Изрядно поплутав, я все же нашел почти неприметный вход, а за ним – крутую лестницу. Спустился по ней в подвал и оказался перед не вызывающей доверия черной дверью, из-за которой доносились приглушенные звуки музыки и голоса, перемежавшиеся взрывами смеха. Толкнув ее, я внезапно оказался в мощных объятиях стереозвука. Сквозь клубы синеватого дыма пробивались отблески галогеновых ламп и огоньки сигарет. Бледные лица в полумраке светились от восторга. Щетки томно поглаживали малый барабан, мягко позвякивали клавиши.
Она сидела на высоком барном стуле посреди небольшой импровизированной сцены, элегантно скрестив ноги. На ней были темно-синие укороченные брюки-дудочки и белая мужская рубашка; весело переговариваясь с контрабасистом, она курила сигарету. Челка коротко подстрижена, волосы убраны в высокий хвост – кроме пары прядей, обрамлявших сияющее лицо. Сноп мягкого молочно-белого света осенял и пронзал ее, словно иголка – бабочку.
Я заказал себе джина у типа, который, должно быть, и был Джереми, и уселся за барной стойкой, с демонстративной враждебностью поворачиваясь спиной к любому, кто попытается завести со мной беседу. Астрид взяла микрофон и запела; в голове у меня все поплыло. Контрабасист закрыл глаза и с одобрительной улыбкой кивнул ударнику, тот расплылся в ответ. Позади меня Джереми присвистнул.
– Весьма неплохо, дружище, – хрипло сказал кто-то из завсегдатаев.
– Хм-м, – отозвался тот. – Насчет нового клавишника – пока непонятно.
Я был совершенно чужд их реальности. Песня закончилась, бар взорвался аплодисментами, и Астрид вся зарделась от смущения. Потом заметила меня – и ее детская улыбка сделалась втрое шире. Я поднял свой бокал и тут же почувствовал, что в этом переполненном помещении мы с ней – совершенно одни, как влюбленные в каком-нибудь из старых голливудских фильмов, на которые субботними вечерами водила меня сестра. Словно луч прожектора выхватил нас двоих из тьмы, скрывшей весь прочий мир с его будничными проблемами.
Наверное, с моей стороны было наивно полагать, что она еще девственница. За пару недель до того, в пабе, Джулиан сделал весьма колкое замечание, облеченное в форму почти что комплимента.
– Что в таких девушках хорошо, – сказал он, – так это то, что они всегда точно знают, что им нужно. Готов поспорить, она та еще шалунья, а, Мики?
Дженни, заметившая, как я неловко поежился (она всегда была весьма чуткой к малейшим оттенкам моего настроения), закурила и, уставившись на жуткую хрустальную пепельницу, произнесла:
– Что ж, может быть, это и неплохо. Разве тебе нужна краснеющая скромница?
Я столько раз представлял себе этот момент, прежде чем он стал явью; сидя в 68-м автобусе, или в библиотеке, или на Картрайт-гарденс, вздымая ногами шуршащие ворохи мертвых листьев, похожих на конфетти из пергамента. Мысленным взором я видел, как она чуть приоткрывает свой красивый рот, расширив глаза от смеси страха и желания; слышал ее быстрое и прерывистое дыхание; представлял, как провожу языком по мочке ее уха, шепча какую-нибудь банальность, перед которой она не сможет устоять, – что-нибудь вроде «я никогда не сделаю тебе больно» или «доверься мне». Хотя подобная чушь не действует на фригидных недотрог (тут в моем воображении мимолетной вспышкой возникало лицо Сэры-то-есть-Сары) – но, несомненно, подействует на Астрид. Я знал, что она хочет этого не меньше меня: ее поцелуи уже стали чуть дольше. И когда она прижалась ко мне, наступило время сделать это – без промедления и с жадностью.
В тот вечер мы шли по Рэтбоун-плейс и Астрид будто бы парила в облаке эйфории после концерта. В дверях, под мутным синим фонарем, мы остановились, чтобы поцеловаться, и она прошептала мне на ухо, сжимая ладонями мои напрягшиеся лопатки: «Я хочу, чтобы это случилось сегодня ночью». И мы бросились вверх по лестнице, в мою квартиру, окрыленные и опьяненные друг другом. Она потянула меня прямо на мой жесткий одноместный матрас и расстегнула на мне рубашку – с легкостью и неожиданной ловкостью.
Когда все было кончено, она прижалась головой к моей груди, ее густые волосы щекотали мне ноздри. Мы закурили одну сигарету на двоих.
– Ты уже это делала, – сказал я.
– А ты разве нет? – иронично спросила она.
– Хотелось бы думать, ответ очевиден.
– Хм-м, – хихикнула она и перевернулась, уткнувшись подбородком мне в ключицу. – Но обычно бывает не так, правда?
– Нет, – согласился я, – не так.
– Провидица! – триумфально объявил я.
– С какой это стати провидице носить такую скучную куртку? – спросила Дженни. – Без обид, дорогая, – добавила она, повернувшись к Астрид. – Конечно, она не скучная, но от провидицы как-то ждешь облачений в блестках и узорах – ну, как у Джулиана.
– Хо-хо-хо! – отозвался тот. – Великий эксперт по стилю и комик в одном лице! Знакомство с тобой такая честь для меня, Джен! – он отхлебнул пива. – Но она права, провидица бы такую куртку не надела. И уж точно от куртки провидицы не несло бы сигарами – скорее, шалфеем и сандаловым деревом!
– Ох, Джулс, ты просто неисправимый англиканин. Эти благовония скорее встретишь в церкви, чем в логове ненасытного шарлатана.
– Вот оно! – вскричал я. – Та самая энергетика! Эдакая мадам Сосострис[114]. Обитает в каком-нибудь мрачном уголке квартала красных фонарей, где поселилась сразу после Первой мировой войны. Старая, умудренная сединами прорицательница – в прошлом проститутка, – добавил я. – Курит кубинские сигары и спит с продажными легавыми и священниками, чтобы те ее защищали.
– В двадцатые годы таких курток не носили, мой хороший, – вздохнула Дженни.
– Так в том-то и дело – она же провидица! – не сдавался я. – Она увидела будущее моды!
Мы вчетвером сидели в баре у Кингс-Кросс. Был канун Рождества, и весь Лондон, казалось, впал в предпраздничное пьяное оцепенение. До отправления моего поезда в Лидс оставалось сорок пять минут, и с самого обеда я только и делал, что опустошал пивные кружки, стараясь усмирить охватившую меня панику – всегдашнюю спутницу путешествий на север. В тот момент я безумно их всех ненавидел – не исключая Дженни, чьи категорически нерелигиозные родители (потомки иудеев и католиков) не позволяли даже упоминать «этот капиталистический праздник» и жили в отрицании Дина Мартина[115], рождественских мандаринов и концепции непорочного зачатия. По крайней мере она оставалась здесь, в центре вселенной, могла ходить на шумные вечеринки и бросать монетки колядующим в метро. Джулиан отбывал куда-то в глушь (я представил себе Ноэла Кауарда, просторные гостиные и целые легионы нетрезвых родственников с безвольными подбородками), а Астрид – в дом чистого диккенсовского Рождества (Джулиан не удержался от вопроса «Ты случайно не кузина Крошки Тима[116], а, милая?» – и я пнул его под столом).
По мере приближения времени отъезда во мне все усиливалось ощущение, будто у меня вот-вот безвозвратно отнимут ту жизнь, которую я с таким трудом здесь построил. Но еще невыносимее (хоть я и не хотел себе в этом признаваться) была мысль о том, что придется на целых пять дней расстаться с Астрид. С того концерта в среду ночи, проведенные нами вдали друг от друга, можно было сосчитать по пальцам одной руки. По сути, она переехала ко мне на Шарлотт-стрит. Прежде о подобном я читал лишь в романах – и находил безумно смешным, – но теперь мы целые дни проводили в постели. При этом необязательно занимались любовью – просто были вместе, как в бергмановском «Лете с Моникой».
Я смотрел, как она перемешивает кубики льда в бокале шотландского виски, и грудь мою внезапно сдавило странное чувство. Что все они будут делать, когда я сяду в поезд? Может быть, Дженни поедет в Блумсбери к подруге или пойдет с сестрой на обед куда-нибудь неподалеку от студенческого клуба. А Джулиан, возможно, предложит Астрид подвезти ее домой в своем дурацком кабриолете…
– Или частный детектив, – провозгласила Дженни. – Я почти уверена: раньше эту куртку носила дама – частный детектив!
Мы считали себя невероятно умными. В этот день Астрид явилась в своей новой куртке, которой безмерно гордилась, и теперь мы строили догадки о том, с чьего хладного трупа Oxfam снял это сокровище.
– У нее уютная квартирка в самом конце Мэрилебон-Хай-стрит, она курит сигары, когда получает заказ от мужчин – чтобы произвести на них впечатление, – но сама предпочитает Sobranie. Родилась, конечно, в Индии, а родителей…
– …съели тигры! – вставил Джулиан.
Дженни поморщилась.
– Ладно, тигры так тигры, – согласилась она – как будто пытаясь угодить капризному ребенку. – В общем, после, кхм, инцидента с тиграми ее отправили в какой-нибудь жуткий интернат, а каникулы ей приходилось проводить в Шотландии, со своей тетушкой – грымзой и старой девой… – тут глаза ее сверкнули, и она посмотрела на меня: – Нет! Хуже: в Йоркшире…
Джулиан взревел – как всегда, когда приходил в замешательство.
Взгляд Астрид встретился с моим – и я тут же забыл обо всем, что говорили мои друзья. Под столом я нежно провел сводом стопы по ее икре.
– Буду скучать, – сказал я одними губами, и она широко мне улыбнулась.
– На вас двоих смотреть противно! – пробормотала Дженни, забыв об игре. – Давай, Джулс, пойдем за добавкой.
В этот момент из музыкального автомата зазвучали первые ноты White Christmas.
– Думаешь, это песня про снежок? – спросил Джулиан у Дженни, отодвигая свой стул.
– Ой, Джулиан, ты иногда такой придурок!
– Что ж, – хмыкнул он, – значит, Рождество у меня будет повеселее твоего!
Холодной январской ночью где-то неделю спустя я вернулся в Лондон. Она поставила пластинку Дасти Спрингфилд. Петли оконной рамы заиндевели, и, когда мы говорили, изо рта вырывались облачка пара и на секунду повисали в воздухе.