обособиться от Каракорума, степной столицы Великого хана. Если первые курултаи — съезды родовичей были необходимостью, то чингизиды второго поколения — Батый и его двоюродные братья, раздираемые враждой, — относились к сохранению союза с меньшим азартом. Жизненно важными становились торговые отношения, с ближайшими соседями-данниками. Батый сосредоточил внимание на Руси. Одновременно искал союза с русскими его соперник Гуюк, сын великого кагана Угедея. Но после отравления Ярослава ханшей Туракиной, матерью Гуюка, Александр и Андрей бесповоротно приняли сторону Батыя.
Отсюда острота, с которой Батый приглядывался к Ярославичам, когда братья прибыли в Сарай, его противоречивое желание и привлечь к себе Александра, и не дать ему чересчур силы и воли...
Игра крестовыми картами
Еще задолго до того, как Александр возвратился из Сарая, а папские легаты добрались до Новгорода, папа Иннокентий IV уже вел сложную дипломатическую игру одновременно с тремя сторонами: с рыцарскими орденами, интересы которых часто расходились с его желанием, потому что, истребляя целые племена, рыцари лишали папство новых подданных; с монгольской Ордой, едва не затопившей Европу, так что и до сих пор на дорогах стояли дозоры и рылись волчьи ямы; и с Русью, духовной наследницей поверженного крестоносцами Константинополя, противовеса миродержавию папы.
Папа нуждался в новых обращенных, а для этого все средства были равно пригодны.
— Ваше святейшество, рыцарство бедно, — напомнил кардинал Гвигельм, только что исполнивший миссию на Востоке. — Оно слишком дорожит своими латами, чтобы подставлять их под меч русского Александра, прозванного Храбрым, или Невским.
— Мы уже издавали буллу, чтобы треть церковных доходов поступала в пользу христолюбивого воинства. Можно заставить и королей порастрясти мошну. — Иннокентий не стеснялся в выражениях. — Но принесет ли это желанную победу?
Гвигельм склонил голову в красной кардинальской шапке. Почетный головной убор был введен недавно, и Гвигельм охотно показывался в нем. Внезапно папа воскликнул:
— Поступим иначе! Повелеваю отправить надежных людей на север. На сей раз не к королям шведскому, датскому и норвежскому, которых вы недавно посещали. Так же не к магистру Ордена, нашему возлюбленному сыну. Но в пределы Руси. Пусть добьются свидания с Александром. Чем можно его убедить?
— Аргументы найдутся, — с поспешностью отозвался кардинал. — Стоит напомнить, что еще папа Урбан III приглашал его деда Всеволода участвовать в крестовом походе и что лишь по недомыслию были изгнаны из Киева доминиканские монахи, несшие свет истины. Пусть легаты намекнут на переписку святейшего престола с братом Ярослава князем Иваном — скажут, что он вел ее по поручению отца Александра. Можно сослаться на свидетельство брата Джиованни дель Плано Карпини: будучи в Каракоруме герцог Ярослав принял от него монашеское платье и устав святого Франциска...
— Подобно овце, долго в пустыне блуждавшей и в конце концов нашедшей свою овчарню? — подхватил папа, в нетерпении протягивая руку в знак того, что аудиенция окончена. — Я тотчас продиктую послание. Ступайте.
Кардинал почтительно коснулся губами перстня Иннокентия IV с мрачно горевшим драгоценным камнем. Он вышел в мягко светившиеся над Лионом весенние сумерки, обдумывая, кого же послать в Новгород. Миссия была не так проста.
Личность Александра Невского вызывала острый интерес в Европе. Дважды подряд он разбил наголову не случайных авантюристов, а выдающихся людей своего времени: правителя шведского королевства, знаменитого реформатора Биргера и главу ливонских рыцарей фон Вельвена.
Легата Альберта Суербеера князь принимал на Рюриковом городище. Он уже дважды обменивался с папской курией осторожными письмами. Папа обещал «проявлять особое старание об умножении его славы», а помощь против татар могли бы оказать недавние противники, «надежный щит» — тевтонское рыцарство. То, что рыцари готовы ныне стать заодно с Александром, должно было ему польстить, по мысли Иннокентия. Александр Ярославич счел целесообразным отозваться на это послание. Ответ папы от 15 сентября 1248 года почти не скрывал ликования: «Открыл господь духовные очи твои». Однако поспешность, с которой предлагалось воздвигнуть католический собор в Пскове, и вообще неумеренные надежды папы, насторожили князя. Титул «пресветлого короля Руси» не казался ему уже таким заманчивым. Александр придирчиво расспрашивал дядю Ивана Стародубского об истинных замыслах отца. Понял одно: отчаявшись, Ярослав готов был схватиться, как за соломину, за посулы Плано Карпини. Но никакой «суздальской унии», никакого обещания изменить православные обряды не давал.
Иван Всеволодич, прилежный и немногословный, близко придвинулся к племяннику:
— Не верь им... Ордынцы, как львы рыкающие, могут отнять у нас скарб и живот. Но мой сын останется русичем, и отчая земля не перестанет зваться Русью. Папежники же, хотя бы даже вползли ласковым змеем, отберут у народа память. Полынь и та слаще той горечи!
Александр ничем не выражал своих чувств. Младший годами, он лучше дяди понимал, что державные дела не решаются в спешке.
Безмолвно взирал он на легата Суербеера, представшего перед ним с папским посланием в руках. Вперяясь проникновенным взглядом в суженные князевы зрачки, легат начал издалека. О девизе святого Франциска, устав которого будто бы намеревался принять Ярослава, — «господи, сделай меня орудием твоего мира, чтобы я приносил спокойствие туда, где вражда», — и о желании папы, чтобы сын воспринял это наследство родителя.
— Орлиный взор наместника Христа давно направлен на Русь... — вкрадчиво говорил легат.
Александр прервал в досаде и нетерпении:
— Разве Русь уже труп, чтобы к ней слетались пернатые хищники?
Легат понял, что благожелательное внимание русских можно приковать только одним: возможностью общей борьбы против монгольского ига.
Князь спросил:
— Что вы знаете, находясь столь вдалеке, о татарах?
— Святейший престол наслышан, что это — какой-то варварский народ, двигающийся из восточных концов земли, который истребил бесчисленное множество людей, не разбирая ни пола, ни возраста. В нашем суждении нет ошибки? — и, воодушевляясь кивком Александра, легат продолжал: — Хотя татары малочисленнее христиан и слабее их телом, но ежели одна область не подаст другой помощь, сможет ли противиться сама? Коль скоро христиане хотят сохранить себя, то надлежит, чтобы правители всех земель, соединясь, послали на них общее войско. Это и предлагает святой отец. Просим ответить ему своею грамотою или на словах через меня. — И с торжественностью завершил: — Рустия ныне стоит перед великим выбором: с кем быть, с Востоком или с Западом? Решать ее судьбу назначено тебе. Я сказал. Да поможет нам бог!
...Уже в отведенном покое, освежаясь питьем, он с неудовольствием услышал суждение своего помощника брата Ансельма, что-де князь молод и простодушен.
— Нельзя доверять внешнему виду, — сердито отозвался легат. — То, что у русского князя на поверхности, возможно, не есть его подлинная суть. Главное запрятано в глубину.
— Вы полагаете, он лицемерен?
— Отнюдь. Я говорю о глубине, а не о фальши. У фальши близкое дно. Что касается молодости, то, увы, никакой опыт не может заменить первоначального запаса сил! Александр каждый день настроен на борьбу. Каждый день и каждый час...
— Ваше преосвященство устали? — неосторожно обронил брат Ансельм. И осекся, встретив опасно сузившийся взгляд Суербеера. Впрочем, никаких обид: они одни в этой варварской стране, где рассчитывать можно лишь друг на друга.
— Я слабый человек, — кротко отозвался легат. — Тем смиреннее молю о помощи свыше, чтобы довести свою миссию до желаемого конца.
— Амен, — с чувством отозвался брат Ансельм, который рассчитывал остаться правой рукой Альберта Суербеера в недавно назначенном ему епископстве Пруссии, Ливонии и Эстляндии, но теперь понимал, что оплошная проницательность не будет прощена.
Думая об этом с досадой и горечью, он продолжал смотреть на своего начальника с прежней беззаветной преданностью, даже некое подобие слезки навернулось на глаза. Легат отвечал ему не менее ласковым отеческим взором, словно уже репетируя следующую встречу с новгородским князем.
Ранним вечером того же дня Александр Ярославич по узким лесенкам прошел в терем. Накрапывало.
Княгиня не ждала его, была неприбрана, но темные косы так величаво обрамляли чело, что и жемчужный венец, казалось, лучше не украсит. Александр Ярославич посмотрел на нее с удовольствием. И — без нежности. Она привыкла к такому взгляду, даже не вздохнула. Черты осветились приветливостью.
— Слыхала, какой выгодный союз нам предлагает латынский папа? Поход рыторей на Орду да королевскую корону в придачу. Что, мыслишь, мне ответить?
Княгиня проговорила с отвращением:
— Погано и говорить про то. Будто в постный день оскоромишься.
Александр Ярославич взглянул на нее со слабой усмешкой.
— А как же управиться с Ордой? И отринуть ли корону?
— Орда — наказанье за грехи наши, — набожно ответила княгиня. — А корона... каменьев драгих в кладовых много; златокузнец Хотиброд скует тебе любую корону. Зачем от латынцев домогаться, чего сами имеем?...
В опочивальне, подставляя сапог Онфиму, чтобы тот стянул, князь Александр Ярославич спросил:
— Как считаешь, ежели взять под начало шведских рыторей и тевтонцев, которых мы с тобою бивали, да еще русские дружины скликать со всех земель, сломим сообща Орду? Говори по совести и от сердца, а то у нас, князей, есть привычка слушать только самих себя.
— Коль снаряжение будет доброе, да под твоей рукой, сломим не сломим, а помужествовать можно.
— Э, нет. Либо мы их под корень, либо они нас.
Онфим присел на кабанью шкуру возле княжеской изложницы, задумался с сапогом в руках.
— Ну а ежели веру на латынскую менять, что, к примеру, твой отец скажет? — продолжал князь. — Даст воинский припас, снаряжение? Или проклянет нас?
— Мой-то не проклянет, пожалуй, — с сомнением в голосе проговорил Онфим. — Их дело купецкое, абы выгода да прибыток.
— А сам? В латынца перевернешься?
— Я как ты. Велишь, перевернусь. Ай решил?
— Ничего еще не решил. Задуй светильню, спать пора.
Тяжесть выбора
У русских людей не было кичливого превосходства перед другими народами: душу не разъедала ущемленность самолюбия. Двигала ими во все времена жажда справедливости, достаточно сильная, чтобы не щадить жизни.
Нравственное чувство Александра Невского формировалось вокруг главной идеи времени: убережения Руси. Его особенный характер пробудился рано, продолжая крепнуть от испытания к испытанию.
Понимал ли он в полной мере ответственность своего решения? Тщетно пытаемся мы обозреть путь, который еще не пройден. Лишь отступя на годы и столетия, можно понять, где был у истории горный взлет, а где овражная оступь.
Придя в парадные владычины покои, знакомые ему с детства, князь сказал напрямик:
— Поговорим, отче, о державе. Не один я, но и ты поставлен печься о ней. Богу ведомы тайны сердец человеческих, он зрит грядущее как настоящее. Но можем ли мы, грешные, знать, в чем будущая польза? Жду твоего совета.
Спиридон, еще дюжий и чернобровый, несмотря на постную жизнь, опустил веки в минутном раздумий. Начал осторожно, издалека.
— Премудра пчела и сладостен плод труда ее; им же люди насыщаются и светло веселятся. Так и я насыщаюсь твоих словес, сыне. — Заметив нетерпение, омрачившее лицо князя, прервал: — Не буду убеждать, что отступничество от веры сходно с нашептыванием змия на ухо праотца нашего первозданного Адама, чем и привел того на преступление. Тебя отступником не чту, но радетелем земли Русской. Час суров, жребий тяжек. Верить ли папежным лакомым посулам — сам разочтешь. Сломишь ли Орду с ратью иноплеменников, что придут за добычей, а не ради Руси — и это тебе ведомо более, чем мне. Но что поколеблешь души разбродом, меняя привычный обряд на латынщину, на это укажу. Вспомни упорство язычников, качанье людишек к волхвам чуть не до сего дня. Пращуры твои ставили крест, чтоб собрать вокруг него Русь, утвердить единство всех ее концов. Боюсь, всколеблешь снова землю, и рассыплется она по песчинкам. Больше мне сказать, князь, нечего. Твое дело, твой и ответ.
Спиридон встал, мимолетно благословил Невского и удалился в молельню, неслышно ступая бархатными сапожками, скрытыми длинной рясой.
Лежа в темной опочивальне, Александр размышлял. Прав умный попин, греческая и латынская веры одинаково пришлы для Руси. Не в богословской разности смысл! Ежели Русь воздвигла над собою одно знамя, а Рим другое, не есть ли в этом закладка камней, как в фундамент дома, для будущих свершений? Знаем начала, не знаем концы... Какая судьба нам уготована? Мыслю, что надлежит Руси стать твердыней, а ныне кладем лишь первые камни. Течение времени — мост невидимый; деяния наши — подпоры того моста. Дам сейчас промашку, ошибусь за всю Русь! Как вынести тяготу души? Спас Полуночный, вразуми...
Несколько минут князь лежал, повторяя молитву, вслушиваясь то в шелестение дождя, то в мощное сопение Онфима, спящего у порога. Кликнуть, чтоб вздул огня? Не надо. Мысль пришпорило, она понеслась дальше. Так ли уж велик грех отступничества от греческой веры? Преславная Византия давала множество примеров переменчивости. Гоже ли нам слыть простоватее своей наставницы? Нет, нет... Скользкая дорожка! Истинно латинское лукавство. Может, прав брат Хоробрит, говоря, что русич мыслит не мудрствуя: либо светло, как солнце, либо темнее мглы за предельной, кромешной. А где свет, там и правда. Ах, если б и он мог ухватиться за такую двухцветную простоту! Но есть иные краски, зыбкие, как на рассвете... Встает набатное утро над Русью. Непростое время, и куда от этого денешься?
Пришел на память недавний спор между дядей Святославом и Михаилом Хоробритом. Они с Андреем сидели поначалу безмолвно. Дядя был разобижен утратой великокняжеского стола, мечтал о нем еще с той поры, как воздвигал в своем Юрьеве-Польском дивный собор, на зависть старшим братьям...
Ныне, насупившись, говорил не с новым великим князем Андреем, только что получившим от Батыя ярлык, а с неистовым Хоробритом. На Александра даже не смотрел, сердясь за его уступчивость.
Спор касался недавнего прошлого. Дядя говорил о безумстве становиться поперек движению, раскидывать руки наперерез буре, как рязанцы. Прислушаться бы им в свое время к мирному посольству Орды — ведь без войска пришли, с одною бабой-толмачкой. Коль и было скрыто коварство, то в чем оно у сильного-то? Нет, любезные сыновцы, стою на своем: с Русью татары мыслили поладить миром. И чего обидного, что десятинную дань требовали? А Русь не налагала дань, когда вошла в пределы мордвы, черемисов, в емь и чудь? Повсюду установлено: слабейший платит.
— Срам признать себя слабейшим, не изведав брани! — вскричал Хоробрит.
Александр впервые подал негромкий голос: мол, допрежь того, как в сечу бросаться, умные правители соглядатаев посылают; все, до копья, вызнают. Да и рать соберут с украин.
Дядя подхватил с важностью:
— Поднять меч или нет, надлежит взвесить на весах мудрости.
Хоробрит, непочтительно отмахнувшись, обрушился целиком на старшего брата. (Ах, будь он на его месте, не уступил бы перед лицом Батыя первородства!)
— А не сожжет стыд твоих ланит, пока будешь ветрила по ветру улаживать? Ведь не о купецкой выгоде, не о пользе для мошны идет речь. Об земле, что досталась нам от отчич и дедич. По мне лучше погибнуть, но не посрамить ее доблести! Чтоб и внуки, поминая нас, сказали: то были воистину богатыри русские.
Андрей, бледный от обиды, — беседа велась помимо него, великого князя, — кусая губу, сказал язвительно:
— Что тебе поздняя молва во сырой-то домовине? Да и не помянут добром живущие по нашей милости на пепелище. Что толку, что Рязань и Козельск кровью обмылись, что Москва твоя в головнях? Все одно под Ордой живем и дань ей платим. Токмо не от богачества былого, а от горькой бедности нынешней.
— Пусть мы данники, но не изменники, — отмолвил Хоробрит. — Хоронящийся от бури прав перед своей жизнью: ее сохранил. А Евпатий-рязанец, честно сложив голову, прав будет и через сто лет, и через тыщу.
Александр Ярославич неожиданно поддержал:
— Покорившись Орде по своей воле, бросили бы мы Русь, подобно щепотке соли в котел с кипятком. Вода, может, и осолонится, да Русь сойдет на нет.
Спор запнулся.
Теперь Александр размышлял бессонно: ордынцы враги, да и рыцари не друзья! Рыцарям нужна вечная война, тем они живут. Рыцарское сборище — непокорная упряжка в руках папы. Волки в упряжи не ходят! Волки добычу рыщут, в том их, волчья, жизнь. Пока до монгол дойдут, в Руси завязнут. Много их найдется, родовитых голодранцев, младших сыновей в пропревших плащах. Станут лакомиться каждым посадом, каждой усадьбой. Ни смерда, ни боярина не помилуют... Прибиваться к Западу, будто зверю-одинцу к чужой стае? Нет, погодим. Дедами наказано: хвали заморье, а сам сиди дома... Любопытно, чем бы меня отец надоумил? Или дед Большое Гнездо? Время их утекло невозвратно, Русь стала иной. Не только города построены без прежней затейливости либо вовсе поросли лядиной, но изменились люди. И стоять на водоразделе выпало мне.
Александр Ярославич вертел на пальце ободок перстня с желтым камнем иоакинфом, который, по понятиям княгини Брячиславны, способен усыпить, а также отвести грозу. Однако поздний осенний гром все катался с урчанием по крыше, ветер прогибал слюдяное оконце, а глаза не смеживались.
Путь на Запад маячил в его воображении, представлялись многие страны, хотя о некоторых знал лишь понаслышке. Вот остров англян, обильный не столько хлебной нивой, сколько травяными пастбищами... Есть там горы с железом. Но пахотных людей мало: иной рыцарь не побрезгует сам встать за сошник. Король Генрих III пишет законы на двух языках, потому что народ говорит разно. Англии можно жить без тревог: через бурное море татарам не переплыть на своих кожаных мешках, держась за конский хвост! И что тем английским рыторям далекая Русь, что кроваво мучается и рыдает согбенно! Помощь Европы против Азии? Заманчиво. Но что они знают в Европе про эту самую Азию, что сидит уже который век у нас на загривке, как пардус? Лудовика Французского, сказывают, провели двое обманщиков. Явились послами от татарского хана Еркалтая. Мол, сами крещены в латынстве и хан тот крещен. Ищет ныне союза с Лудовиком. Привечаемы были при дворе, спали мягко, ели сладко; с богатыми дарами отбыли восвояси. А когда король снарядил ответное посольство под началом Андрэ Лунжемаля, те сколько ни искали в половецских степях хана Еркалтая, никого не нашли. С тем и воротились, с чем поехали...
Германский Фридрих наслышан о монголах больше. Они вплотную подошли к его рубежам. Но о чем размышляет он, известный своей ученостью, сидя в прохладе отдаленного сицилийского дворца? Откуда, мол, сия свирепая раса получила свое наименование, да не есть ли она справедливое орудие для наказания людей? Слабостью веет от этих слов, приличных разве княгинюшке моей, но не императору. Ежели таков дух правителя, можно ли ждать от него сильной помощи?
Ну а коль самим поднатужиться? Собрать по Руси всех пешцев-горожан? Дать оружие смердам? Нет, не побоялся бы он пойти наперекор обычаям, наперекор боярской спеси, умерить вспыльчивость слуг-мечников. Разве смерды не такие же свободные русичи?
Опять, как в детстве, Александр Ярославич раскладывал мысленно считальные палочки: налево и направо, «ошую и одесную», за и против. И здесь зло, и там. Ищи от большего меньшее.
...Что ждет нас в союзе с латынцами? Вечное ученичество. Они — направники, наставители; мы — даже не младшие сыновья, а пасынки, позже всех примкнувшие. Русичам да из чужих рук смотреть! От татар меч терпим, но не издевку. Татары грубы — подай им дань, а живи как хочешь. Латынцы дошлые во все щели полезут, просочатся медоточивым языком, высокомерными словесами. Не будет от них укрытия, пока всю Русь не переиначат с лица на изнанку. Перемолчим ли? Вынесем?..
Самое веское соображение явилось близко к рассвету, после пенья петухов. Много ли сам знаю об Орде, с которой собираюсь смертно биться? Какова ее крепость изнутри? Это рытори привыкли бить железной перчаткой воздух: попадут в кого ай нет, но звон и шум будет! Союз с папой не уйдет. Им он сейчас нужнее, иначе не махали бы столь усердно лисьими хвостами. Разглядим татар поближе в Каракоруме. Отец, может, знал, да знанье с собой унес... Не забыть, ввернуть легату Альберту, что само слово «паппа» есть греческое, означает отец. А французские короли, коронуясь в Реймсе, кладут клятвенно руку не на что иное, как на славянское евангелие, привезенное Анной, дочерью Ярослава Мудрого. Мыслю, удивится легат!
...У сутаны легата был густой красный цвет, матовый, без блеска, словно заглушающий любую искру. Приковавшись немигающим взором именно к ней, а не к костистому телу, которое она облекала, Александр Ярославич впал в созерцательную отстраненность. Все, что было продумано им до тонкостей за эти дни, — собранные воедино мнения думцов, намеки, обиняки, прямая острашка дяди Ивана Всеволодича — все как-то вдруг расплылось в сознании. Необходимость выбора встала во весь свой неумолимо огромный рост.
Бояре потаенно переглядывались, беспокоясь окаменелостью князя. Младшая дружина, напротив, наблюдала с нескрываемым любопытством, ожидая от Ярославича то ли тонкого ехидства, то ли вспышечного гнева — в общем, чего-то неожиданного, и в мыслях не держа, что он может быть застигнут сомнением или нерешительностью. Ближе всех к пониманию момента, к его подспудной сути был сам легат.
«А ведь вовсе непохоже на кровь, — мимолетно подумалось князю, все еще разглядывавшему платье посла. — Нет, совсем непохоже! Скорее на те сорные шелудивые цветики, что вьются по изгородям».
И, внезапно повеселев, смахнув невидимую тяжесть, уже иным, прямым и здоровым взглядом, поглядел легату в глаза.
— Не приемлем, — негромко и даже как бы ласково сказал Александр Ярославич. — Сказано апостолом: буква убивает, а дух животворит. Остаемся верны духу нашей веры.
Онфим и цветок ветра
У русских людей не было кичливого превосходства перед другими народами: душу не разъедала ущемленность самолюбия. Двигала ими во все времена жажда справедливости, достаточно сильная, чтобы не щадить жизни.
Нравственное чувство Александра Невского формировалось вокруг главной идеи времени: убережения Руси. Его особенный характер пробудился рано, продолжая крепнуть от испытания к испытанию.
Понимал ли он в полной мере ответственность своего решения? Тщетно пытаемся мы обозреть путь, который еще не пройден. Лишь отступя на годы и столетия, можно понять, где был у истории горный взлет, а где овражная оступь.
Придя в парадные владычины покои, знакомые ему с детства, князь сказал напрямик:
— Поговорим, отче, о державе. Не один я, но и ты поставлен печься о ней. Богу ведомы тайны сердец человеческих, он зрит грядущее как настоящее. Но можем ли мы, грешные, знать, в чем будущая польза? Жду твоего совета.
Спиридон, еще дюжий и чернобровый, несмотря на постную жизнь, опустил веки в минутном раздумий. Начал осторожно, издалека.
— Премудра пчела и сладостен плод труда ее; им же люди насыщаются и светло веселятся. Так и я насыщаюсь твоих словес, сыне. — Заметив нетерпение, омрачившее лицо князя, прервал: — Не буду убеждать, что отступничество от веры сходно с нашептыванием змия на ухо праотца нашего первозданного Адама, чем и привел того на преступление. Тебя отступником не чту, но радетелем земли Русской. Час суров, жребий тяжек. Верить ли папежным лакомым посулам — сам разочтешь. Сломишь ли Орду с ратью иноплеменников, что придут за добычей, а не ради Руси — и это тебе ведомо более, чем мне. Но что поколеблешь души разбродом, меняя привычный обряд на латынщину, на это укажу. Вспомни упорство язычников, качанье людишек к волхвам чуть не до сего дня. Пращуры твои ставили крест, чтоб собрать вокруг него Русь, утвердить единство всех ее концов. Боюсь, всколеблешь снова землю, и рассыплется она по песчинкам. Больше мне сказать, князь, нечего. Твое дело, твой и ответ.
Спиридон встал, мимолетно благословил Невского и удалился в молельню, неслышно ступая бархатными сапожками, скрытыми длинной рясой.
Лежа в темной опочивальне, Александр размышлял. Прав умный попин, греческая и латынская веры одинаково пришлы для Руси. Не в богословской разности смысл! Ежели Русь воздвигла над собою одно знамя, а Рим другое, не есть ли в этом закладка камней, как в фундамент дома, для будущих свершений? Знаем начала, не знаем концы... Какая судьба нам уготована? Мыслю, что надлежит Руси стать твердыней, а ныне кладем лишь первые камни. Течение времени — мост невидимый; деяния наши — подпоры того моста. Дам сейчас промашку, ошибусь за всю Русь! Как вынести тяготу души? Спас Полуночный, вразуми...
Несколько минут князь лежал, повторяя молитву, вслушиваясь то в шелестение дождя, то в мощное сопение Онфима, спящего у порога. Кликнуть, чтоб вздул огня? Не надо. Мысль пришпорило, она понеслась дальше. Так ли уж велик грех отступничества от греческой веры? Преславная Византия давала множество примеров переменчивости. Гоже ли нам слыть простоватее своей наставницы? Нет, нет... Скользкая дорожка! Истинно латинское лукавство. Может, прав брат Хоробрит, говоря, что русич мыслит не мудрствуя: либо светло, как солнце, либо темнее мглы за предельной, кромешной. А где свет, там и правда. Ах, если б и он мог ухватиться за такую двухцветную простоту! Но есть иные краски, зыбкие, как на рассвете... Встает набатное утро над Русью. Непростое время, и куда от этого денешься?
Пришел на память недавний спор между дядей Святославом и Михаилом Хоробритом. Они с Андреем сидели поначалу безмолвно. Дядя был разобижен утратой великокняжеского стола, мечтал о нем еще с той поры, как воздвигал в своем Юрьеве-Польском дивный собор, на зависть старшим братьям...
Ныне, насупившись, говорил не с новым великим князем Андреем, только что получившим от Батыя ярлык, а с неистовым Хоробритом. На Александра даже не смотрел, сердясь за его уступчивость.
Спор касался недавнего прошлого. Дядя говорил о безумстве становиться поперек движению, раскидывать руки наперерез буре, как рязанцы. Прислушаться бы им в свое время к мирному посольству Орды — ведь без войска пришли, с одною бабой-толмачкой. Коль и было скрыто коварство, то в чем оно у сильного-то? Нет, любезные сыновцы, стою на своем: с Русью татары мыслили поладить миром. И чего обидного, что десятинную дань требовали? А Русь не налагала дань, когда вошла в пределы мордвы, черемисов, в емь и чудь? Повсюду установлено: слабейший платит.
— Срам признать себя слабейшим, не изведав брани! — вскричал Хоробрит.
Александр впервые подал негромкий голос: мол, допрежь того, как в сечу бросаться, умные правители соглядатаев посылают; все, до копья, вызнают. Да и рать соберут с украин.
Дядя подхватил с важностью:
— Поднять меч или нет, надлежит взвесить на весах мудрости.
Хоробрит, непочтительно отмахнувшись, обрушился целиком на старшего брата. (Ах, будь он на его месте, не уступил бы перед лицом Батыя первородства!)
— А не сожжет стыд твоих ланит, пока будешь ветрила по ветру улаживать? Ведь не о купецкой выгоде, не о пользе для мошны идет речь. Об земле, что досталась нам от отчич и дедич. По мне лучше погибнуть, но не посрамить ее доблести! Чтоб и внуки, поминая нас, сказали: то были воистину богатыри русские.
Андрей, бледный от обиды, — беседа велась помимо него, великого князя, — кусая губу, сказал язвительно:
— Что тебе поздняя молва во сырой-то домовине? Да и не помянут добром живущие по нашей милости на пепелище. Что толку, что Рязань и Козельск кровью обмылись, что Москва твоя в головнях? Все одно под Ордой живем и дань ей платим. Токмо не от богачества былого, а от горькой бедности нынешней.
— Пусть мы данники, но не изменники, — отмолвил Хоробрит. — Хоронящийся от бури прав перед своей жизнью: ее сохранил. А Евпатий-рязанец, честно сложив голову, прав будет и через сто лет, и через тыщу.
Александр Ярославич неожиданно поддержал:
— Покорившись Орде по своей воле, бросили бы мы Русь, подобно щепотке соли в котел с кипятком. Вода, может, и осолонится, да Русь сойдет на нет.
Спор запнулся.
Теперь Александр размышлял бессонно: ордынцы враги, да и рыцари не друзья! Рыцарям нужна вечная война, тем они живут. Рыцарское сборище — непокорная упряжка в руках папы. Волки в упряжи не ходят! Волки добычу рыщут, в том их, волчья, жизнь. Пока до монгол дойдут, в Руси завязнут. Много их найдется, родовитых голодранцев, младших сыновей в пропревших плащах. Станут лакомиться каждым посадом, каждой усадьбой. Ни смерда, ни боярина не помилуют... Прибиваться к Западу, будто зверю-одинцу к чужой стае? Нет, погодим. Дедами наказано: хвали заморье, а сам сиди дома... Любопытно, чем бы меня отец надоумил? Или дед Большое Гнездо? Время их утекло невозвратно, Русь стала иной. Не только города построены без прежней затейливости либо вовсе поросли лядиной, но изменились люди. И стоять на водоразделе выпало мне.
Александр Ярославич вертел на пальце ободок перстня с желтым камнем иоакинфом, который, по понятиям княгини Брячиславны, способен усыпить, а также отвести грозу. Однако поздний осенний гром все катался с урчанием по крыше, ветер прогибал слюдяное оконце, а глаза не смеживались.
Путь на Запад маячил в его воображении, представлялись многие страны, хотя о некоторых знал лишь понаслышке. Вот остров англян, обильный не столько хлебной нивой, сколько травяными пастбищами... Есть там горы с железом. Но пахотных людей мало: иной рыцарь не побрезгует сам встать за сошник. Король Генрих III пишет законы на двух языках, потому что народ говорит разно. Англии можно жить без тревог: через бурное море татарам не переплыть на своих кожаных мешках, держась за конский хвост! И что тем английским рыторям далекая Русь, что кроваво мучается и рыдает согбенно! Помощь Европы против Азии? Заманчиво. Но что они знают в Европе про эту самую Азию, что сидит уже который век у нас на загривке, как пардус? Лудовика Французского, сказывают, провели двое обманщиков. Явились послами от татарского хана Еркалтая. Мол, сами крещены в латынстве и хан тот крещен. Ищет ныне союза с Лудовиком. Привечаемы были при дворе, спали мягко, ели сладко; с богатыми дарами отбыли восвояси. А когда король снарядил ответное посольство под началом Андрэ Лунжемаля, те сколько ни искали в половецских степях хана Еркалтая, никого не нашли. С тем и воротились, с чем поехали...
Германский Фридрих наслышан о монголах больше. Они вплотную подошли к его рубежам. Но о чем размышляет он, известный своей ученостью, сидя в прохладе отдаленного сицилийского дворца? Откуда, мол, сия свирепая раса получила свое наименование, да не есть ли она справедливое орудие для наказания людей? Слабостью веет от этих слов, приличных разве княгинюшке моей, но не императору. Ежели таков дух правителя, можно ли ждать от него сильной помощи?
Ну а коль самим поднатужиться? Собрать по Руси всех пешцев-горожан? Дать оружие смердам? Нет, не побоялся бы он пойти наперекор обычаям, наперекор боярской спеси, умерить вспыльчивость слуг-мечников. Разве смерды не такие же свободные русичи?
Опять, как в детстве, Александр Ярославич раскладывал мысленно считальные палочки: налево и направо, «ошую и одесную», за и против. И здесь зло, и там. Ищи от большего меньшее.
...Что ждет нас в союзе с латынцами? Вечное ученичество. Они — направники, наставители; мы — даже не младшие сыновья, а пасынки, позже всех примкнувшие. Русичам да из чужих рук смотреть! От татар меч терпим, но не издевку. Татары грубы — подай им дань, а живи как хочешь. Латынцы дошлые во все щели полезут, просочатся медоточивым языком, высокомерными словесами. Не будет от них укрытия, пока всю Русь не переиначат с лица на изнанку. Перемолчим ли? Вынесем?..
Самое веское соображение явилось близко к рассвету, после пенья петухов. Много ли сам знаю об Орде, с которой собираюсь смертно биться? Какова ее крепость изнутри? Это рытори привыкли бить железной перчаткой воздух: попадут в кого ай нет, но звон и шум будет! Союз с папой не уйдет. Им он сейчас нужнее, иначе не махали бы столь усердно лисьими хвостами. Разглядим татар поближе в Каракоруме. Отец, может, знал, да знанье с собой унес... Не забыть, ввернуть легату Альберту, что само слово «паппа» есть греческое, означает отец. А французские короли, коронуясь в Реймсе, кладут клятвенно руку не на что иное, как на славянское евангелие, привезенное Анной, дочерью Ярослава Мудрого. Мыслю, удивится легат!
...У сутаны легата был густой красный цвет, матовый, без блеска, словно заглушающий любую искру. Приковавшись немигающим взором именно к ней, а не к костистому телу, которое она облекала, Александр Ярославич впал в созерцательную отстраненность. Все, что было продумано им до тонкостей за эти дни, — собранные воедино мнения думцов, намеки, обиняки, прямая острашка дяди Ивана Всеволодича — все как-то вдруг расплылось в сознании. Необходимость выбора встала во весь свой неумолимо огромный рост.
Бояре потаенно переглядывались, беспокоясь окаменелостью князя. Младшая дружина, напротив, наблюдала с нескрываемым любопытством, ожидая от Ярославича то ли тонкого ехидства, то ли вспышечного гнева — в общем, чего-то неожиданного, и в мыслях не держа, что он может быть застигнут сомнением или нерешительностью. Ближе всех к пониманию момента, к его подспудной сути был сам легат.
«А ведь вовсе непохоже на кровь, — мимолетно подумалось князю, все еще разглядывавшему платье посла. — Нет, совсем непохоже! Скорее на те сорные шелудивые цветики, что вьются по изгородям».
И, внезапно повеселев, смахнув невидимую тяжесть, уже иным, прямым и здоровым взглядом, поглядел легату в глаза.
— Не приемлем, — негромко и даже как бы ласково сказал Александр Ярославич. — Сказано апостолом: буква убивает, а дух животворит. Остаемся верны духу нашей веры.
Буддийский монах
Невский прожил в Каракоруме почти год, словно не видя его: целеустремленность подавляла в нем любопытство. Рассказы Онфима он слушал вполуха. Зато любую мелочь, касающуюся окружения Менгу, впитывал мгновенно. Кагану было сорок лет. Летом он предпочитал кочевать в окрестностях столицы и не стыдился доить кобылиц. Но посетителей принимал, сидя на золотом троне, и требовал, чтобы приближенные одевались роскошно: один день в белые одежды, другой в синие, третий в красные. Напыщенные перед чужаками (мы, мол, стрела, которая не остановится!) монголы тех, кто приобрел их доверие, искренне считали за своих. Безрассудную храбрость ценили даже во враге. Легко поддавались на лесть, а подарки любили до страсти. Александр поднес ханше затейливый гребень из горного хрусталя, и сразу поднялся во мнении двора. Хотя простота нравов там уже исчезала, быт по-прежнему сковывали старинные предрассудки: нельзя опираться на плеть, махать топором возле огня, выплевывать пищу, выливать наземь молоко... В юрту к больным не входили. Хоронили ночью, тайно. Даже могила Чингиса осталась неизвестною, хотя о его смерти жалобно пели:
Обернувшись крылом ястреба парящего, ты отлетел, хан мой!
Неужели ты грузом стал повозки скрипящей, хан мой?
Что из всех этих отрывочных уроков усвоил Александр? Наверно, то, что к ордынцам можно найти подход. Он видел много полезного в железной организации войска и в тактике ложных отступлений. Змее надо иметь тысячу хвостов, но одну голову, считали монголы, тогда голова уползет в нору и хвосты послушно последуют за нею...
Пока князь вершил дела во дворце, его стремянной бродил по закоулкам Каракорума. Купеческому сыну уже хорошо были знакомы длинные ряды лавок с дешевой посудой и шорными изделиями. Здесь толкались бедняки в соломенных накидках, со скрипом катились повозки на одном колесе, бродили толпы голодных рабов, которым хозяева давали пищу лишь дважды в неделю. В молодой столице, прозванной Желтой ордою за позолоченные навершия юрт, бок о бок с роскошью соседствовала отчаянная нищета.
Однажды, сидя под навесом и попивая зеленый чай из деревянной чашки, Онфим заметил буддийского монаха, который пробирался к нему сквозь толпу.
— Менду, — поздоровался тот, протягивая исписанный свиток. — Подобно ветру, неуловимому сетью, подобно льву, неустрашимому шумами, иди в одиночестве. Так говорит Асанга.
Онфим потянулся за мелкой монетой, но монах отвел руку: он должен передать свиток русскому князю.
Выслушав стремянного, Александр Ярославич коротко велел:
— Приведи монаха.
Онфим заворчал: собирать с базара нищих! Но приказ выполнил. Князь оглядел пришельца. Друзья и враги принимали здесь странные обличил. Как-то глухой ночью под самой дверью Онфим ухватил за полу девку-шпионку. Рванул тугой шелк, так что тот завизжал, будто полоз по скрипучему снегу...
Монах заговорил по-кипчакски, хотя не был похож ни на половца, ни на монгола. Телом сух, огнеглаз, седой пучок под нижней губой, как заснеженный куст травы. Оглядев внутренний садик, стиснутый со всех сторон стенами, — на тучной земле от недостатка света растения были похожи на бледные грибы — проговорил:
— В нагромождении нет пищи для глаз и ума. Достаточно нескольких камней на белом песке, и они изобразят лик океана, а одинокий камень — всю бесконечную вселенную! Счастлив, кто умеет отвергнуть ненадобное.
На вопрос, откуда он родом, монах, мягко помавая широким рукавом, указал столь неопределенно, что князь не стал даже переспрашивать. Такая сдержанность удивила монаха. Не торопясь, они рассматривали друг друга.
— Мне хочется угостить тебя, — вежливо сказал Александр Ярославич. — В моем походном поставце припасена сухая трава, называемая чай.
— О, — подхватил монах, и полумесяцы глаз заискрились от удовольствия. — Я мог бы рассказать, как пивал чай, сидя на помосте, где за спиной возвышалась фигура Будды. За чайным столиком, покрытым золотой скатертью, десятью глотками гости определяли четыре сорта чая, и мало кто ошибался!
— Значит, ты из знатного дома? — вставил князь.
Буддист усмехнулся:
— Меня не чураются во дворцах, хотя столь же охотно я бываю и под соломенной кровлей, где крестьяне обретают дух товарищества. Их чаепития обозначены на письме знаком «одно мнение, один аромат». Обитатели дворцов, случается, бледнеют при виде его.
— Научи меня начертанию полезного знака!
С неожиданной искренностью монах отозвался:
— Я и пришел для этого. Твой отец готов был отвернуться от Востока. Не поступай так. В кровожадной тесноте Европы не место молодой Руси.
— Русь стоит издревле, — досадливо вырвалось у Александра.
— И все-таки ты ее зачинаешь, ибо оказался на гребне между двумя склонами.
Это так совпадало с его собственными мыслями, что Невский невольно запнулся.
— Бывал ли ты в европейских городах, о которых говоришь с пренебрежением? — только и спросил он.
— Бывал. В Лондоне, темном от дыма, пил ячменный напиток в монастырской трапезной «белых братьев». Орден сей взял начало от общины у горы Кармель, в Палестине.
Оба помолчали. Князь испытующе сказал:
— Отвернув лицо от Запада, разве не потеснит Русь народы, близкие тебе по крови?..
Монах отозвался с полным бесстрашием:
— Мы на Востоке верим, что время идет кругами. Не войну я хочу приблизить, а мир. Будь он даже от нас за горами лет.
— Кто ты? Неспроста ты пришел ко мне.
— Я слуга и посланец Елюя Чуцая, имевшего титул правителя — Чжуншулина, а ныне умершего в безвестности. Мудрый Елюй не дал татарам перебить захваченные народы, чтобы земли их превратить в пастбища. Он доказал, что налоги с живых обогатят Орду. Завоевывают страны, сидя на коне, но управлять ими с седла нельзя. Пока царевичи дома Чингиса спорили из-за власти, Елюй разумно управлял их империей. Он достроил Каракорум... Хан Менгу прогнал его. Но и Менгу будет действовать по его мыслям, ибо иначе нельзя. Мудрость едина, хотя языки и земли разны. Если ты примешь мою жалкую руку, я окажу тебе помощь за тысячу поприщ от Руси.
— Вот княжеская печать, — не раздумывая, сказал Александр Ярославич. — Ее оттиск вызовет доверие к любой твоей вести. Ты прав, лучший из девизов — ничего не бояться и никого не пугать. Будем верить, что будущее переступит и эту гору.
Монах спрятал печатку на груди, поклонился и вышел, кутаясь в рубище. Онфим, стоя на страже за дверьми, проводил его озадаченным взглядом.
Женитьба Онфима
Как ни был забывчив Онфим, на обратном пути он все высматривал в половецких далях знакомый ям. Поскакал к нему первым, опередив княжий поезд но полдня.
Но не дождалась его Цветок ветра. Уже и земля над неведомой могилой переплелась жесткой травой, высохла. А младенец-сынок лежал в нищенской колыбели на скотном дворе, вскормленный козьими сосцами.
Не на коне, пешим шел Онфим навстречу князю, Поклонился, понурившись. Положил к его ногам живой сверток.
— Как прикажешь, так и станет, княже. Оставить младенца в степи, чтобы вырос и потом стрелою убил меня, своего отца, до смерти? Или быть ему русичем? А поп не мешкая окрестит.
Александр Ярославич нагнулся над кожушком, из которого глядело синими глазами на скуластом смуглом личике безродное дитя. Поезжане сошли с возков, встали вокруг, насупленные.
— Ужо тебе, Онфим, ужо тебе, грешник! — укорил поп.
— Крести, — сказал князь, отворачиваясь. — Крести Иваном. Дайте Онфиму штуку холста.
Онфим, не умевший долго печалиться, пока стояли на привале, кроил ножом холстинные пеленки да шил из волчьей шкуры седельную суму, дорожную люльку. На холодной заре под недозревшим небом пошел с укутанным для долгого пути сынком в степь.
— Поклонимся, Найден, матушке твоей родимой, — сказал громко, благо никто услыхать не мог. Вздохнул, перекрестился. Ушел не оборачиваясь.
Еще не все звезды потухли, как княжий поезд двинулся дальше. Свежие кони бежали резво. Ущербный месяц язычком тусклого пламени лизнул степной окоем...
Остановившись на ночлег в прибрежном леске уже своей, русской реки, с удовольствием ловили ноздрями кислый запах мокнущего луба в водяных ямах. Видно, бабы только что сдирали с размокших стволов жгуты. Сама Русь, обутая в мягкие липовые лапоточки, встречала их здесь! Но людишек не видать, хотя неподалеку угадывалось пристанище бортников и смолокуров. Они двинулись по росной траве. Деревенька, обведенная жердяной оградой с воротцами на лыковых петлях, притаилась, не ожидая от проезжих добра. «Боятся татар, — подумалось с горечью князю. — И так вся Русь. Ни щедрого хлебосольства, ни былой тороватости. Даже сторожевые псы угодливо сползают с дороги... Нет, пока сам не лег в домовину, уберегу Русь от новых нашествий! Пусть в сирости, в туге, но дети не привыкнут отступать перед каждым, как побитые псы. А войдут в силу, сами постоят за отчизну, коль сумеют...»
В осаде этих мыслей, то плывом, то в седле, Александр Ярославич двигался к Суздальской земле, а бок о бок с ним трусил верный Онфим. Из Новгорода он отвез Найдена на отцовский двор в Витебск. Взяла его под крыло Олёница, жена брата. Жалела сироту, не велела дразнить татарчонком. Когда во Владимир наезжали с кожевенным товаром брат Грикша с пленным шведенком, — ныне женатым на витьбянке и плотно осевшим при Олексе Петриловиче, — Онфим посылал с ними сыну на прожитье кое-что из военной добычи или княжьих подарков. Но был беспечен: больше текло между рук.
А спустя несколько лет, когда Александр Ярославич шел походом на южную емь, чтобы выкурить, как шершней, немецких баронов, которые, засев в только что возведенных замках, высматривают оттуда добычу и готовы в любой момент ее закогтить, — Онфим сделал крюк. Разыскал свою деву-Ижорянку.
Олка была уже вдовой. Рыцари, не знающие иных чувств, кроме алчности и жестокости, угнали ее мужа к себе в замок, а потом зарубили. Потеряла Олка и брата: Диковал сам ушел с татарским баскаком (все ближе подбирались они к Новгороду!). Не захотел следовать примеру отца своего Пелгусия, решил искать удачи в Орде.
Олка была еще молода, но перегружена печалями. Онфим слушал ее, сведя брови. Смотрел пристально на белоголовых малолеток в посконных рубашонках. В тот раз ничего не сказал. Лишь возвращаясь с дружиной, опять дал крюку на Ижорянский посад.
Стояла ранняя весна. На березах едва зароились зелеными пчелами почки... Спросил без обиняков:
— Бирюза тускнеет, когда проходит любовь. Завял твой перстенек, Ольгута?
Она тихо отозвалась:
— Не. Светит, как прежде.
— Ну, тогда собирайся. Будь матерью моему Найдену, а я стану отцом твоим сиротам.
Помог запрячь коня, погрузить на воз детей и пожитки. Сам отвез в Витебск на отцовское подворье. Тут же и обвенчались по-походному. Но когда остались одни в нетопленой по обычаю горенке, такая молодая радостная любовь наполнила их, будто ничего не было позади: ни битв, ни смертей, ни разлуки... Утром, перекрестив детей и вскочив в седло, Онфим еле отлепил руки жены от сапога, уже вдетого в стремя. Впервые покидал дом не бесшабашным бродягой — перекати-поле, а мужем и отцом.
Стояло то начальное летнее время, когда лист на березе только-только набирает силу и древодельцы выходят в рощи, отыскивая стволы, где поменьше отметин, чтобы заготовить сколотней для будущих туесов. Онфим ехал и завидовал. Красивое ремесло! Разве не смог бы и он подгибать белую кору к еловому донцу, приставлять дужку из вербы?.. Да не той, что идет по весне в пух, а растущей в отдалении, на песке. Мечталось, что сработанное им берестяное ведерко, годное под мед, под ягоду — ай и воды зачерпнешь, не просочится! — разукрасит Олка Ижорянскими узорами, выдавливая их по мягкой коре еловым сучком. Но где оно, то беспечальное мирное житье? Он вздохнул и пришпорил коня.
Поспешный Андрей
Галицкому князю Даниилу Романовичу Батый послал вестника с двумя словами «дай Галич!». Князь не ослушался, поехал в Орду, но уязвленная гордость толкнула его на действия, обратные решению Невского: он склонился к папским посулам.
В 1250 году великий князь Андрей Ярославич женился на Данииловой дочери. Вальяжность и достоинство Галицкого долго потом вспоминались Александру. Вспоминались с досадой: благородный галичанин как был, так и остался далек ему. Невский не нашел в нем ни понимания, ни опоры.
Даниил Романович с видимым сожалением оставлял дочь под серым небом Суздаля, хотя учтиво похвалил и сам город, и тучные пашни ополья. «Почти как у нас», — бросил он в виде высшей похвалы. Отец и дочь с насмешкой переглянулись.
Поспешный Андрей и здесь проявил торопливость, беспрестанно заглядывая в полуопущенные глаза невесты и ища ее руку. А она поджимала пальцы в цветной рукав...
Когда Александр Ярославич заводил речь об Орде, куда оба брата незадолго перед тем ездили, Даниил Романович отстранял разговор, как докучную мушку, легким мановением холеной руки с лалами и смарагдами в перстнях. Он держался с таким невозмутимым спокойствием, словно держава Рюриковичей все еще существовала! Исполнив церемонии, братья проводили нового родича с некоторым облегчением. Но с того дня Андрей стал подпадать под чужое влияние. Жил по поговорке: один глаз на печь, другой в Галич. Дань выплачивал татарам все небрежнее.
— Чем уж так сильны ордынцы? — запальчиво восклицал он. — Рыцарей мы били. Они ли немощней против татар?!
Александр Ярославич подавлял гнев, будто наступал сапогом на юркую змеиную головку. Как втолковать брату, что татары не тучей пали на Русь, не слепым косяком туров ворвались? Они двигались умно, осторожно. Обрушивались военной силой, лишь хорошо узнав противников.
— Уширь свой ум! — тщетно усовещал он брата, тяжелым сердцем возвращался в Новгород.
Когда соглядатаи донесли ему из Орды, что Сартак, правивший за дряхлого отца, знает об опасном сговоре Андрея с тестем и братом Ярославом и вот-вот готов обрушить карающий удар — ни удержать, ни поддержать Андрея было нечем! Новгородские полки ушли: через одиннадцать лет после Ледового побоища рыцари вновь напали на Псков.
Замашка Андрея была гибельно преждевременной. Четверть века минуло с начала нашествия; суровый подготовитель освобождения Александр Невский не покладал рук, а поспешный Андрей ударил в набат: татар бить! Старший Ярославич решился на крайний шаг: ехать в Орду. Снова подставлять свою голову под удар. Знал он, что дядя Святослав опасно подзуживает татар против племянников.
До Сарая с объездами было два месяца конного пути. Распутица позволила выбраться из Новгорода лишь в конце мая. А Неврюй перешел Клязьму и разбил владимирские полки 23 июля. Предупредить этот поход Невский уже не мог; он узнал о нем в пути, как и о набеге Куремсы на Галицкую землю.
В Сарае Сартака не оказалось. Александр упорно искал его кочевье в степях. Наконец показался ханский город: упряжки быков и тягловых лошадей тащили войлочные дворцы, черные кибитки воинов, походные кузни. В низком солнце взблескивали татарские латы — полосы кожи с нашитыми полосками железа.
Сартак — с крупным отечным лицом, с выкаченными глазными яблоками, — ни в чем не был схож с отцом. Голос звучал у него приятно, но монотонно. Ни горлового придыхания, ни внезапных взвизгов, которыми Батый держал в напряжении окружающих. Движения Сартака были вялыми, взгляд часто застывал.
Некоторое время оба молча сидели на кошме, потягивая слабое вино.
— Знаешь, что говорил отец о тебе? — спросил вдруг Сартак. — Мол, в каждом можно пробудить дурные страсти. Делать зло то же, что скакать через пни: опасно, да сладко! А ты хоть не сторонишься крови, но не пьянеешь от нее. Еще он говорил, что один всадник держит перед собою лишь прямой путь. Другой имеет в уме и объезд. Третьему дано приметить петляющие следы. Ты же не только след человека, но и скок джейрана, ползание черепахи, движение крылатой твари промыслишь. А кто тебя разгадает, тот либо возненавидит, либо будет сильно любить, смотря каков сам. Отец наказывал мне не поддаваться на твою ласковость, но в общем деле доверять, ибо твое хитроумие не живет рядом с предательством. Что на это скажешь? — Сартак засмеялся, глядя на изумленного Александра.
— Мудр твой отец, славный хан, — только и нашелся князь.
— Да, мудр, — потухая, отозвался Сартак. И прибавил с обидой: — Он-то посреди опасностей плыл, как зубастая щука. А мне на кого положиться? Улус большой, только негде укрыться от погубителей. — Мысль его снова произвела скачок. — Верю, что ты не знал о помыслах брата. Но он ошибся, думая, что далек от моих рук!
— Я не за него прошу, — поспешно вставил Александр. — Народу почто отвечать за плохого державца?
— Я и не велел Неврюю разить всех подряд. Мне нужны не трупы, а данники. Но как остановишь кривую татарскую саблю, когда она на замахе? Ладно... Пошлю гонцов, ворочу Неврюя.
— Мир нисходит на того, кто не разоряет, а устрояет. Прости на правдивом слове, хан, но отними у откупщиков право нас грабить. Русь сама принесет тебе дань.
— Не понимаю, — сказал Сартак с опасным ядом. — Как ты, победоносец, смиряешься перед татарами? При дедах твоих Русь была куда как горделива.
— А ныне она огненна! Чему же изумляться, хан, что я зряч?
— Хорошо, — проговорил после молчания Сартак. — Дам тебе ярлык на великое княжение. Но обожди, не отъезжая в Русь. Я Сарай не люблю. В степи на Дону мне вольнее. И что вы, оросы, за деревянные ограды держитесь? Живете сами у себя в полоне. Завтра поедем на охоту, как, помнишь, когда-то... Да, лихой был у тебя брат! Жив ли ныне?
Андрей уцелел. Спасаясь от Неврюевой рати, он доскакал до Новгорода к Василию, сыну Невского. Новгородичи не вняли его словам, что лучше было бежать, чем татарам служить. Князя с его беглецами не приняли. С остатками дружины и княгиней-галичанкой Андрей пустился искать приюта за море, у Биргера. Но и давний недруг уязвлял его гордость постоянными расспросами о старшем брате. На престоле сидел сын ярла Вальдемар, и он правил ныне, как хотел.
...Возвращаясь из Орды во Владимир, Александр не искал глазами, как в детстве, дубовый куб Золотых ворот, не ловил блискучую искру створ, обитых золоченой медью.
Он сидел в седле угрюмо, ежась от раннего холодка. Небо было облачным; крепостной вал желтел жухлой травой, ее запах витал в воздухе. Ехал не наивный переяславский княжич; не отселенный на порубежную заставу новгородский страж; не обойденный наследник. Ехал великий князь владимирский.
Весь город толпился перед воротами. Встречали князя с опаской. Андрей вверг в разорение, навлек Орду, но его запальчивость была понятна. Александр Ярославич вез мир, успокоение, а радости не было. Шептались: злее зла честь татарская... Скажи он им, как Андрей: умрите за Русь! Умерли бы, как один. Но он требовал жить и работать, чтобы и Орду насытить, и свою землю не опустошить вконец. Доколе?! Нет ответа. Сжаты губы у старшего Ярославича. Шагом проезжает улицы-слободы к верхнему Мономашьему городу. Само слово «город» от горы идет.
Пока владимирцы гадают о будущем, князь ушел в прошлое. Выдвинув Андрея, татары сказали, что делают так по желанию отца. В завещании этих слов не было. Терзаясь предсмертной мукой, Ярослав просил сыновей лишь о братней любви и милости к сестрам Авдотье и Ульяне, «им же нынешние времена горше полыни». Прости, отец, если поступаю не по твоему наказу (да был ли он?), беру державу, как мне и надлежит. Клязьма набухала осенними дождями. Горизонт был гол, нестерпимо огромен; его лесная кайма расплывалась сиреневой дымкой. Стоя на холме спиною к Дмитриевскому собору, князь на миг ощутил себя столь умалившимся перед заклязьминским простором, словно сам стал одной из тех фигурок, что выбиты по соборному камню... Сестру Ульяницу обидел Неврюев темник, но ныне честью просил княжну себе в жены. Она же молит отдать ее в монастырь.
— Любой грех венцом прикрывают, — задумчиво сказал Александр Ярославич. Он находил выгоду в таком браке. Но, видя ее отвращение и страх, махнул рукой. — Ну, ин будь по-твоему. Только смотри, сестра. Монастырская стена высока, назад не перескочишь.
— А могила еще глубже. Не отпустишь — удавлюсь.
— Господь с тобою! Ступай в монашки да моли за нас...
Через четыре года воротился от шведов и Андрей. Не хотел более поддакивать Биргеру, что, мол, Александр вовсе не умнее, а просто везучее других. Что не талант дал ему две великие победы, а нелепый поворот судьбы: не остановись тогда он, Биргер, из-за течи своих кораблей в устье Ижоры, а двинься сразу на Новгород, не было бы Невской победы. А окажись лед на Чудском озере чуть потолще? Ведь рыцари уже смяли русское «чело»! Спору нет: ловок князь Александр, с ханами успешно торгуется. Да как бы и ему не подсыпали они отравы за излишнюю прыть!
Галичанка слушала ярла с сочувствием. Но Андрей все более мрачнел и, как все делал быстро, так и Свеарике покинул в одночасье...
Александр Ярославич принял брата с честью. На пиру — то ли встречальном, то ли прощеном, — стало тесно от двух дружин и двух дворских: один распоряжался ранее, другой — теперь. Гордая галичанка, ходившая прежде здесь великой княгиней, роняла слезы в вышитый платочек. Андрей хмуро пробормотал :
— Остынь, княгинюшка. Вини меня. А князь-брат поступил как должно. Не роняй жемчужные слезки: чать не в ордынский полон, на суздальский двор поедем.
С Александром они долго просидели запершись. Вышли с отуманенными взорами, но без явного нелюбья, рядом, плечо в плечо.
— Суда между мной и братом даже про себя не ставьте, — сказал великий князь. — Мы, Ярославичи, носим соломины для одного гнезда. Так, брат?
Тот отозвался с натугой:
— Ты сказал.
Александр Ярославич приподнялся над столом — всем показалось, что вырос.
— А ты, сестра-невестка, хоть из гордого рода, но сватал я тебя у князя Даниила, когда он из Орды ехал. Показал себя государем не спесивым, разумным. Ныне раскусил и папское двоедушие, прогнал от себя латынского попина, отверг корону. По доброму корню брали мы ягоду!
Галичанка нехотя усмехнулась, но, встретив взгляд деверя, почувствовала, что улыбка ее против воли стала доверчивее. Когда вышли из-за стола, храмы едва белели в потемневшем воздухе. Хмельные и тверезые вздохнули с одинаковым облегчением: братья встретились и разъедутся мирно.
Сыновья и сыновцы
Долгие годы Онфим жил как вся княжеская дружина. Бояре-думцы уже оседали по собственным усадьбам, обрастали пашнями и лесами. Но младшие мужи земли в кормление получали от князя и двигались за ним то в Новгород, то в Переяславль, то в стольный Владимир. Дома рубили себе споро, уставляли коробами с военной добычей, пивными бочками от немцев, ларями с рухлядью. А чего недоставало — прикупали на княжеское серебро. Без сожаления спускали нажиток, коль приспеет пора идти с князем на рать.
В 1256 году шведы вновь напали на карелу. Высадились в Новгородской пятине. Под началом рыцаря Дидмана стали рубить крепость на русском берегу Наровы. Но, прослышав, что с полками на них идет Невский, не достроив, ушли. Зимний поход был проделан со всеми уловками, которые князь высмотрел и изучил у татар. Перенял он отчасти и приемы ордынского управления: долгую терпимость, словно бы рассеянное невнимание ко всему, что зреет и собирается вокруг, — и внезапный, не оставляющий надежд удар. Карать без угроз, не стыдясь уворачиваться от сильнейшего — это была новая тактика русских князей.
Отпуская пленных, князь сказал:
— А дерзнете снова двинуться на нас, запрем в замках, и будут ваши рыцарские кони объедать друг другу хвосты с голодухи.
Возвращаясь из похода, Онфим встретил в деревеньке из шести дворов прежнего знакомца пешца Шелеха Третьяка. Был он сыном новгородского смерда, а подружился с Онфимом на Ижоре. Дразнил беззлобно: вы, витебцы, волынка да гудок, собери свой домок... Онфим удивился, застав его дома.
— Чего не в войске?
Тот угрюмо мотнул головой.
— Я ноне не ратник, не смерд. Я, брат, стал холопом. А за боярином жить — души не дадено: куда укажет, туда и гляжу.
— Как же так?! Кто тебя похолопил? За что? Погодь, я князю скажу...
— А что князь? Сам я с семьей в холопство подался. Не стало мочи тиунам да мытникам поборы платить. Посуди: по гривне с сохи князьям давай? В пользу тиуна и тысяцкого с той же сохи поралье вноси? Повозную повинность — подводу и корма — исполняй? Не забудь еще и монастырскую долю. Ныне, знаешь, как наряжают на работу: двор игумену огораживать, сообща пахать, сеять, косить и на монастырский двор отвозить, монастырские сады обряжать, пруды прудить... Городовое дело тоже на мне: знай успевай, строй да чини! А свою пашню, выходит, бросить? Ох, где смолоду прорешка, под старость дыра...
Онфим, понурясь, слушал горестную повесть боевого товарища.
— За что ему бедствие? — с обидой сказал он князю. — Неужто не спасем, не выкупим его? Такой добрый пешец был. Сам небось помнишь: кистенем, как цепом, свеев молотил!
— Всю Русь не выкупишь, — жестко ответил Александр Ярославич, слегка отворачивая лицо от Онфимовой укоризны. — Не мне против мытников и тиунов идти. Ими казна пополняется. Жаль Третьяка. Снеси ему серебряную запону с моего кафтана за старую службу.
Насупившись, Онфим сел в седло, пнул Нецветая под крутой бок: «у, возгривая рожа». Конек был уже староват, да тут недалече, прыти хватит. А воротившись, застал в княжеском покое седобородого, со лбом, иссеченным бороздами, — будто земля от долгой засухи — Якова-полочанина, которого звал дядей. Так породнился с ним со времени Невской битвы.
Когда Онфим переступил порог, окованный для прочности медной пластиной, долгий разговор князя со своим ратным слугой, видимо, подошел к концу.
— Без охоты отпускаю тебя, Яков, — сказал Александр Ярославич. — Знать, мое дело к зиме, ежели, как с дерева листы, отпадают от меня верные души.
— Моя душа всегда с тобою, — отозвался ловчий. — Поздно дано человеку отрыть жемчужное зерно. Глубоко оно лежит под ежедневной маетой. Еще с тех лет, когда мальцом постигал грамоту при Софии Полоцкой, любопытно стало мне собирать книги. В мирской жизни нет досуга. Да и меч мой много для тебя поработал. Отпусти теперь без обиды за монастырскую стену для письменного труда, Александр Ярославич. А настанет крайность — от чего оборони бог! — скину скуфейку, перепояшусь мечом, постою еще за Русь.
— Не оставляй меня советом, Яков, — сказал князь с той простотой, которая поворачивала к нему сердца. — Русь в обиду не дам. Будь покоен. Прими на дорогу мой крест нательный.
Яков-полочанин распахнул ворот, оборвал завязку.
— А ты мой. Он охранит тебя, как я не раз заслонял грудью.
Онфим стоял в сторонке, понимая, что негоже даже громким вздохом нарушить торжественность прощания.
Сам он неотлучно находился при князе, но прежних доверительных отношений между ними уже не было. С годами душа Онфима грубела, уходила прежняя гибкость.
— Что нужно для здравия? — твердил он беззаботно. — Крепкий морозец поутру да ржаной ломоть с моченым яблоком на заедку!
Возможно, князь сам перестал нуждаться в дружеской короткости. Они жили рядом молча, по-прежнему полагаясь друг на друга во всем, что касалось жизни и смерти. В том кровавом изворотливом времени люди едва успевали следить за поверхностью событий, ловчили не оступиться, не пасть на обочине трупом. Где уж было разглядеть глубь!
Смолоду очень любивший своих семейных, Александр Ярославич с годами все реже принимал в расчет узы крови, захваченный одной мыслью. Прожив половину жизни под постоянной угрозой, он понял, что не иметь ни дня покоя для державы — значит замереть на месте, не двигаться вперед. Избегая стычек с Ордой, он приближал время, когда перевес будет у Руси. Ведь и с рыцарями сражался не бездумно: то был дальновидный способ заставить с собою считаться.
Желаннее всего был ему мир с обеих сторон. Урядив оружием дела с тремя западными соседями — шведами, немцами, литвой, — Александр Ярославич обратился к четвертому — Норвегии. Что из того, что она далека от Новгорода? Каракорум еще дальше. Граница шла по Кольскому полуострову, называемому Тре. Карелы и норвежцы, сборщики дани, постоянно сталкивались на земле лопарей. Чтобы потушить спор в самом начале, снарядили посольство. Главе его, ладожскому посаднику Михаилу Федоровичу, было наказано посватать принцессу Кристину для княжича Василия.
Договор с мурманами установили надежно, но отпускать дочь в немирную от татар землю король Хоккан Старый не спешил. Михаил Федорович рассказывал с усмешкой, как королевну вывели в прабабушкином парадном платье с такими узкими рукавами, что их всякий раз отпарывали, натягивали особо, а затем пришивали на девице, потому что застежек на платье не было.
— Так пошлем ей в подарок сотню пуговиц, — сказал развеселившийся князь. — Нынче же прикажу дворскому приготовить всяческих: и золотых, и серебряных, и жемчужных, грановитых из цветных каменьев, сетчатых, сканых...
Кроме старших княжичей, Василия и Дмитрия, дети были еще малы, но отец задумывался об их судьбе: чему учить сыновей, за кого выдать со временем дочку Дуню?
Александр Ярославич искал продолжателей, помощников. Хотя и знал, что сможет передать из рук в руки только знания. Стол великого княжения будет, как и раньше, переходить от одного к другому, оспариваться во вражде.
«А что бы нужнее посреди передряг, чем дружный круг родни?» — думал Александр Ярославич. Возвращаясь с сыном Василием из вечно бунтующего Новгорода, он свернул к Ростову, к княгине Марье, вдове славного Василька Константиновича, двоюродного брата, погибшего в битве с татарами на Сити.
Великий князь был измучен и нездоров. Обижали попреки новгородцев: Александр-де заодно с татарами-сыроядцами. Своею рукой гнуть под ярмо город, где вскормлен, легко ли? Но он знал: Русь надо удержать и от отчаяния перед Ордой, и от опасного самохвальства.
Ростов славился иконой богоматери кисти печерского монаха Алимпия. В усталой задумчивости стоял перед нею великий князь. Был мил ему и сам город и епископ Кирилл, на всех изливавший безразборную доброту: даже поганых восточных купцов-бесерменов прятал на своем подворье от ярости бунтующего люда. В глухую ночь отворил потайную калитку в городской стене: «Ступайте. Думайте о грехах своих. А с Русью вас бог рассудит». К нему же привезли бежавшего из Орды татарского царевича, опасного гостя. Добрый старик со слезами умиления обнял новокрещенца Петра: «Русь тебя укроет, чадо. Живи. Христос с тобой».
В юности Александр Ярославич завидовал ростовскому Васильку Константиновичу — того все любили! С грустной лаской смотрел он на его выросших сыновей; иногда они казались ему ближе и любезнее собственных...
Молодой Борис Ростовский успешно учился у Невского сдержанности и хитроумию. Он глубоко затаил ненависть к ордынцам и смотрел на них непредубежденно. Приобретая их дружество, уже и на коня садился по-татарски, и по дому расхаживал не в льняной рубахе, а в цветном халате. Чужеродными словечками щеголял со столь тонким оттенком передразнивания, что это проходило незамеченным. По-кипчакски он говорил свободно, понимал еще с полдесятка наречий. Состязаться с ним мог только Онфим, которого татары неизменно провожали одобрительным взглядом: «берикиля», молодец.
Тою же тревожной зимой 1256 года в Сарае хан Сартак неосторожно оскорбил дядю Берке и был удавлен им. На Батыев трон посадили ненадолго младенца Улагчи, Сартакова сына. Но все дела вершил Берке.
Племянник Борис с досадой сказал, что вот, мол, опять на пустом месте начинать, применяться к новому хану. Невский покачал головой.
— Русь им всем одинаково надобна.
— Чтобы терзать ее! — вскричал сын Василий.
Морщины на суровом лице отца стали еще каменней.
— Как подпора! Против великого кагана Менгу с сыном Хубилаем и против Хулагу, удачливого завоевателя Персии. Против всех врагов-родичей.
— Но нам-то татарове поганые не опора, — настаивал Василий. Было ему семнадцать годков. Пылок, неустойчив.
— Толковать так прилично лишь в торговом ряду, — оборвал отец. — Ныне они сильнее. Станем — мы.
— Когда же, батюшка? — стихая, проронил сын.
Зажигался он и гаснул быстро: будто не его чадо, а братца Андрея. Борис умно помалкивал. Лишь когда великий князь сказал, что пора научаться, воюя за меньшее, не попирать великое, у него вырвалось:
— Учение-то из-под палки!
— А медом по устам никого не учат, сыновец, — живо отозвался Невский и вперил пристальный взор. Не родственный, не согретый шуткой и симпатией, а отстраненный и оценивающий: не ошибся ли он в нем, Борисе?
Молодой ростовский князь выдержал поединок глаз.
— Готов хоть под конской плетью научаться, князь-дядя, ежели от того станет польза Руси.
Александр Ярославич враз просветлел от разумных слов.
— Тогда ладно. Поедешь в Орду. Начав учиться, русич учителей их же наукой переборет. Они с хитростью, мы — вдвое. Они фальшью оболокутся, а мы простотой своей на кривой их объедем. Не победим, так одолеем!
Он развеселился и смотрел на обоих ласково, даже с подмигиванием. Таким Борис его видел редко, разве что в доме своей матери, и никогда в других местах. Княгиня Марья Михайловна напоминала Невскому свою младшую сестру Ефросинью, невесту Федора...
Томясь духотой, отодвинули волоковое окошко с римскими стеклами. Небо зашелестело галочьей стаей. Галки летели низко. К оттепели.
Хан Берке
Великий князь спускался по крутой, выбитой между пещерными камнями лестнице. Нагнувшись, нырнул в полукруглую дверцу, окованную позеленевшей медью. Под низкими сводами Онфим запалил факел в железном светце. Подземелье состояло из нескольких кладовых. У самого потолка в каменной кладке виднелись продухи в виде узких прорезей, забранные решетками. Первая кладовая была набита копьями и щитами, годными в любой момент к употреблению; оружием, отбитым у врагов, — половецкими драгоценными колчанами, печенежскими плетьми с резной рукоятью, литовскими дротиками, свейскими двуручными мечами. Во второй по стенам висели золоченые латы, бармицы и кольчуги. В третьей хранилось в ларях финифтяное узорочье, сквозные рисунчатые цепи, кованые пояса с каменьями, блюда, чаши. Сокровища собирались веками, а таяли быстро. Князь придирчиво выбирал, что везти новому хану? О Берке стало известно, что он любит искусства, украшает Сарай. Дары должны быть редкостными.
Уже вглядываясь в плоское желтое лицо хана с жидкими волосами, зачесанными за оба уха, Невский лихорадочно искал ключ к характеру этого всемогущего человека. На Берке был колпак с золотой тульей, крупные изумруды украшали макушку, в серьге блистал самоцвет. Русские князья принарядились в парчовые кафтаны с атласными отворотами, застегнулись серебряными поясами, надели остроносые шагреневые сапожки. Берке благосклонно принял дары, спросил о здравии и отпустил всех, кроме Александра.
— Как ты понимаешь свое назначение на земной тверди? — спросил он князя, вперив умные, словно затененные, глаза.
Взгляд был не угрожающ, но настойчив, требовал ответного труда мысли. Хан продолжал:
— Звезда светит без души, хотя видом прекрасна. Костер греет и жжет: не в его власти изменить свое естество. Конь спасает седока, но будет слушаться и чужого стремени. Народы, подвигнутые рукою владыки, не подобны ли слепой стихии? Все говорят, что ты мудр. Побеседуем.
Александр Ярославич приложил руку к груди в знак признательности. Берке он встречал раньше, в окружении Батыя, который был хитер, свиреп, но и уговорчив. С Сартаком, вечно искавшим опоры вовне, и вовсе было просто. Жаль, мелькнул на ордынском небе слишком быстрой звездочкой. Задушенный арканом по приказу дяди, он схоронен где-то в степи ночью, без свидетелей. Его же убийца, человек с мягкими задумчивыми жестами, пытал теперь князя опасными головоломками.
— Мощь и величие хана столь возвышаются над мелочами жизни, что поставить его деяния в ряду стихий будет лишь справедливо. — Тень насмешки или скуки прошла по неподвижному лицу Берке. Хан ждал от него не лести, а равной игры ума. Ну что ж... лишь бы не ошибиться. — Однако далее разлив рек или трясение земли взывают не к одному безрассудному бегству. Как и движение победоносного войска. — Невский вежливо склонился в сторону хана. — Но прежде чем сразиться, я всегда размышляю: будет ли мое назначение человека и князя оправдано, если, покидая земную юдоль, я лишь скажу, что ничего не понял в окружающих меня событиях? Сам стал подобен гонимому древесному листу?
— К чему же приводят тебя твои размышления? — Берке подался вперед и ухватился за щеку желтоватыми пальцами.
— К тому, что есть разница между дующим ураганом и безудержными всадниками, — твердо сказал князь. — Как бы ни разделяли людей обычаи и несхожесть мнений, они — люди. Это роднит более, чем отдаляет.
— Даже в битве, когда все уподоблены ревущим животным?
Александр Ярославич позволил себе усмешку, приглашая взглянуть на сражение со стороны.
— Шахматный игрок двигает фигуру молча.
Берке поиграл войлочным шариком, сообщавшим будто бы дар предвидения, шариком, который некогда принадлежал Батыю. Проследил исподтишка: узнал ли князь шарик? А если узнал, то что при этом подумал он, друг Сартака? Вид русского успокоил хана: тот был целиком погружен в беседу. Это дало Берке обманчивое чувство превосходства: сам-то он свободен от магии слов! Ему нравился чужой ум, но не превосходящий его собственный. Он считал, что застанет князя врасплох.
— Почему ты не принял руку единоверного тебе Запада, а нагнул шею под длань Востока?
Событие, присыпанное пеплом... Что хочет услышать коварный Берке? В лести он усмотрит склонность к вероломству. Поверит же только тому, что отразит не страх перед Ордою, а выгоду для самой Руси. Надежен не раб, надежен союзник. Ну, Берке, способен ты, не торгуясь, платить дорого за правду?
Александр Ярославич заговорил с суровой силой.
— Я принял державу уже истоптанную ордынскими конями. Но и Запад теснил меня. Доселе меч не отдыхает в руках. Вдесятеро надлежало бы нам стать сильнее, чтобы отразить всех. Я не из тех, кто понапрасну горячит мечту. Среди враждебного многолюдства выбираю то, что сохранит не дорогую одежду на оскопленном теле, но живую плоть, пусть обернутую рубищем.
Берке поднял руку, молча отпуская князя.
Хан размышлял над странными словами своего данника, которого все больше хотел бы сделать союзником. От страстей борьбы за великоханский престол он отошел уже достаточно далеко. Желал лишь одного: не платить ничего кагану, кто бы тот ни был! О Менгу говорил во всеуслышание: мы возвели его на престол, а чем он нам воздает за это? Нет, ему вовсе не нравилось, что восточные купцы-бесермены, взяв русскую дань на откуп у кагана, усердствовали сверх меры — брали втройне, да еще угоняли в рабство. Его забота повернуть к себе русское серебро. Без препятствий набирать в русских землях воинов. Под его руку пойдут вчерашние язычники — лесная меря, чудь, — стесненные запретом не чтить деревьев, не устраивать игрищ. А может быть, кое-кто из русских удальцов захочет поискать воли и удачи?
Хан Берке сел в Золотой Орде плотно; торговое население приволжских городов было за него. Столкнувшись, многоплеменной орде и почти столь же разноязыкой Руси приходились все-таки сосуществовать...
Отпуская Александра Ярославича на Русь, Берке сказал торжественно:
— Всякой повозке, кроме колес, нужны оглобли. Я тебе доверяю князь. Будь моей второй оглоблей.
— Но и ты свою не повороти в сторону, великий хан, — ответил тот. Впервые так коротко и открыто объявив о своем новом, уже не подневольном, положении.
Число
Ильмень брызгал солнечными искрами, хмурел от мимолетной тучки; ветры водили хороводы — против седых гребней весло, что камышинка! — но не бодрость поселялась в сердце Александра Ярославича, а тихая истома. Посреди яростного спора, скользнув взором по разгоряченным лицам бояр, ждущих его решения, он думал отстраненно: «Близок мой вечерний час». Смолоду все торопил судьбу. Ныне одиноко спускался к реке, слушал звонкий перебор волн. Пряно пахли едва народившиеся травы. Князю было отрадно. «Подошел мой вечерний час». С усилием отгонял оцепенение, снимал паутину с век.
...Передышка была недолгой. Получив с мимоезжим торговым гостем тайную грамоту из Каракорума, Александр Ярославич сверил оттиск печати, тяжко задумался. Буддийский монах не посылал ему вестей попусту. Предсказание сбылось: чтобы управлять расползающейся империей, Менгу слез с седла. Он больше не хочет довольствоваться неопределенной данью и подарками. Готовит «число» — общую перепись земель — и твердые налоги: тамгу, мыт, ям, по-плужное, мостовщину. Ждите на Руси богатура Улавчая!
Дань и ныне непомерно тяжка. Баскаки тянули по полгривны с сохи; даже на младенцев налагали дань, требуя бобровых и медвежьих шкур. Оскудела серебром и княжеская казна... Пока иго было жестко, но не придирчиво, князь не колебался: худой мир лучше ссоры! «Число» смутило его. Не потому, что сама идея «счисления людей» вызывала неприязнь на Руси как нечто дьявольское. Дело всей жизни Невского, его главная забота — не дать ордынцам проникнуть в Русь; успеть собрать ее воедино, чтобы города и отчины ощутили себя не вольницей, но частью державы — все это могло рухнуть, как недостроенный дом...
Крутая перемена судьбы не сразу укладывается в сознании народа. Не с первого удара входит в память жестокий урок. Шумливый Новгород, не испытавший в полной мере ни неволи, ни гнета, представлялся Александру Ярославичу наивным до ребячества, младшим среди жестоко умудренных судьбою. «Кулак на кулак, куда как просто! — думал он. — В самом слове «победа» много горечи: она приходит «по беде», после беды...»
Численников в Новгород он сопровождал сам. Баскаки ехали без охраны, полагаясь на княжеское слово. Храбрый воин Невский ставил в тупик упорной осмотрительностью. Он не раздражал понапрасну даже побежденных: не гнался за шведами и не удерживал силой дальних земель. Ни разу не позволил кичливых возгласов, «смеяния зубов» над Ордою, которыми упивался на вече его безрассудный сын Василий: мол, не хочу повиноваться отцу, везущему оковы и стыд для людей вольных!
Лишь с темнотою бурлящий Новгород ненадолго затихал. Над свинцовым шлемом Софии из мглистого неба розовым птенцом вылуплялась луна. Ночная стража сонно перекликалась: «Третий час ночи на Людином конце!», «Третий час на Плотническом!», «Славен Людин конец», «Славен Плотнический!» Кипение бунта возобновлялось со светом дня. Владыка Далмат грозил во всеуслышание: ни хитру, ни горазду суда божия не миновать! Госпо́да держалась сплоченно: либо живот, либо смерть за Правду Новгородскую! Голытьба была скора на грабеж и расправу. Убит уже был и посадник Михаил Степанович, отпрыск древнего посаднического рода, и новый посадник Миша, некогда отличившийся в Невской битве.
Великий князь без полков, лишь с малой охраной, из последних сил заслонял татарских численников: их гибель могла навести только свирепую месть, может быть, конец Руси... Невский одиноко стоял на быстрине. Поток общего мнения двигался ему наперерез: он не мог потворствовать ни мечтам бояр, ни молениям смердов. Посадник из Ладоги напрасно увещевал новгородское вече: «В чем упорствуете? Жизнь братии ваших гибнет, а вы жалеете злата и серебра. Смиримся на время». Его речь заглушалась гудением колокола, слитным воплем толпы: «Смерть окаянным! К оружию!»
Лишь вызволив татарских баскаков из города невредимо, Александр Ярославич лишил княжения ослушника-сына, заключил его в поруб и велел казнить главных мятежников.
— Когда земля ходит ходуном, время ли разбирать, за что ухватиться? Разве могу одному Новгороду дать жить по его воле? Числа боитесь, число отвергаете? Нет у меня больше слов против вашей глупости. Ухожу.
Весть о том, что Александр Невский отказывается их защищать и покидает Рюриково городище, внезапно утишила бунтующий город. Князь воротился при всеобщем безмолвии, подобном тишине смерти...
Численники без препятствий переписали весь мужской люд старше десяти лет. Кто не мог платить — отнимали детей. Налогом обложили пруды и озера, кузнецов и каменщиков. Достаток во внимание не принимался, только души: богатым дань оказалась неожиданно легка, бедным невыносима. Спасаясь от нее, многие горемыки, подобно Третьяку, уходили в холопы, бесправили себя и свой род.
Единой лишь поблажки добился Александр Ярославич для Новгорода: баскак не оставался здесь на постоянное житье, дань они отвозили сами. «На князе греха нет», — признали новгородичи понуро. С тем и отъехал. Сначала в Суздаль, потом в столицу.
— Ты хороший брат, — сказал ему Андрей, когда вдвоем сидели за поздней трапезой. — Ты поступил со мною, как я едва ли поступил бы с тобой. Признаю и благодарю. Мешать тебе больше ни в чем не хочу. Но хороший ли ты князь для Руси? Спроси свою совесть. Русь стала ныне тиха, и ты ее сделал такою.
— Такая Русь сможет пережить лихолетье, как согнутое, но не порубленное дерево.
— Кривое дерево! — воскликнул Андрей скорее с горечью, чем с прежним пылом: поспешный Андрей и сам ныне напоминал надломленный сук.
— Человек ли, народ ли равно несут на себе рубцы жизни. Главное — выжить, — отозвался старший Ярославич.
Оба сокрушенно замолчали. На дворе стояла ночь, рябая от сполохов. Рябиновая — говорят про такие ночи в народе...
Александр Ярославич подъезжал ненастным днем к стольному Владимиру с отяжеленной душой. Ведь Брячиславна ждет добрых вестей о здравии сына Васеньки! А тот не только смещен, но и жестоко наказан отцом. Княжить в Новгород поедет теперь их второй сын Дмитрий.
Умея стискивать собственное сердце, Невский сожалел, что бросит камень в устоявшуюся гладь, нарушит княгинин сердечный уют. Постарев, она не перестала быть привлекательной: выражение черт смягчилось, сделалось ко всему благожелательным. Трудолюбие не давало остудиться теплоте души... Оттягивая встречу, великий князь все реже и реже понукал коня.
Вспаханная нива
Лето 1262 года было долгим и влажным. Когда ударили заморозки, густо повалил снег, деревья оставались зелеными, листья крепко держались на ветвях. «Не гоже, не к добру», — шептались люди.
В ту пору великий князь Александр Ярославич собрался в Орду. Зла было так много вокруг, реки огня текли так густо, что князь, которого уже десяток лет величали старым, вновь сел в седло. Не отсрочки платежам, не милость опальному брату, не себе выгод ехал он искать в многошумный кибиточный Сарай. Забота его была другая. Хотя не оставалось уже давнего, молодого ощущения, что все непременно кончится счастливо. Простоит ли Русь и далее островом? Останется сама собою?
Ладя ночлег в ямской избе, Онфим ворчал:
— Когда же придут времена, чтобы скинуть ярмо?
В избе было сорно. Сквозь оконце едва теплился головешкой лунный серп.
— Еще не нынче, — жестко ответил князь. И добавил с прежним жаром: — Ну как я соберу в согласье города, если братьям протягиваю руку, а нахожу пустоту? Да что! Сыновья, честно порожденные княгиней Брячиславной, и те врозь как волчата смотрят. А смежу глаза, волками станут.
— Что же тогда наши бранные труды, княже?! — вскричал Онфим с гневом и слезами. — Для кого они?
— Для других времен, Онфим, верная душа. Не каждому пахарю дано дождаться жатвы.
— Ну, ино пусть, — без особой убежденности отозвался Онфим. Присоленная ранней сединой прядь низко свесилась, загородив ему лицо. Да и темно стало, оплыл огарок. Не видя друг друга, они не сказали более ни слова.
Берке принял Невского озабоченно. Новый каган Хубилай покинул Каракорум, перенес столицу. Это словно дало сигнал к окончательному распаду империи. Берке уже не взыскивал, когда переяславцы, ударив в набат, в очередной раз прогнали бесермен. Он готовился к войне с ханом Хулагу. Завязывал отношения с арабами и императором Михаилом Палеологом, который овладел Константинополем. От Невского Берке хотел бы получить вспомогательное войско и потому долго держал его в Орде. По временам возобновлялись их странные разговоры.
— Разве над тобою не витает тень смерти? — допытывался Берке. — Что ты о ней мыслишь?
— Рождение зависит от божьего промысла, — отвечал Невский, — но смерть встречаем самолично. Живого можно возвысить и унизить. Перед небытием сила бессильна. Надлежит уйти с земли без сраму.
— Жизнь уважать не за что, ее слишком много, — понял по-своему хан. — Уважения достойна только смерть.
Конечно, говоря так, Берке вовсе не помышлял о собственной близкой кончине: он погиб в персидском походе. Но Невский не хотел ни сам бесполезно гибнуть, ни дать ордынцам русские полки. Покидая Русь, он снарядил сына Дмитрия на Юрьев. С ним пошли брат Ярослав Ярославич, зять Константин, свояк Товтивил Полоцкий. Взяв город, заключили с немцами выгодный мир. Весть, посланная ими в Сарай, порадовала князя.
Месяц за месяцем Александр Ярославич жил в Орде, не позволяя истощаться терпению. Прошел весенний праздник Белого стада и летний, называемый Белым озером, по обилию кумыса. Степь отцвела, пожухли живительные травы. Невский твердил хану:
— Оставь жить Русь по ее разумению. Избавь от излишней алчности давителей-баскаков: пусто место не цветет дарами. А поднимется отчаяние народное — не сдержать его ни моей княжеской, ни твоей ханской руке!
Берке молча слушал, звал на пиры, но внятного ответа не давал. Онфим, сливая по утрам ковш в подставленные князем ладони, недовольно вопрошал:
— Доколе нам тут сидеть, Александр Ярославич?
— Пока не привезу на Русь мира и покоя, — сурово отвечал Невский.
Наконец Берке сказал:
— Будь так. Правь Русью сам. И пока моя казна не понесет ущерба, татарские кони будут пастись вдали от вас. Ты прав, мудрость правителя в том, чтобы народ не утратил сердцевины. Иначе, что останется от него, кроме имени?
Возвращались при осеннем ненастье. Перебарывали встречное течение, подымаясь вверх по Итилю. С неба лило, будто с покатой крыши. Студил ножевой ветер. На лодье Александр Ярославич еще перемогался, но в возок его перенесли уже пластом. В мутном небе неожиданно чисто заблестел серп луны. Онфим с тревогой заглядывал князю в лицо. Тот лежал молча, сосредоточенно. Он не был испуган приближением кончины. Было странно лишь, что настигла его она не в брани, что умирает не от вражеского клинка... Но на кого оставляет он Русь? Опустело Ярославлево гнездо. Погиб Хоробрит в битве с литвинами. Смежил глаза усердный Константин. Андрей сломлен. Ярослав переменчив. Мизинный братец Василий с детства рос круглым сиротой. Виноват, что оставлял его в Костроме без братнего наставления, без суровой выучки. Своеволен, дик. Теперь уже не исправить. Крепче других Борис Ростовский, но сыновцу стол не откажешь: не перстень, чтобы снять с руки. Духовник опять укоряет: отринь мирское, думай о душе. Разве душа его отделима от Руси?! Поздно. Вышел пахарь до света, о́рал без отдыха. Ночь настала. Нива вспахана...
Александр Ярославич уже не открывал глаз, и то, что въехали в монастырское пристанище, узнал лишь по застучавшим колесам — подъезд был выложен тесаными плахами. Робко, как-то по-птичьи, отбивал монастырский колокол часовые четверти. В крытом возке не было видно рано стемневшего снегового дня.
Внесенный в горницу князь с трудом разлепил горячие губы:
— Не сокрушайте мне сердце жалостью...
Теперь он лежал под одеялом, сшитым из куниц. Хоть и слабо, но пахло от него зверем, лесом, вольной волюшкой. Низкие потолки нагнетали печное тепло. Сбрасывая одеяло, князь отдалял от себя звериный запах, погружался в постылый избяной, начинал задыхаться. Ему подносили серебряный ковш — испить. Он видел руки, но кто подносил — не знал. Сознание уплывало, смутно клубились обрывки давних воспоминаний. Человеку невозможно поверить, что он таков, каким его делает время. Внутренними глазами он видит себя по-другому.
Однажды он глядел в жаркое пространство, ловя ускользающий луч лампады, разрезавший горницу пополам. По одну сторону был он сам да еще руки, протянувшие ковш. По другую — ближние люди, что, не расставаясь с ним, несли печальную стражу. Князь прошептал странные слова о зеленом косогоре над рекою Витьбою.
— Закатилась, как солнышко... И не искал пропажу...
Чуть окрепшим голосом позвал:
— Есть тут кто родом витьбич?
— Я, отец мой, я, свет-князюшко, витьбянка. За княгинюшкой твоею тронулась следом, брачную кашу вам варила, детушек твоих баюкала.
Голос был тих, надтреснут, но мил, доброжелателен. Он силился разглядеть вдали, а лицо возникло совсем рядом. Руки горестно обхватили щеки. Глаза, полные слез, смотрели милосердно и ласково.
То была княгинина прислужница. Многие годы встречал ее, не видя... Всегда она поблизости мелькала. Не главной нянюшкой, не самой искусной медоваркой или пряхой, а на подмоге. Жила неприметно, как травинка. Что ж ныне не по чину приставлена?
— Рука у меня легкая, батюшко мой. Да и притомились все. Ночь глухая. А мне ништо. Я ведь тебя, сокол, совсем молоденьким помню. В первый день, как приехал в Витебск град, княжна послала под крыльцом схорониться, высмотреть суженого. А что из-под доски-то кленовой увидишь? Слышала только, как каблучки твои звончатые по ступеням отбивают так-то бодро, так-то нетерпеливо... С вечера пир в гриднице шел; нам, девкам, ходу туда нет. Княжна в терему вся истомилась. Поутру, на самой зорюшке взбудила меня: беги, говорит, вокруг. Может, выйдет князь-то. Я и лаптей не обула, как была простоволосая, в посконном своем желтом сарафане...
Между ребрами у Александра Ярославича что-то сладко и горестно повернулось.
— Говори, говори, — прошептал. — Куда пошла?
— А вниз по косогору, к Витьбе-реке. Смотрю, молодец чей-то бродит. Дай, думаю, спущусь. Может, из приезжих кто? Про князя — про тебя, значит, — расспрошу. Темно еще было у реки... чай, сам помнишь? На горе заря играла. А под горой ветер так-то свистит, подол мне завивает. И коса по ветру летит...
— Как звать тебя? — внезапно прервал князь. Хотел вскричать, голосу не хватило.
— Малашей. Ну а нынче уже и бабой Меланьей кликают.
— Так это ты по косогору бежала? Ты руками всплеснула да еще вскрикнула, будто со смехом? Ты, Малаша?
— Ай помнишь? Молода была, ветрена. Глянулся ты мне, князюшко, повинюсь на старости лет. Потому и Витебск с легкой душой покинула. Не серчаешь?
— Родимая... всю-то жизнь рядом была...
Князь зажмурился, слезы ослепили его. Сказал сквозь дрожание подбородка:
— Ты не уходи, Малаша, будь со мной. Теперь уже до конца будь. Около тебя нет зла...
Возвращение Онфима
В ранних заморозках тело великого князя Александра, принявшего перед смертью схиму под именем инока Алексея, закостенело. На ночевку гроб не вносили в избу, и Онфим, один изо всех поезжан, так все девять дней пути от Городца до Владимира и не заходил в тепло, не ел за столом, не спал на полатях. Иззябнув душой более, чем телом, он неотлучно находился при гробе, редко задремывая в ногах, на соломе.
Иногда остро косил снегопад. Кони вздергивали морды, их било по глазам. Если же взблескивало короткое солнце, одаряя внезапным теплом, Онфим озирался вокруг с изумлением, словно просыпаясь. Видел длинный обоз, петляющий по ненаезженному пути, срединную повозку, покрытую пурпурной попоной. В толпе в горестном равенстве мешались цвета: пунцовые шубы знатных и серые, зеленые, черные зипуны простонародья. Увечный боярин, после битв доживающий свой век на покое, воздел длинные рукава:
— Горе тебе, бедный человек! Как не падут у тебя зеницы вместе со слезами! С ним в гроб лег, если бы можно было...
Наконец красные сани с подвязанными бубенцами приблизились к Владимиру. Бесконечно медленно вползали в гору по извилистой дороге между двумя буграми. Вытянувшись вдоль колеи, стояли плачущие люди.
— Закатилось солнце Руси! — возгласил митрополит.
— Погибаем! — отозвались владимирцы.
Отстояв последний заупокойный молебен, Онфим оседлал старого Нецветая и с полнейшим равнодушием, затянувшись не щегольским поясом, а широким сыромятным ремнем, пустился в неблизкий путь. К Витебску.
Подошли святки. По дороге еще не в каждой деревне слыхали про смерть великого князя. Варили брагу. Хозяйки пекли для детворы пряничных петухов и барашков. Кто побогаче, месил тесто из пшеничной муки; у голытьбы творили ржаное без меду и солода, но коврижки лепили той же «звериной» формы, что шла из тьмы славянского язычества...
Прежде чем поворотить на отцов двор, Онфим понудил коня взобраться в гору. Нигде нет далей столь необъятных, чем с высоты Замковой горы в Витебске! Летом вольный влажный ветер, напившись запахом поймы, сушит губы о сосновые боры, что мерцают до самого окоема. Нет краше и снегового наряда, когда на крутом берегу, соперничая с солнцем, играют купола. Бог с тобою, град отчич и дедич. Прими скитальца.
Ижорянка с подросшим Найденом сама отвалила воротный засов. Онфим смутно глянул на ладного сынка, уже почти юношу, широкоплечего, с жесткими волосами — будто конский хвост подстригли под горшок, — лишь глаза не менялись, облачно голубели на скуластом лице. По его походке, по спокойным движениям видно было, что он нынче главное мужское подспорье при одряхлевших деде с бабкой, при мачехе-Ижорянке, чудскую речь, которой он освоил легко и быстро, а она в русской спотыкалась. Все это Онфим заметил сразу и бледно порадовался за сына, за жену, за лад и мир в своем доме.
Найден отвел Онфима в жарко истопленную баню, поддал жару, похлестал веником. Разговаривали они мало. Парень не лез с вопросами, дичась отца, а у Онфима стоял ком в груди, словно смерзлись давние слезы и давили, не отпускали.
Напуганная его угрюмой скрытностью, Ижорянка бессловесно застелила столешницу праздничной скатертью, расставила яства, с поклоном пригласила из боковушки свекра со свекровью. Когда все сели — ребята на углу; седобородый, раздавшийся вширь Грикша по правую руку от Олексы Петриловича; рядом с ним Олёница, искоса бросавшая обиженные взгляды на Найдена, которого вынянчила, а теперь на тебе, он ходит в сыновьях у пришлой бабы, зовет ее маманей и хорошо с ней ладит, — в общем, когда все уселись и вокруг Онфима сдвинулся родной маленький мирок, он ощутил, что ледяной ком в его сердце начал помаленьку таять.
Ижорянка, снедаемая тревогой, решилась нарушить чинное застолье. Спросила: засыпать ли Нецветаю овса, готовя к обратной дороге? Будто ждала, что вот сейчас муж встанет и ускочит от нее в снег и темноту, как бывало раньше. Отец с матерью, брат с невесткой, подросшие дети — все придержали дыханье, глядя на Онфима.
А в нем все быстрее таял комок, превращаясь в теплоту.
— Вели Ретешке сбрую в чулан прибрать. А седло, обтянутое синим бархатом, взятое мною в Ливонии из-под рыцаря, тебе, сынок, дарю. Дома я остаюсь. Помер князь Александр Ярославич.
Улыбки за столом сами собою погасли. Олекса Петрилович первым перекрестился. Оборотясь к своему бывалому сыну, которого ах как давно отпустил в подмогу усопшему князю, сокрушенно спросил:
— А Русь?
— Русь будет жить, — сказал тот, зная, что Невский был бы доволен таким ответом.
МОСКВА
«МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»
1978
АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ
Выпуск 61
ЛИДИЯ ОБУХОВА
НАБАТНОЕ УТРО
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ
63.3(2)43
О-26
Обухова Л. А.
Набатное утро. Александр Невский. Историческая повесть. Для сред. шк. возраста. — М. Молодая гвардия, 1978. — 174 с., с ил. — (Пионер — значит первый).
В пер.: 35 к. 100 000 экз.
© Издательство «Молодая гвардия», 1978г.
Для среднего школьного возраста
ИБ № 1011
Лидия Алексеевна Обухова
НАБАТНОЕ УТРО
Редактор Людмила Лузянина
Художник Александр Антонов
Художественный редактор Анна Романова
Технический редактор Тамара Шельдова
Корректоры: Виолетта Назарова, Тамара Пескова
Сдано в набор 11.05.78. Подписано в печать 25.11.78. А15312. Формат 70х1081/32. Бумага типографская № 1. Гарнитура «Школьная». Печать высокая. Условн. печ. л. 7,7. Учетно-изд. л. 7,2. Тираж 100 000 экз. Цена 35 коп. Т. П. 1978 г., № 74. Заказ 861.
Типография ордена Трудового Красного Знамени издательства ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». Адрес издательства и типографии: 103030, Москва, К-30, Сущевская, 21.