– Salut, – поздоровалась я. Позади стоял Жером.
– Прогуляемся?
Я кивнула и вслед за ним свернула с тропинки.
– Ты купалась, – сказал он, когда мы карабкались по скалистому склону, и протянул мне руку. – У тебя волосы мокрые.
– Куда идем?
– В мое любимое место.
– Как ты узнал, что я здесь?
– Я не знал, – ответил он. – Просто гулял, и судьба вот так широко мне улыбнулась (примерно это он и сказал – хотя я, возможно, слишком вольно и поэтично передаю его слова).
Мы поднимались все выше и выше – пока наконец не оказались в зарослях, где воздух был густым, мшистым и плотным от запаха соленой воды и выброшенных на берег коряг. Жером почти всю дорогу молчал, так что я лихорадочно говорила сама с собой, совсем как Том, и выложила все о поведении Майкла и его отношениях с Анной.
– Думаешь, он хочет тебя трахнуть?
– Что, прости? – переспросила я, переводя дыхание.
– По-моему, он хочет тебя трахнуть, – повторил Жером, не глядя на меня. – Уверен в этом.
Мы вышли из-за деревьев, вновь окунувшись в облако невероятного белесого света.
– Ого, – выдохнула я.
Мы очутились на потаенной смотровой площадке. Из этой части бухты видна была раздвоенная скала, спускавшаяся прямо в лазурные волны. На ее вершине приютилась церковь, чей изящный белый шпиль пронзал бескрайнее синее небо. Синее на синем в обрамлении всех оттенков зелени – от нефритового до оливкового.
– Потрясающе!
Жером сел и закурил. Я, опустившись подле, обхватила колени.
Лицо его как будто постоянно освещало солнце – он излучал свет. Безупречная кожа оливкового оттенка, упругая, плотно обтягивавшая все углы и изгибы его тела. Он затянулся, и прядь темных волос упала на темные глаза. Потом передал мне сигарету, и я с радостью ее приняла, надеясь, что никотин успокоит сердце, которое по какой-то неведомой причине пустилось вскачь. Он посмотрел мне прямо в глаза и ухмыльнулся – будто бы какой-то только ему понятной шутке. Забрал окурок, затушил его и, взяв обе мои ладони в свои, прижал меня к земле. Прильнув всем своим телом ко мне, он засмеялся, обнажая ряд ровных белых зубов. Лицо его было в каких-то сантиметрах от моего. Я прикусила губу.
– Я ждал этого момента несколько дней, – сказал он и поцеловал меня. Это был один из тех поцелуев, что ощущаешь всем телом и от которых все члены словно каменеют и в то же время плавятся.
12Майкл
Проснулся я, мягко говоря, сам не свой: всю ночь меня неотвязно преследовали сны об Астрид – такие живые и яркие, что, казалось, я мог коснуться ее рукой. Совершенно отчетливо я чувствовал запах ее свободной замшевой куртки, купленной в Oxfam на Аппер-стрит и все еще хранившей сигарный дух своего прежнего владельца. Иногда, отработав смену, она помогала Джорджо и Розе на кухне, и тогда кончики ее пальцев пахли чесноком. Запах этот был для меня чем-то новым и непривычным – но в то же время непостижимым образом напоминал о чем-то давно забытом, как будто из детства. (Спустя годы, на Олд-Мур-роуд, по дороге от родителей в церковь, где должна была венчаться моя племянница, он застиг меня врасплох. Дикий чеснок. Была весна, юная и свежая, благоухающая ароматами – и особенно черемшой. Я присел прямо на влажный пень – искрящийся на солнце и бурлящий жизнью – и уставился на свои трясущиеся руки, словно ждал, что они вот-вот превратятся в ее.)
Во сне мы с ней ехали в 38-м автобусе в сторону Хакни. На вечеринку, сказала она – точно такая, как в юности, словно неподвластная старению. А я то и дело поглядывал в ужасе на свои руки – руки древнего старика, узловатые, с фиолетовыми прожилками вен. Выйдя из автобуса, мы оказались среди букмекерских контор, цветочных магазинов и наркоманов, и я вдруг ощутил прилив социальной тревоги, какой не испытывал уже несколько десятков лет. Она, одетая в точности как Кларисса и ее подружки – ботинки Dr. Marten’s и крошечный кроп-топ с одной из моих старых джинсовок, – буквально приклеилась к своему телефону.
– Что ты делаешь? – спросил я.
– Спрашиваю у Джулиана адрес, – ответила она без всякого выражения, уставившись в экран.
Когда мы наконец прибыли в какие-то жуткие трущобы с обманчиво оптимистичными, слащавыми названиями улиц, она почти сразу бросила меня в дверях квартиры совершенно противоестественной планировки, и я бродил в этом сумрачном нереальном пространстве словно в чистилище. Коридоры вытягивались и искривлялись; клетушки-комнатки в считаные секунды заполнялись половозрелыми юношескими телами – и тут же пустели. Лоуренс, прислонившись на кухне к замызганному холодильнику, курил и потягивал из жестяной банки Red Stripe, о чем-то болтая с девушкой, очень похожей на Астрид. Я все пытался с ними заговорить, но оба с нарочитым презрением игнорировали меня.
Наконец я оказался перед запертой дверью, из-за которой доносилась барабанная дробь, волнующий звон струн и голос Григориса Бификоциса, зовущий вперед. «Когда сжимаются кулаки», – пел он по-гречески. Я взялся за ручку, но, как ни старался, как ни силился, не мог ее повернуть. Шум из-за двери тем временем все нарастал, и металлическая ручка больно врезалась мне в ладонь, словно канат в школьном спортзале. И чем больше усилий я прилагал, тем больше дверь сопротивлялась и тем оглушительнее становился рокот за ней.
Внезапно на моем плече оказалась чья-то ладонь. Это была Лия. Она жестом пригласила меня в комнату и без слов открыла дверь. Та медленно распахнулась, и дневной свет залил темный коридор. Я решительно ступил внутрь. В комнате было тихо и пусто, и из распахнутого настежь окошка открывался вид на августовское Эгейское море. Тут уж все понятно и без диплома психиатра.
Каждое утро, примерно без четверти восемь, она идет на пляж и возвращается с влажными волосами, закрученными на макушке в узел, который медленно разворачивается, пока она выжимает для Дженни апельсины или утирает с подбородка сверкающие капли дынного сока (ест она всегда неаккуратно – это я заметил). Этим утром я хотел ее перехватить – поговорить, объясниться, – но когда взобрался на гребень дюны, что спускается к бухте, то не нашел в себе силы ее потревожить. Так и стоял, глядя, как она плавает, и думал: до чего же это банально – древний старик наблюдает издалека за юной девушкой. От ее длинных загорелых ног расходились по воде круги, переливающиеся в лучах утреннего солнца.
Вот она выбралась на каменистый выступ, и я к своему потрясению увидел, что она почти совершенно обнажена, не считая тоненьких черных трусиков от бикини. Знаю: в тот момент мне следовало бы отвернуться, но я продолжал сидеть, по-турецки скрестив ноги, будто пригвожденный к дюне, совершенно не замечая песчаных мушек и высохших на солнце колючек и испытывая то же удовольствие, которое, должно быть, чувствовала и она, зажмурившись и подставив лицо ласковым лучам нового солнца.
Полуприкрыв глаза, я ощутил высшую степень блаженства – вереница образов пронеслась перед моим мысленным взором и сложилась в восхитительную картину: обнаженная Астрид на балконе в Афинах (уму непостижимо: даже тела у них были одинаковые! я вдруг испытал мимолетное чувство вины от возбуждения при мысли о том, что в точности знал, какова на ощупь грудь Лии), ее золотистая кожа на фоне зелени фиговых деревьев. Воспоминания накладывались на реальность – как афиши в подземных переходах, когда сквозь разорванный лист объявления о выставке Сезанна проступает физиономия комика из «Аполло»: сверкающий белоснежный оскал среди скромных яблок цвета закатного солнца.
– Интересно, где Лия? – Дженни глянула на свои старенькие часики и, наверное, в сотый раз, встряхнула салат.
– Мам, я уверен: она не утонула. Море сегодня спокойное, как пруд, так что ее жизни ничто не грозит.
Дженни панически боялась утонуть – так было всегда. Это совершенно не вязалось с ее характером, но единственный раз на моей памяти, когда она по-настоящему разозлилась – в буквальном смысле взорвалась от гнева, – был, когда Джулиан толкнул ее в Чаруэлл[113]. Так что Тома научил плавать я – что, учитывая полное отсутствие у меня терпения, было ярким свидетельством любви к его матери. Мы поехали в Корнуолл – Тому тогда было лет шесть, значит, на дворе был конец восьмидесятых. Да, точно – восемьдесят восьмой, потому что Диана как раз была беременна Лоуренсом. Должно быть, поэтому я увлекся морским делом – пытался пробудить в себе зачатки отцовского инстинкта.
Брайан положил ладонь на руку жены. По сравнению с остальными он был молчалив – говорил редко, но, когда все же делал это, слова его были взвешенными и обдуманными. В молодости, когда мы только познакомились, я не мог отделаться от ощущения, что не нравлюсь ему – своим позерством и язвительностью, – тогда как сам он оставался незыблемо спокойным, как скала (за что я прозвал его Монахом). Сколько себя помню, слова всегда служили мне броней и оружием, и его немногословность довольно долго обескураживала меня и ставила в тупик.
– Пойдем-ка за стол, мам, – сказал Том. – Вот увидишь: только сядем – она и появится. Это как в ресторане – целую вечность ждешь своего заказа, а только выйдешь в туалет – как его приносят.
И тут же, будто услышав его, со стороны пляжа прибежала Лия – сгусток нервной энергии.
– Простите, – запыхавшись, выдохнула она. – Совершенно потеряла счет времени. Надеюсь, вы начали без меня?
Лицо ее раскраснелось, глаза блестели, а волосы уже совершенно высохли.
13Майкл
Конечно, я опоздал: она сказала – встречаемся в семь, но, когда я вышел из метро, была уже половина восьмого, и я рванул по Чаринг-Кросс-роуд в попытке хоть немного наверстать. Клуб представлял собой питейное заведение в полуподвале на Денмарк-стрит. Хозяином его был перебравшийся сюда из Гарлема фанат джаза по имени Джереми, которому, судя по всему, нравилось регулярно увольнять своих пианистов и потом мужественно садиться на их место, оставляя бар почти на целый вечер без твердой администраторской руки. Должно быть, успешность его бизнес-модели зиждется главным образом на обаянии, харизме и везении, заключил я.