— А дальше вам, ясновельможная пани, знать ничего не след! — Голос раздался из-за простенка. — А с тобой, трескун, разговор особый еще будет! — Василь Рукавица решил прервать милую беседу.
Тут же в избу вошли два стрельца, а следом и сам Рукавица.
— Пани Ядвига Радзивил пойдет с нами! — Василь Модестович почесал лоб.
— Ах ты, старый лис! А я все в толк не возьму: зачем меня так Скряба просит раненого навестить? И здесь сижу, смотрю на простенок, а сердце-то не на месте. Ишь какую дознавательную избу надумал сделать! С потайной комнаткой!
— В европах и учимся, матушка!
— А где ж то видано подслухивать?! — Инышка от изумления уронил челюсть чуть не до самой груди.
— А ты, дурень стоеросовый, сиди да помалкивай. Не то и тебя, не погляжу, что раненый, в застенок отправлю. — Рукавица отер со лба пот. — Жарко тут у вас. Пора бы и на выход, пани.
И уже на улице, идя за спиной у Ядвиги, Василь Модестович сказал:
— Признаться, пани, я голову едва не сломал: зачем тебе из саней вываливаться нужно было. А тут прям и просто все.
— Что же у тебя так все просто, Василь Модестович?
— А хочешь, скажу? Теперича, конечно, больше для интереса. А ты, ежели чего, поправь дурака старого. Итак, Карача простреленный падает на снег. Вы не смотрите, жив он али нет. Да это и не так важно. Депеши-то все ушли, в коих сказано, что принц крови убит. Да не дай бог, стрельцы вывернуться откуда-нибудь. В общем, летите вы на саночках своих по ноченьке темной, и вдруг — казачина, откуда ни возьмись. Вы поначалу его за конного стрельца принимаете. Впотьмах-то сразу не разглядишь. Палите. Но не судьба. А потом видите: казак! Одет не по-здешнему и конем правит по-своему, по-казачьи. Тут у ротмистра, а мужик он крученый, мелькает мысль: а не гонец ли то с южных границ? Ежели гонец, то с чем? Останавливаться нельзя. Ему, ротмистру, торопиться под Смоленск нужно, вот и принимается решение прямо на ходу вашим штабом, что пани Ядвига Радзивил выскакивает из кареты. Но так, чтобы казак подумал, будто ее злой ротмистр вытолкал. Дальше — казака в оборот. Удастся до подхода стрельцов уговорить, то очень хорошо. А нет, то крутиться опосля рядом где-то да вынюхивать все. Так, пани? Не ошибся старый Рукавица?
— Не ошибся. Только толку с того! — Ядвига презрительно скривила губы. Черты лица заострились. Знал бы Рукавица, что еще одна причина подтолкнула Ядвигу выпрыгнуть из саней — ее маленький сын! А Корсак всего лишь умелый спекулянт и манипулятор. Разве можно заставить женщину идти в такой ситуации на риск, основываясь только на чувстве долга перед короной?
— Толк завсегда имеется! — Можайский дознаватель снова почесал лоб.
— Казака-то ведь просто пристрелить можно было, да бумаги забрать! Запутался ты, Василь Модестович! — Ядвига усмехнулась.
— Ну уж, впрямь… Кому, как не вам, доподлинно известно, что атаманы часто своих гонцов без бумаг посылают, велят на словах запоминать. Али не так? Потому и нужен тебе был сам казак.
— Бес старый! — Ядвига делано скрипнула зубами. — На дыбу поведешь?
— Може, и на дыбу. Там видно будет.
Избу с потайной комнатой для подслушивания Василий Модестович повелел освободить и держать прибранной наготове. Инышку же перевели в другой терем, окна которого выходили на двор темницы. Каждый день он видел, как стрельцы куда-то уводят Ядвигу… «Только б не пытали да железом не жгли!.. — просил казак. И в груди у него горячим валуном ворочалось неведомое до ныне чувство. — Ну, какая ты лазутчица вражья! Ты — баба несчастная. Они разберутся, пани! Вот увидишь, все будет ладно!..» Он и мысли не мог допустить о том, что такая красавица, такая небесная может быть врагом московского государя и всего мира православного, как о том брешут караульные стрельцы. Инышка не понимал, для чего его так долго держат в Можайске, когда ратные руки сейчас ой как в Песковатом нужны. Несколько раз он просил казаков, чтобы отвели его к воеводе, но те только подшучивали, но караул держали крепко и не давали казаку ступить шага лишнего.
На пятый день в сенях зашумело. Дверь распахнулась, и вошел тысяцкий. Треснулся затылком о притолоку. Матернулся чуть слышно. За ним вошел, нет, вкатился, будто круглый на коротких ножках Василь Модестович.
— Вот что, казак. Гонец ты справный. Поедешь под Смоленск к воеводе Шеину. Письмо повезешь. — Скряба сел на лавку прямо возле входа.
— Погоди, Иван Прокопич, я же не у тебя на службе, а у атамана Степан Тимофеича. Мне обратно вертаться надобно.
— Ты на службе у Руси Православной. Усек? А в бумаге, которую ты вез, сказано атаманом Кобелевым, что могу я тобой распоряжаться сколь угодно по своему усмотрению.
— Неужто у тебя своих гонцов нема? — Инышка чуть не плакал.
— Есть у меня свои гонцы. Но ротмистр тебя видел, и возница его тебя наверняка запомнил.
— Чего опять на кого-то заблужденья навести нужно?
— А ты понятливый. Но не хотел я, чтобы ты это сообразил.
— А чего тут соображать! Всяко у такого знатного тысяцкого гонцов полон огород. Зачем-то я нужен. А зачем еще, как не для того, чтобы неприятелю сведения иного толка подсунуть.
Скряба с Рукавицей переглянулись.
— Бойкий ты на ум, как я погляжу! — Рукавица почесал лоб.
— Да и побойчее есть! — Инышка покраснел от волнения. — А меня б вы лучше до дому отпустили. Неужто без меня нельзя обманные сведения подсунуть?
— Ты еще ничего толком не услышал, а свое, знай, мелешь да печешь! — Скряба повысил голос. Но уже спокойнее добавил: — Что так, то так! Нужен ты нам, Иныш, со двора кыш, уж прости, брат.
— Дело, парень, государевой важности! — Рукавица снова почесал лоб.
…Хоть бы помыл башку свою! Всё чешет и чешет! Все мозги уже повычесал!.. Инышка еле сдерживался. Ему вовсе не хотелось куда-то мчаться, выполняя государевы задания. И домой ему не хотелось. Пуще неволи хотел он остаться в Можайске. Так сильна была жажда по Ядвиге.
— А как там Карача? — И к татарину у казака стало зреть чувство симпатии.
— Лежит в жару. В себя еще не приходил! — Теперь уже Скряба почесал свой лоб.
— Да что по вам одна вша, что ли, скачет?.. — Казак твердо посмотрел в лицо тысяцкому.
— Ну, коли другого выхода не имеется, то говори уж, Иван Прокопич, все начистоту.
— Да с такими, как ты, и впрямь лучше без обиняков. А то свое, не дай бог, чего удумаешь. Да воротить начнешь. Тут и вовсе не разгребемся.
— Свое-то у меня никак не заржавеет.
— Вижу-вижу. Гонцов своих я уже отправил к государю. Сам понимаешь, с таким делом тянуть нельзя. Думаю, услышит меня Михайло Федорович и вертаться до Москвы начнет.
— А тогда чего ж?
— А то ж! Ты не перебивал бы, мукомол, ядре нать, понимаешь!.. — Рукавица сдвинул брови.
— Не перебьешь, так не вразумишь как след!
— Ладно, Василь Модестович, ты тоже не кипятись! — Тысяцкий шумно выдохнул. — Шляхетские разъезды уже вовсю за спиной нашего войска шныряют. Ждут татарского подкрепления. Чтобы подвести как надо для удара.
— Так, Иван Прокопич… — Рукавица сделал знак воеводе.
— А, ну да… Пенек старый. Чуть не забыл. Мы вот тут подумали с Василь Модестовичем, что надо бы послу государеву имя приличествующее данной ситуации иметь.
— Так у меня вроде есть имя! — Инышка аж привстал.
— С вашими именами казацкими курам на смех да псу на слезу. Как с таким именем перед государем предстанешь? А ну как он тя спросит: как звать-величать, добрый молодец? Че ответишь? Иныш, со двора кыш?
— Э-э, дядя, будь поаккуратнее. Не я то выбирал и не ты. За нас выбрали, вот те пусть и меняют!
— Значит, не хошь государю служить и польску пани сопровождать?
Скряба прищурился.
— Оно, конечно… Ну, ежели вот дело государево. Я так Тимофей Степанычу и передам. — Инышка покраснел до самой маковки.
— Тимофей Степаныч только рад будет, что у его казака имя православное появилось. В общем, как ты там говоришь, Василь? — Тысяцкий посмотрел на Рукавицу.
— Самое родственное по близости звучания выходит: Иннокентий.
— Ух ты! — Инышка раскрыл рот.
— Иннокентий — баское имя! — Тысяцкий подмигнул казаку. — Отца-то как звать?
— Отца-то с матерью давно татары порешили. Меня дядька Пахом с теткой Дуней растили.
— А про отца не помнишь, значит?
— Звали Полужник. Потому как оловом расплавленным предметы разные поливал. Лужил, словом.
— Вот и хорошо. А растил дядька Пахом, говоришь?
— Так самое.
— Тогда сам Бог тебе велел быть Полужниковым Иннокентием Пахомовичем. А! Что скажешь, казак удалой, гонец государев? — Скряба хлопнул себя по колену.
— Ух ты!
— Вот и ухай теперича еще лет сто! — Рукавица обнажил в улыбки кривые, желтые зубы.
— Ну а теперь к делу! — Тысяцкий снова хлопнул ладонью по колену. — Как я уже говорил сегодня, шляхетские разъезды в тылах московского войска шныряют. Они-то нам, парень, и нужны. Тебе предстоит путь нелегкий и дело щекотливое. Надобно, чтобы ты передал полякам одну весть.
— Я? Как же ж?! — Инышка, теперь уже Полужников, выпучил глаза.
— Поедешь к ним под видом человека, решившего перейти на ихнюю сторону. Для надежности, чтобы поверили, дадим тебе Ядвигу.
— А передать что?
— Надо, очень надо, чтобы они тебе поверили. Дескать, бежал с Руси, ради любимой, которую освободил из застенка. Нечаянно прознал, что астраханские и казанские татары, присягнувшие на верность московскому государю, готовят поход на Речь Посполитую с юга. И хотят ударить по Киеву.
— Ты прости меня, дурня, Иван Прокопич, но я должен знать: зачем такое хитроумие? — У Инышки аж лицо перекосилось от такой сложности.
— Объясню. Поляки хотят пойти в ответное наступление. Поджидают для этого татар.
— Это я уяснил.
— Молодец! Смоленск, чует мое сердце, мы нынче не вернем. А чтобы не потерять все войско в придачу с царем и Москвой, нужно, чтобы поляки в наступление не переходили, а перебросили часть сил к Киеву. Ихний королевич Владислав шибко на московский трон хочет! Усекаешь?