Над всем этим действом неумолчным рефреном раздавались призывы уличных продавцов пива (предлагавших Heineken прямо из магазинных пакетов, наполненных льдом): «Bières fraîches! Bières fraîches! Deux euros, la bière fraîche!»[83] Лал предпринял нескладную попытку купить бутылку, и я с облегчением отметила, что он тоже наконец захмелел. Открыв пиво, он вытянул меня за руку из толпы и увлек в сторону набережной. Мы сели на бетонный бордюр, свесив ноги над черными, переливающимися золотом водами.
От канала мы пошли на запад, к стальным ребрам железнодорожных мостов, зигзагами поднимавшихся от Северного вокзала. Лал, который поначалу изо всех сил старался произвести впечатление холодности и отстраненности, теперь говорил громко, оживленно жестикулируя.
– А вообще-то Париж мне нравится! – заявил он. – Раньше я не думал о нем всерьез: считал, что тут одни дурацкие аккордеоны да замочки любви по мостам, но это – он обвел жестом кебабные, убогонькие, с аляповатыми вывесками, и невзрачные табачные киоски, – это даже круто!
Мы поднялись на мост; ветер утих, и, казалось, воцарился покой. Дошли до середины – той самой точки, где оказываешься так высоко, что голова кружится и дух захватывает от восторга. Иссиня-черное ночное небо понемногу светлело, переходя в лиловый, – занимался рассвет. Железные каркасы мостов, проволочные ограждения и электрические провода проступали на подсвеченном солнцем горизонте, словно стремительные росчерки пера на японской гравюре. Под нами простирались бескрайние пустыри: колючая проволока, железнодорожные пути, кивающие головки буддлеи, пробивающиеся меж заброшенных товарных вагонов. Здесь была словно приграничная территория, некое промежуточное пространство, где казалось, будто бы твоя связь с миром – непостоянна и эфемерна. Где-то вдалеке вставали серые тени башен. Мы прильнули к сетке забора.
– Какой простор! – присвистнул Лал. – Я и не представлял, что в Париже столько свободного пространства. Думал, все досталось Берлину и Лондону!
– Это правда, – согласилась я. – Парковки, заправки, улочки с одними только жилыми домами, сады…
Голоса наши перекатывались звонким эхом, как в пустой бочке, – и мы пристыженно замолчали. Вдруг откуда-то снизу раздался грохот приближающегося поезда.
– Какая ты красивая, – улыбнулся мне Лал и пьяно вздохнул, теребя манжеты своего потрепанного джемпера.
Я закрыла глаза в предвкушении поцелуя – однако спустя мгновение, несколько смущенная тем, что его так и не последовало, открыла их и увидела, что мой спутник смотрит вниз, на рельсы.
– Невероятно: ты не поцеловал меня! – возмутилась я. – А я-то еще лицо ему подставила!
Он рассмеялся и пробормотал что-то неразборчивое. Когда наконец шум поезда стих, он повернулся ко мне и спросил в лоб:
– Ты тут рядом живешь? Можно я у тебя переночую?
Я, слегка озадаченная, ответила, что можно, но я ни за что не стану с ним спать после такого унижения.
Он устало вздохнул:
– До чего же ты пьяная…
Мы пошли к дому узкими закоулочками, мимо станции Шато-Руж. Я наблюдала, как он вяло разглядывает группы скучающих проституток; девочек-подростков в обуви на платформе и легинсах, хихикающих над репликами друг друга или рассеяно листающих ленты соцсетей в смартфонах. Те, что постарше, опершись на ограду у входа в метро, с остекленевшим взглядом дожидались семи утра. На лестнице, лениво покуривая, маячил их сутенер. Мы миновали бульвар – и словно попали в другое измерение: салоны связи и ларьки сменились деликатесными лавками, итальянскими ресторанами и мастерскими по изготовлению керамики.
– А вот теперь похоже на Париж из голливудских фильмов, – сказал Лал, с трудом взбираясь по лестнице, ведущей к Монмартру и базилике Сакре-Кёр. Монмартр: фонарные столбы в стиле бель-эпок, формой напоминающие веретено; мощеные улочки там, где когда-то были скотные дворы, – нестихающий ностальгический гул прошлого.
– Ты глянь, ну прямо как в «Котах-аристократах»!
Тут у меня в голове сам собой возник образ Тэйлор.
– Не будь таким циничным жлобом, – фыркнула я. – Это же великолепно!
– Должен признать, что эта лестница тоже довольно крутая, – заключил он, после чего взял у меня велосипед и, опасно пошатнувшись, водрузил раму плечо. – Я понесу, идем!
В один длинный, размашистый шаг он преодолел сразу несколько ступеней, неуклюже обогнул очередной фонарный столб и едва не врезался в перила, тут же уронив мой велосипед. Взобравшись на вершину лестницы, он принялся горланить первые строки песни Tonight из «Вестсайдской истории».
– О боже… Лал! – шикнула я. Вряд ли добропорядочным парижанам понравятся подобные ночные серенады – да и вообще любой шум. Но он беззаботно продолжал, в перерывах посылая мне поцелуи. Следовало признать, что голос у него был неплохой. Наверное, занимался пением, пока учился в своей шикарной школе в одном из прилегающих к Лондону графств, а может, и в драмкружок ходил.
– Ну разумеется, тот, кому по душе Париж без прикрас, просто обязан быть знатоком мюзиклов, – на самом деле, конечно, я всеми силами старалась не выдать, что наслаждаюсь его пением.
Но он не обратил внимания, изобразив некий пируэт, который задумывался как подражание «Ракетам»[84] (вышло больше похоже на экзальтированную пародию «Монти Пайтона»). Он пел оды судьбе, року, звездам, моему лицу…
– Лал!
Его зычный, хотя и чуть смазанный тенор эхом раздавался в ночи. Он сбежал по ступенькам, чтобы схватить меня за руку, – я вскрикнула. В глазах отражался свет фонарей, от чего он стал похож на фанатичного телепроповедника с комплексом мессии и тягой к бутылке. Лал притянул меня к себе, потом закружил – так, что я едва не шлепнулась на землю.
– И вообще, спел бы лучше на французском! – я сделала вид, что сердито надулась, – и вдруг ощутила острый укол тревоги, увидев, как он взбирается на железные перила.
– МАРИЯ! – заорал он.
Где-то над нами, оборвав его на финальной ноте, с треском распахнулось окно.
– MAIS TU VAS ARRÊTER TON BORDEL LÀ! FILS DE PUTE![85] – рявкнула какая-то старушка с пятого этажа, опрокинув вниз целое ведро воды. Я с визгом отскочила в сторону; Лал же, как безвинно пострадавший за искусство, стоял с простертыми в стороны руками, будто распятый, и вымок до нитки.
– Ouais, ferme-la connard, ’ricain![86] – прокаркала бабка, захлопывая окно.
Какое-то время мы стояли молча, мокрые и потрясенные, – а потом я взорвалась от смеха.
– Твою мать! – шипел Лал. – Твою мать! – повторил он сквозь сжатые зубы. – Твою мать, вот овца, она ж холодная!
Я двинулась было ему навстречу – но не могла тронуться с места. Спрыгнув с перил, он осел внизу жалкой кучкой.
– Чертова. Старая. Карга!
Волосы его прилипли к лицу. Мой беззвучный хохот плавно перешел в сдавленное хихиканье.
– Как она меня назвала? – спросил он.
– Сукин сын, американский придурок…
Отбросив назад волосы, он подошел к моему несчастному брошенному велосипеду.
– Однажды мы с друзьями курили у дверей бара в четыре утра, и какая-то сумасшедшая сбросила сверху прямо на асфальт рыбьи кишки, – сказала я ему.
– Но ты-то сухая! – проворчал он.
– Зато такая пьяная, – хмыкнула я.
Он наклонился ко мне и протянул свою холодную, мокрую руку.
На другое утро, проснувшись, я обнаружила, что лежу, свернувшись калачиком и прижавшись к обнаженному телу Лала. Немилосердное солнце светило сквозь открытое окно, и дневная жара уже начинала понемногу придавливать нас, подобно пресс-папье. В мозгу одна за другой лениво оживали шестеренки – как в скрипучем, допотопном счетчике монет. «Я знаю этого человека?» Есть. «Я дома?» Есть. «На мне ничего, кроме тоненьких черных трусиков, – это хорошо?» Есть.
Высвободившись из его объятий, я лениво сползла с постели. Отражение в зеркале удовлетворительное, отметила я, испытывая облегчение от того, что по крайней мере на мне приличное нижнее белье. На пути к чайнику всеми силами старалась восстановить в памяти то, что произошло прошлой ночью (а вернее – всего-то пару часов назад). Я что, с ним переспала? Тут перед глазами яркой вспышкой возникла картинка: мы, шатаясь, входим в мою квартиру и я решительно – голосом пьяного в стельку старосты школы – заявляю, что ни за что не стану с ним спать после «того ужасного унижения»; а потом скидываю одежду прямо перед ним, валюсь на постель – и отключаюсь.
Вскипел чайник. Я бросила на Лала беглый взгляд, с грустью отметив то место, где только что лежало мое тело. Вспомнила момент нежности, когда во сне он протянул руку и взял меня за подбородок, потом притянул к себе и любовно погладил по бедру. «Интересно, кто ему снился?» – невольно подумала я.
Заварив чай, я села, скрестив ноги, на пол у окна. После обеда мне нужно было ехать на Лионский вокзал, чтобы сесть на поезд до Марселя. На экране телефона высветилось сообщение от Анны:
«Дженни встретит тебя вечером на вокзале, дорогая. Пастис[87] ждет!»
И от Эммы:
«Ты жива?»
Когда я вышла из душа, Лал наконец очнулся.
– А, – сказала я, убирая влажные волосы в пучок на макушке. – Доброе утро.
Он моргнул, и по его лицу я увидела, что в голове его медленно оживают воспоминания о прошлой ночи.
– Чаю хочешь? – спросила я, четко осознавая, что в комнате нет ни одного уголка, где можно было бы одеться, не будучи полностью в его поле зрения.
– Чаю? Да, – буркнул он. – Пожалуйста.
– Кстати, где-то через час мне надо ехать, – неловко сказала я.
– Да, конечно, – вежливо кивнул он. – Да и мне, если честно. Надо вернуться в ту квартиру, где мы были вчера, к моему другу.