На другой вечер мы встретились у входа в «Ройал-Корт»; квартира Джулиана была в двух шагах от Кингс-роуд.
Открыл нам не он, а одна из его многочисленных спутниц. Лицо ее было мне отчего-то знакомо – даже возникло страшное подозрение: подружка Кэти? Подозрение подтверждалось и ее громким, почти что театральным вздохом при виде меня, и недобрыми взглядами, которые она метала в нас с Астрид.
– Майкл, – осклабилась она. – Сколько лет, сколько зим.
– Сэра.
– Сара.
– Сара, – скривившись, повторил я.
Она обманчиво-любезно улыбнулась Астрид и протянула руку.
– Астрид.
– Сара, – громко произнес я. – Как замечательно. А где же Джулиан?
Не успел я договорить, как хозяин сам возник в дверном проеме.
– Мики! – жизнерадостно закричал он, подходя к Сэре-то-есть-Саре сзади и приобнимая ее за талию. Но та выскользнула из его объятий – якобы за напитками, хотя у нее в руке уже был бокал пива. Джулиан жестом пригласил нас войти. Я видел, как он смерил Астрид оценивающим взглядом с головы до ног.
– Ну привет, – протянул он. – Очень приятно!
Я попытался взглянуть на Джулиана глазами Астрид. Дженни как-то сказала, что он скользкий, но безумно обаятельный. Высокий, с бледным, поразительно квадратным лицом, которое с недавних пор обрамляли волосы до плеч и усы, подозрительно напоминавшие Китченера[94]. Когда мы с Джулианом только познакомились, его стиль представлял собой некую смесь английского чудака и поэта-битника. Однако проведя лето в Сан-Франциско, он обзавелся пугающим количеством рубашек с узором пейсли и облегающих клёшей. Дженни была убеждена, что он подкладывает в гульфик тряпочки, – для объема.
– Добро пожаловать в mi casa[95], – промурлыкал он, ведя нас на кухню, чтобы «привести в тонус». Все абажуры были накрыты шифоновыми платками, да еще он где-то достал красных лампочек, призванных создать особую атмосферу. Впрочем, и без них огромная гостиная напоминала пещеру Аладдина – устланная потрепанными персидскими коврами, вся в богатой парче и бархате самых невообразимых цветов – от массивных портьер цвета индиго до ярко-малиновых пуфов.
– Добро пожаловать в опиумный дворец Кубла-хана! – провозгласил он, впервые показывая квартиру нам с Дженни.
– Больше похоже на примерочную в Biba[96], дорогой, – Дженни удивленно приподняла брови, отряхивая с рубашки бородки павлиньих перьев.
– Значит, будем надеяться, не меньше девушек, чем там, скинут здесь свои одежды, – весело подмигнул мне Джулиан.
Убранство кухни взяла на себя его мать, и оно тоже не отличалось лаконичностью: всякие безделушки из их семейного поместья в Греции; дорогая книга рецептов с цветными иллюстрациями; впечатляюще современные и даже немного пугающие аксессуары, большинство из которых превратились в пылесборники или использовались совершенно не по назначению. Кухонный стол служил полноценным баром. Джулиан достал пару хрустальных бокалов и затушил сигарету в ступке для специй.
– Итак, – продолжил он, разливая джин. – Астрид, Астрид, Астрид… Стокгольм?
– Боу, – без всякого выражения произнесла она.
Джулиан расхохотался и вручил нам по бокалу.
– Чем же ты занимаешься в Боу? Должно быть, модель?
Теперь – под новым углом зрения – я понял, почему у Дженни сложилось о нашем друге такое мнение.
– Но ты ведь не секретарша, а?
– Официантка, – ответила она.
– И певица, – вставил я. – Ей только что предложили постоянное место в клубе на Денмарк-стрит.
– Ах! Chanteuse[97]. Да, у тебя и тембр голоса такой… соблазнительный.
Я посмотрел на Астрид – та едва не поперхнулась джин-тоником. Тут в кухню заглянула Дженни, которая уже порядком набралась.
– Джулс, мой бокал пуст!
Он налил ей чистого джина, не сводя глаз с Астрид. Дженни прошла между нами, посылая воздушные поцелуи, и, закурив сигарету, заявила, что Астрид просто обязана пойти с ней и познакомиться со всеми.
– Ну же, – настаивала она голосом заправского гида. – Допивай что у тебя там осталось и возьми еще, пока ты тут. Все просто умирают, как хотят с тобой познакомиться!
Астрид нервно улыбнулась и послушно последовала за ней, сжав на прощание мою руку.
– Я через секунду приду, – заверил я ее.
– Еще чего, – Джулиан снова прикурил, затем предложил сигарету и мне. – Это и есть та самая горячая официанточка из итальянской забегаловки?
Я кивнул. Он присвистнул.
– Боже ты мой! Bellissima! – он лениво затянулся. – А она говорить-то умеет?
– Когда нужно, – ответил я, внутренне протестуя, – но в обществе Джулиана я вечно терял самообладание.
– Ага! – рассмеялся он. – Так ты уже сделал дело?
Я пожал плечами, но при этом хитро улыбнулся, чтобы он не сомневался: конечно, да (хотя на самом деле нет).
– Отлично! Что ж, не стесняйся приглашать сюда ее коллег – можно даже в передниках, если они придут сразу после работы.
– Коллеги у нее – страшилища. А уж растительность на лице – почище, чем у тебя, приятель!
Он фыркнул.
– Ты вот смеешься, а в Калифорнии девчонки с ума сходят по таким бакам. Жуть как хочу обратно в Штаты! Отрастил усищи – и ты, блин, уже Казанова!
Джулиан учился в Лондонской школе экономики и вот-вот должен был получить грант, чтобы будущей осенью поступить в магистратуру Стэнфорда.
– Цыпочки от них просто тащатся. Ах, свободная любовь, – мечтательно вздохнул он. – Американская мечта…
С этими словами он отлепился от столешницы, на которую облокачивался, и жестом пригласил в комнату. Уже в дверях хлопнул меня по спине, и на мгновенье к нему вернулся итонский акцент, с которым он так упорно боролся.
– А с девочкой будь поаккуратнее, старик. Одно неверное движение – и вот ты уже проводишь все воскресенья в доме ее родителей, поедая рыбные палочки где-нибудь в Уайтчепеле.
Поежившись от этой мысли, я поплелся за ним.
Когда я поступил в Оксфорд, моя мать вела себя почти что как в тот день, когда я на отлично сдал свои экзамены в начальной школе. Она сцепила свои бледные, худые руки и вытерла их о выцветшую розу, когда-то в прошлой жизни сделавшую отважную попытку украсить ее фартук. Потом как-то неестественно поджала губы – будто силилась подобрать правильное выражение лица – и сказала: «Что ж, ты ведь у меня всегда был умничкой, да?»
Однако, когда она ставила на плиту чайник, я заметил, что пальцы у нее подрагивают.
– Принеси-ка мне папиного табачку, а?
Со смутным чувством вины, которое я и сам себе не смог бы объяснить, я подошел к комоду и принялся копаться в ящике. Маме не нравилось, что папа курит – и тем более сам скручивает сигареты. Я же испытывал легкое отвращение при виде того, как курит она, и радовался, что происходит это редко. Глядя на таких женщин, как Лорен Бэколл, появлявшихся в каком-нибудь фильме с сигаретой, в облаке дыма (невесомом, почти прозрачном), я представлял себе, что так, должно быть, выглядят джазовые певицы или те, кто понимает значение слова «экзистенциализм», где-нибудь в Нью-Йорке или Париже. Мама же почти что всасывала кривоватую, желтоватую самокрутку (почему-то напоминавшую мне ленточного червя). Перед глазами у меня возникал образ старой карги из «Белоснежки» – что казалось мне вопиющей несправедливостью, ведь мама наверняка была когда-то хорошенькой, пока характер не взял верх над лицом. В том, как она выдыхала сигаретный дым, не было ни томности, ни изящества; он повисал вокруг нее плотной желтушной хмарью. Я придвинул ей пепельницу.
– Что ж, хотя бы твой брат останется со мной. Слава богу, что на учебу в таких местах, как Оксфорд, еще дают гранты.
Ну вот, опять – легчайший, почти неуловимый укол чувства вины, предательства, будто я что-то делаю не так. Она затушила сигарету – но плохо, так что окурок продолжал дымить.
– Ты же знаешь, что туда сейчас принимают индийцев и вообще всех подряд? – она посмотрела мне в глаза с некоторым вызовом, словно ожидая моей реакции. Отчетливо помню, как обвел тогда взглядом нашу маленькую, аккуратную кухоньку, ощущая тот самый головокружительный восторг, какой испытывают, заплывая далеко в море в дни, когда волны зубчатые и неровные, как колючая проволока.
– Да, знаю.
10Лия
Когда мой поезд прибыл на станцию, солнце уже село и платформу окутала искрящаяся сумеречная синева. Казалось, я в пути уже несколько дней. Весь день (изо всех сил борясь с похмельем) наблюдала, как за окном проплывает французский пейзаж – будто кто-то неспешно разматывает катушку видеопленки: километры коричневато-зеленых фермерских угодий; стройные тополя и изящные шпили церквушек; золотистые поля пшеницы, плавно переходящие в лавандовые, простирающиеся до самого горизонта; бескрайнее море подсолнухов. Дальше – суровые и величественные горы, а за ними – другая страна. Терракотовые крыши и бурые стены, густые оливковые рощи, извилистые пыльные дороги, герани, зеркальная гладь водоемов и изящные розовые силуэты фламинго.
Марсель на исходе дня потряс меня и привел в чувство. Лестница у вокзала Сен-Шарль, куда я в ожидании следующего поезда присела покурить, была запружена людьми, а внизу простирался невообразимо огромный древний город. Объявления по громкоговорителю очаровывали и завораживали: Монпелье Сен-Рош, Перпиньян, Сет, Барселона, Женева. Я чувствовала себя песчинкой. Мой поезд оказался скрипучим старичком, полным семей и подростков, что разъезжались кто куда по пригородам и окрестным деревенькам, а также – в качестве сезонного дополнения – загорелых парижан в льняных костюмах и эспадрильях. На какое-то время я задремала, а когда очнулась, солнце уже клонилось к янтарному горизонту. Поезд почти опустел.