Тут только до меня дошло, кто передо мной: я вдруг осознала, что, борясь с перманентной скукой своей юности, каждую субботу читала ее колонку в газете! В мозгу принялись всплывать образы, выдуманные и разложенные по полочкам подсознания в те бесконечно-пустые вечера, на полу гостиной. Женщина без лица (в самом деле без лица? Ведь наверняка я придумала для нее лицо, как всегда поступала с героями романов) жарит рыбу на пляже далекого греческого острова или знакомится с пчеловодами-любителями на заброшенных автостоянках Хакни-Уика.
Но я не стала признаваться, что знаю, кто она, и продолжила резать плотные, упругие баклажаны.
На другое утро после завтрака Майкл увел меня в сарайчик в дальней части сада, где организовал себе кабинет. Я всегда считала, что в таких местах должно пахнуть бензином, опилками и потом, а на стенах развешаны изображения фигуристых женщин в трещащих по швам клетчатых рубашках, верхом на мотоциклах или орудующих бензопилами (в детстве у меня был довольно сомнительный идеал красоты). Но это помещение сараем назвать было нельзя даже с натяжкой. Кто-то когда-то выкрасил его в сочный зеленый цвет – так что даже окна отливали зеленью. Внутри царила прохлада и пахло сыростью, а этот бутылочный оттенок создавал стойкое ощущение, будто бы я в буквальном смысле проваливаюсь в чьи-то воспоминания. Письменный стол – длинный, на опоре в виде козел, – занимал целую стену. Чего на нем только не было: кипы бумаг и записных книжек; вырезки из газет и клейкие листочки для заметок, рассованные по ржавым баночкам из-под чая и выгоревшим на солнце коробкам от конфет; безделушки, открытки и фотографии с обтрепанными краями. Я невольно умилилась старой хозяйственной сумке Woolworths, явившейся сюда как будто прямиком из моего детства.
– Я собираю все на свете, – заявил Майкл. Повернувшись ко мне спиной, он принялся возиться с упрямой зажигалкой, походной плиткой и жестяным чайником. – Чаю?
– Да, пожалуйста.
Наконец ему удалось разжечь конфорку, и он перевернул пару ящиков из-под вина, жестом предложив мне сесть. Потом вздохнул, сцепил руки – и принялся грызть заусенцы.
– Здесь я пишу, так что почти целый день я тут один. Если понадоблюсь, приходите в любой момент.
– Ладно, – сказала я.
Он сел на ящик напротив.
– Помимо того, чем вы уже занимаетесь – всякая администраторская работа, чтение, обработка корреспонденции, – я думаю, уже можно приступить к следующему проекту. По-моему, у нас с вами сложились неплохие отношения. По правде говоря, Лия, вы, наверное, сочтете меня сумасшедшим. Мой редактор так и думает, да и жена с детьми считают меня психом. Не в творческом смысле, а в самом прямом – как выживают из ума на старости лет. Я вас едва знаю, а в этом деле нужно доверие. Доверие и… взаимопонимание. – При этом слове он заметно содрогнулся – как будто оно было слишком велико для того, чтобы произнести его вслух. – Доверие и взаимопонимание. Именно то, чего я обычно избегаю.
В дальнем углу высились составленные одна на другую картонные коробки.
– В этих коробках, – он указал на них пальцем, – вся моя жизнь с 1968 по 1970 год. Эти записи никогда не публиковались. Многие из них очень личные – чрезвычайно личные, я бы сказал. Большая часть, наверное, полный бред. Я хочу, чтобы вы перебрали их и разложили в хронологическом порядке, потом перечитали и напечатали.
– Ладно, – повторила я.
– К концу месяца вы узнаете меня – или того, кем я был тогда. Надеюсь, осуждать не станете, и, думаю, будет излишним говорить, что я рассчитываю на полную конфиденциальность с вашей стороны.
– Разумеется.
Он вздохнул.
– Считайте то, что прочтете, художественным вымыслом. В конце концов, разве не таковы обычно дневники?
Пронзительный свист чайника разорвал тишину, и Майкл встал, чтобы заварить нам чаю.
Я решила перенести коробки в свою маленькую спальню – и лишь опустив на пол последнюю, осознала, сколько же места они занимали в этом временном тесном обиталище. Всего их было три, и я минут пять не могла решиться их открыть – так и сидела на полу, глядя на них, словно ожидая, что они вот-вот вспыхнут ярким огнем. Потом написала Эмме:
«По большому счету он нанял меня для чтения своих дневников».
«Не понимаю, – ответила та. – Он что, не слышал про оцифровку? А главное – обладаешь ли ты для этого должной подготовкой?»
«Под “этим” я имею в виду необходимость быть его психиатром».
«Ну вообще-то у меня такое чувство, будто он передо мной раздевается, – как те старые извращенцы, которые показывают всем свой член в метро, только через текст».
«О боже, да он мозгоэксгибиционист!!!» – и она сопроводила свои слова многочисленными «баклажанчиками».
Собравшись с духом, я сорвала скотч с первой коробки и вдохнула запах времени. Каждая коробка была доверху заполнена одинаковыми темно-синими тетрадками; каждая тетрадка – исписана черными чернилами изящным почерком Майкла. Я открыла одну наугад и прочла несколько строк.
«…страдал от жуткого похмелья в Сенат-хаусе; потом явился Дж. и потащил меня на обед к своей матушке – мол, она упрашивала его привести “долговязого друга с севера”. Похоже, алкоголизм – это у них семейное: миссис Гресфорд уговорила пару бутылок джина, а потом стала подбивать нас присоединиться. Эта старая пьяница как будто из аристократов: лошадиное лицо, куча имен да еще и талант уничтожать джин-тоник, точно он испаряется сам собой… Грязные шуточки… К тому времени, когда мы добрались до пудинга, она была просто неотразима…»
Родители Жерома жили в сорока пяти минутах ходьбы от Янгов. Оставшуюся часть дня я провалялась на полу в спальне, открывая по очереди тетрадки, сверяя даты первых записей и раскладывая по годам, при этом стараясь не читать. Последнее было непросто: фразы типа «Кэти положила мне волшебную таблеточку под язык, будто священник – просфору» будто нарочно возникали через страницу. Так что я ощутила благодарность, когда Майкл не вышел к обеду во двор. Если уж считать его эксгибиционистом в бежевом плаще, то я чувствовала себя скорее вуайеристом, чем испуганной жертвой.
Меня отвлек доносившийся из сада голос Дженни: она требовала «увлажнения организма».
– Где-то на земле уже шесть вечера, Брайан!
Мои часы показывали половину шестого. Я спустилась на пляж поплавать, а потом присоединилась к ним, чтобы пропустить по бокальчику пастиса. Майкл по-прежнему где-то пропадал. В семь я отправилась на apéro.
Нужный мне дом оказался одним из приземистых темно-коричневых бунгало с покатыми черепичными крышами, что располагались в паре километров от Сен-Люка, в густых зеленых зарослях, создававших эффект уединенности. Он стоял в самом конце дороги – пыльной и усыпанной бурыми сосновыми иглами. Поблизости был припаркован видавший виды красный «рено», на ржавом капоте которого, распластавшись, нежился в лучах вечернего солнца толстый рыжий котище. Я протянула руку и почесала огромное пузо. Из сада слышались раскаты смеха и ритмичное бренчание на гитаре. Котяра лениво приоткрыл желтый, как у рептилии, глаз, шевельнулся было – и снова замер. Я испытала чувство глубокой солидарности с лежебокой.
Всего в бунгало собралось пять человек: Жером, Камий, Нико и две девушки, которых представили как Али́с и Элизу. После стольких лет жизни среди парижан они показались мне такими приветливыми и дружелюбными, что на мгновение я даже приняла их радушие и явный интерес за какую-то странную садистскую шутку.
– Как хорошо ты говоришь по-французски! – восхитилась Элиза.
С восемнадцати лет меня окружали люди, для которых владение иностранным языком было чем-то естественным и само собой разумеющимся. Когда я только приехала в Лондон, я была совершенно очарована ребятами, без всяких видимых усилий переходившими с одного языка на другой. Помню, как один из них – самопровозглашенный гражданин мира, учившийся в международных школах, – сказал: «Боже, когда англичане хвалят мой английский – это так высокомерно! Они что, думают, мы настолько тупы, что не способны выучить их язык?»
– Я уже несколько лет живу во Франции, – смущенно ответила я.
Все пятеро расположились у пруда, будто позируя для группового портрета. Даже цвета – бирюза воды, как на картинах Дэвида Хокни, насыщенный терракотовый черепичных крыш, сочный фиолетовый цветов бугенвиллеи и светящаяся как лампочка бутылка пастиса на журнальном столике – были подчеркнуто насыщенными. Жером вручил мне рюмочку Ricard.
– А ты знаешь, что твой писатель в некотором роде легенда в Сен-Люке? – спросила Алис.
– Правда?
– Ага, хотя тут быть легендой нетрудно, – хмыкнул Камий.
Все они перебрались отсюда в города покрупнее – Лион, Монпелье, Ним. Знакомые друг с другом с детства, они, вместо того чтобы вспоминать общие курьезные случаи и подшучивать друг над другом, всецело сосредоточились на мне. Обсуждали учебу по обмену в Манчестере и Фолкстоуне (в контексте последнего была упомянута некая семейка «дикарей», которые, судя по всему, питались исключительно сэндвичами с картошкой фри). Расспрашивали меня о Лондоне и с наслаждением жаловались на Париж. Но больше всего их интересовало семейство Янгов.
– А дети их тоже там? – оживленно спросила Элиза.
– Пока нет, – ответила я, – но скоро должны приехать.
– Когда мы были подростками, они казались такими утонченными и стильными. Приезжали сюда каждое лето с друзьями из Лондона, и первую неделю мы вились вокруг них. Потом один из нас…
– Это всегда был я, – вставил Камий.
– C’est clair[110] – Камий приглашал их к кому-нибудь в гости, в город, где мы все учились. Ты ведь запал на сестру, а, Нико?
– Моя первая большая любовь, – вздохнул тот. – Но тогда я не мог из себя выдавить ничего, кроме «Мне нравится играть в футбол в парке, а моя любимая группа – The Kooks».