Нужно ли рассказывать, как я ненавижу Рим и все, что с ним связано? Думаю, пересказанные истории сами все говорят за себя. Но то ли в силу молодости, то ли в силу еще каких-то причин я стал мало-помалу забывать о тех, в первую очередь психических, ранах, полученных на аренах амфитеатров. Все чаще предавался воспоминаниям о детских и отроческих годах, прошедших на берегу Данапра под сенью густых, исполинских лесов. Все чаще в сны заглядывали волхвы, особенно Лока, родители, родственники, а иногда целая деревня, раскинувшаяся в виде отпечатка ступни богини на пологом берегу реки, манила меня; поэтому нередко я просыпался с опухшим от слез лицом. А Лока снилась тоже не просто так: всякий раз, увидев волхву во сне, я потом целый день ходил и думал об Алорк. Никакой жены, конечно же, у меня не появилось и появится не могло. И вот однажды вождь позвал меня к себе.
— Ивор, вижу, ты все чаще бываешь грустен. Иногда слышу, как ты молишься своему Родящему. Что-то не так? Что ты просишь у него?
— Наверное, я напрасно молюсь богу, который не слышит и не видит меня. Наверное, я напрасно молюсь тому, кого сам никогда не видел и к кому сам никогда не прикасался.
— Бог перестанет быть богом, если позволит смертному к себе прикасаться. Хорошо, что бы ты сделал, окажись сейчас на родине?
— Я бы заключил всех, по ком так долго скучал, в молчание своей любви.
— А тех, по кому не скучал?
— Я об этом не думал.
— Значит, ты готов признаться, что есть те, по ком ты не скучал? А раз так, то ты еще не готов вернуться домой, поэтому твой Родящий тебя не слышит. Подумай, может быть, это лишнее — и нет никакого дома. Ты до сих пор, а прошло уже почти десять месяцев, не выбрал себе женщину. Ты любишь кого-то, кто остался за пределами моей земли?
— Да. Она служанка одной богатой матроны. Бывшая служанка бывшей матроны.
— Что так?
— Я убил эту матрону.
— Я никогда никого не спрашиваю, что привело человека в пустыню, где правят свои законы. Он явно не от хорошей жизни оказался здесь, явно убегая от наказания по закону. Но законы пишут одни для того, чтобы другие их соблюдали. Поэтому я никого ни о чем не спрашиваю. Кто хочет, рассказывает сам, кто не хочет, молчит. В моем племени все так или иначе пострадали именно от того закона, который царит в Римской империи. Когда-нибудь это племя отомстит за себя, и месть эта будет страшна.
— Ты призываешь к насилию?
— Нет. Просто когда-нибудь этих людей невозможно будет сдержать. Но не раньше, чем они станут народом.
— Что же для этого нужно?
— Немного. Еще три-четыре поколения. Ну, да ладно. Давай вернемся к разговору о тебе. Если ты не можешь жить без своей девушки, значит, должен ее разыскать и вернуться. Но хорошо подумай: действительно ли ты любишь ее, или ты отравлен до кончиков ногтей римской культурой, без которой твое существование невозможно? А женщина всего лишь повод или самообман?
— Я уже думал об этом. Знаешь, чего на свете я больше всего хочу? Взять Алорк и уехать туда, где несет свои лазурные воды Данапр. Где волхвы готовят волхвов, а пахари пахарей. Где нет этих гнусных мунер и согнутых от унижения рабов. Где женщины не выбрасывают своих детей на помойку. Я очень благодарен тебе за приют, все перечисленное мною есть и в твоем горячем песчаном царстве, но мне нужен мой дом, понимаешь? Сейчас этот дом разорван на две части, ибо любимая мною женщина в одной части света, а любимый край — в другой. Я хочу соединить свой дом. Пусть порыв мой обречен, но я должен хотя бы попытаться. Понимаешь?
— Понимаю. Но для этого что-то нужно изменить в себе, чтобы звезды стали вращаться иначе и менять твою судьбу.
— Мне кажется, я знаю.
— Тогда молчи. Если знаешь, молчи, не расплескивай. Помни, всегда помни, как ты подносил к пересохшим губам воду после долгого блуждания по пустыне. Вот точно так же и неси свое внутреннее знание. Я дам тебе самого лучшего коня.
Глава 14
Гнедой жеребец, раздувая большие черные ноздри, заломив на правый бок голову, нес меня по пустыне. Ночь гасила звук неподкованных копыт, а легкий ветер тут же заметал следы на песке. Десять месяцев, о боги, прошло: так бесконечно много и так ничтожно мало. Сердце мое рвалось наружу, душа захлебывалась, телу стоило больших усилий, чтобы усидеть в седле, а не пуститься с конем наперегонки. И в то же время страх мало-помалу начал расти внутри меня все тем же корявым, шишковатым стволом, заполняя сосуд плоти от кончиков пальцев до темени. Планы мои были просты: проникнуть в Гадрумет и попытаться узнать про виллу, на которой держат Алорк. Потом забрать свою жену и ускакать с ней в пустыню, а после уже пусть Родящий решает.
Что сулила мне встреча с римской провинцией? Свершится ли задуманное или предстоит погибнуть? Спустя несколько часов скачки по бесплодной ночной пустыне, где лунный свет дремлет на спинах барханов, я увидел окраину Гадрумета. До рассвета оставалось еще часа полтора, а это время суток самое трудное для тех, кто находится в ночной страже, и самое лучшее для тех, кто эту стражу хочет обмануть.
Скачу по нищенским кварталам, то и дело огибая мусорные кучи и ямы, перескакивая заснувших посреди улиц. Как только пейзаж городской окраины стал другим, то есть трущобы постепенно сменились на вполне приличные жилые дома, резко забираю влево, чтобы обогнуть город с севера на юг. Вся надежда на Цетега. Я уговорю его выяснить, где находится Алорк. Старый ланиста не выдаст меня ни Скавру, ни самому главному римскому карающему богу, потому что сам из гладиаторов и знает, сколько стоит невольничья кровь. Хотя, как знать, не зря ведь говорят: человек изнутри темен, как самая отдаленная часть преисподней. А вдруг за меня объявлена большая сумма и дрогнет покрытый шрамами Цетег? Я смогу почувствовать его настроение и не дам себя просто так сграбастать. Если Цетег решит меня выдать, то я обнажу меч. Да нет же, этого никогда не будет. Ланиста, учивший меня гладиаторскому искусству и любивший много больше других, не станет предавать себя. Вот они казармы гладиатория; точно так же, как и десять месяцев назад, смотрят независимо от времени суток своими пустыми черными глазницами. Смотрят и ничего не видят, потому что боль не может видеть ничего, кроме себя самой; она вся обращена внутрь себя. Потому что человек так изматывает себя физическими упражнениями, что, придя в свою каморку, никогда не зажигает свет, а сразу ложится спать, ибо сон — то единственное, что у него осталось, куда можно спрятаться на несколько часов и побыть свободным, просто свободным.
Приблизительно за пятьсот шагов спешиваюсь и привязываю коня к дикорастущему дереву. Это для того, чтобы не встревожить дремлющую стражу топотом. Иду, держась теневой стороны.
Но что-то здесь не так. Где обычная стража в лице Лукиана и Септимия? Какие-то другие люди стоят с оружием у входа в гладиаторий. Придется через пролом в заборе, последний раз, кажется, Терент им пользовался; если этот увалень привалил дыру валуном и валун лег в яму — все пропало. Через забор нельзя, сразу заметят и спустят собак. Ну, Терент, пусть тебе на том свете являются женщины, пахнущие персиком, ты вроде так хотел. Спасибо, Терент! Камень под давлением плеча пошел, хоть и нехотя, в сторону. Теперь ползком по траве шагов двадцать. Где-то здесь есть дверь со двора; за ней жилище ланисты.
— Доброй ночи тебе, Цетег.
Цетег что-то бормочет спросонья, трясет головой, наконец, садится на ложе, свесив короткие мускулистые ноги:
— Кто здесь? Белка! Не может быть, пес тебя задери!
— Может, Цетег. Очень даже может. У меня мало времени. Помоги мне. Все просто, Цетег, нужно как-то попытаться выяснить, где находится Алорк. Я своими ушами слышал: Фаустина сказала Арабу, что отправила на какую-то виллу.
— Подожди. Не тараторь, Ивор. У нас большие изменения.
— Да, плевать мне на ваши изменения.
— Они в первую очередь касаются тебя. Скавр арестован по подозрению в измене Римской империи и уже, думаю, казнен. Его гладиаторий, равно как и вся собственность, конфискована в пользу государства. Теперь, иным словом, школа принадлежит Филиппу. Вместе со Скавром арестованы еще около полусотни всадников и патрициев — всех обвиняют в одном и том же: в заговоре, который якобы был возглавлен детьми Гордиана: Авлом Магерием и его женой Фаустиной. Говорят, что Фаустину нашли задушенной в собственной постели сразу после того, как от нее ушел Араб. В Гадрумет, как и во всю Проконсульскую Африку, введены восточные легионы. А это серьезные ребята.
— Цетег, а ты сохранил завещательный документ?
— Конечно, о чем речь! Что касается документов, то они защищены законом. Я думаю, и третий экземпляр точно так же хранится в сейфах префектуры. Но тебе здесь нельзя оставаться. Если тебя заметят, в лучшем случае убьют, в худшем — подвергнут таким мучениям, что пожалеешь о том, что родился. Но независимо от твоей судьбы, судьба твоих денег зависит лишь от документов. На том стоит Рим и этим гордится и похваляется перед другими народами.
— А я и так не очень счастлив от факта своего рождения. Ты мне так и не ответил все же: можешь или нет помочь отыскать Алорк?
— Пошевели мозгами, Ивор. Ведь если Фаустина и Магерий обвиняются в измене, а имущество конфисковано в пользу государства, то Алорк стала личной рабыней Араба, а это уже совсем другое дело.
— Зачем Арабу собственность на краю пустыни, да еще с рабами. Ему что, своих мало! У него полмира в рабстве. Зачем ему моя Алорк?
— Откуда он что-либо знает про тебя и Алорк?
— О, про меня-то ему очень хорошо известно.
— Да, весь город гудел, как пчелиный улей, по этому поводу.
— Как пчелиный улей, говоришь!
— Тебя что-то смущает?
— Да так, ничего. Очень понравилось сравнение.
— Чудной ты, однако. О сравнениях задумываешься. Я бы на твоем месте спасал ноги, уходил откуда пришел. Тебе что, женщин мало? И Алорк лучше не беспокоить: живет себе и пусть живет; не в каменоломнях же она и не жернов крутит на мукомольне. Сколько таких семей, как у вас, разбросаны по земле. И ничего — живут. Терпят, но живут.