– Майкл! – ахнула она. Боже, сколько ахов и охов – прямо школьный спектакль! – Что ты натворил со своей рукой?
И вот она уже шарит в шкафчике под раковиной, пытаясь нащупать древнюю аптечку, и перевязывает мне руку, стоя на коленях у моих ног, – ни дать ни взять герлскаут. Она всегда была такой – на все руки. Деловая Дженни.
– Порезался в сарае, – пробормотал я.
Обмануть ее не удалось – об этом говорил испытующий, умоляющий взгляд.
– Поговори со мной, – тихо сказала она.
Нет. Больше никаких слов.
Вечером все пошли на пляж, и ветер доносил до меня раскаты их смеха. В понедельник они устроили самую настоящую вечеринку – черт бы их побрал. Лия показалась из своей комнаты около половины шестого и пришла ко мне в сарай – отчитаться.
– Я написала синопсис двух рукописей, что прочла на прошлой неделе, – подумала, вам будет любопытно взглянуть, – сказала она, нерешительно останавливаясь в дверном проеме, в рамке девственно-чистого солнечного света внешнего мира. – И еще переслала письмо из LRB[121] на ваш личный ящик, чтобы вы взглянули. Там насчет эссе о Максе Фрише.
– Что ж, входите, – буркнул я, вставая и приглашая ее. – И закройте за собой дверь.
Я выдвинул старый ящик из-под вина, чтобы она могла сесть.
На плечи ее было накинуто пляжное полотенце, волосы наскоро собраны в пучок на макушке.
– А как продвигается с дневниками? – спросил я, не глядя на нее.
– Очень хорошо, – ответила она – пожалуй, даже слишком пылко. – Как раз дошла до того места, где вы познакомились с той девушкой – Астрид.
При звуке этого имени я ощутил укол тревоги. Заставив себя посмотреть на нее (хотя на самом деле больше всего мне хотелось сидеть вот так, уставившись в пол, – руки у меня слегка подрагивают), ответил (голосом, которому старался придать оттенок легкой, добродушной снисходительности):
– Думаю, лучше нам не обсуждать дневники так открыто – с личными местоимениями, «вы» и все такое. Так гораздо сложнее… – я замешкался, подбирая слова, – соблюдать профессиональную дистанцию. Понимаете, почему это важно?
Она густо покраснела, и мне доставила удовольствие мысль, что наша мизансцена повторяется. Я похлопал Лию по коленке, чтобы подсластить пилюлю и показать, что не сержусь по-настоящему.
– Собрались поплавать? – спросил я, кивнув на пляжное полотенце, – и сам поразился тому, как весело прозвучал мой голос: ни намека на страх и дискомфорт. Сегодня я наконец был собой, чувствовал себя цельной, гармоничной личностью. А потом она кивнула – и произошло нечто совершенно невероятное: это длилось долю секунды, удар сердца, вздох – только пространство вокруг нее вдруг искривилось и изменило форму. Частички света как будто иначе осели на ее лицо, и я тут же понял, что был прав. Тепло разлилось по всему моему телу – словно меня подключили к капельнице. Миг – и вот она снова пропала, но мне было не важно: ведь на целое мгновение она вернулась ко мне. Я беспрепятственно проскользнул сквозь время, на несколько десятилетий назад, и теперь знал: когда буду к этому готов, вновь смогу прикоснуться к своему прошлому. Она была так близко – только руку протяни. Столько лет она служила мне опорой и якорем, составляя самую мою суть.
– Ты сегодня что-то непривычно бодр, – сказала мне Дженни за ужином, подозрительно сощурившись.
Я широко ей улыбнулся.
– Где дети?
– Готовят барбекю на пляже с французами, – она налила мне вина.
– Ах, молодость, красота… – пробормотал я, не вкладывая в эти слова ни капли горечи и досады: теперь-то мне было доподлинно известно, что время эластично, как упругая кожа подростка. Ущипни ее – и она тут же вновь разгладится, принимая свою естественную и безупречную форму.
Когда Дженни и Брайан ушли спать, я отправился гулять по побережью, озаряемому диском луны – такой полной и яркой, что, казалось, иссиня-черное ночное небо все омыто ее вязким молочно-белым светом. В подлеске стрекотали сверчки, а где-то внизу волны прилива в такт разбивались о береговую линию. Все вокруг будто бы подчинялось тщательно прописанному и отрепетированному сценарию. Впервые за несколько недель Вселенная снова была ко мне благосклонна.
Дойдя до поворота, я увидел их – неясные силуэты и огоньки сигарет, двигающиеся в первобытной пляске вокруг костра. Металлический грохот музыки и ее тело, все во власти ритма, будто качающееся на волнах – прилив, отлив… в танце с кем-то другим.
Мы вдвоем танцуем в квартире на Шарлотт-стрит. Астрид выходит из ванной, и струйки воды стекают с нее на деревянные половицы; она проходит на кухню. Она абсолютно голая, и волосы, словно змеи Медузы Горгоны, свились у нее на груди – но пропустить этот танец она не могла, ведь я поставил концертную запись Suzanne Нины Симон. И разве мог я на нее злиться, когда черты ее преображенного восторгом лица контрапунктом отзывались на мелодию от этой, в общем-то, довольно меланхоличной песни? Она взяла мои ладони в свои, и теперь мы танцевали вдвоем, босиком; Астрид тесно прижималась ко мне, и на моей одежде отпечатался ее влажный силуэт.
Внезапно Нину Симон сменил Григорис Бификоцис, и воздух стал слишком соленым, словно вызов, попытка подчинить себе волю. Астрид на балконе, в тени фиговых деревьев. Астрид в лучах софитов у Джереми. Свет, свет, сколько света! Голова кругом. Слишком много света. Вода буквально наэлектризована.
Волна тошнотворной слабости, я падаю вперед, на колени, и меня выворачивает под оглушительный стрекот сверчков.
Утром во вторник, после завтрака, Кларисса пришла ко мне в сарай. Лия уже скрылась в своей комнате, с головой уйдя в работу, Том уехал в город. Она постучала – обученная этому с тех самых пор, когда ей, ковыляющей по нашей первой квартире в Хайбери, открылась сила собственных конечностей.
– Привет, пап, – пропела она, показываясь в дверях с нехарактерным для нее неловким видом.
Я жестом пригласил ее войти и, когда она села на ящик у моего стола, ощутил всю нелепость ситуации: я за столом, она – перед ним, как будто у нас собеседование по работе или вызов «на ковер» к директору.
Она убрала волосы с лица и вздохнула.
– Чаю хочешь? – предложил я наконец, неловко поерзав в кресле.
– Да, пожалуйста, – ответила она, и я поднялся, радуясь возможности чем-то себя занять и поводу отвернуться, избегая ее тревожного взгляда. Шипение чайника несколько разрядило гнетущую тишину, и дочь наконец заговорила – хотя я по-прежнему стоял к ней спиной.
– Пап, я не знаю, как тебе это сказать, – и, честно говоря, не хочу ничего говорить, потому что на самом деле не вполне понимаю, что происходит…
Было что-то неестественное в ее голосе, какая-то фальшивая нота, которую можно было уловить, только если хорошо ее знаешь; в конце концов, она унаследовала-таки актерский талант своей матери.
– Продолжай, – сказал я, гадая про себя, к чему она клонит.
Кларисса несколько драматично вздохнула и сложила руки на груди.
– Пап, ты хоть немного обеспокоен поведением Анны? – спросила она.
– Анны? – пораженно воскликнул я. – С чего бы вдруг мне за нее беспокоиться?
Она одарила меня тем же взглядом, полным вымученного сочувствия, что накануне Дженни, и я невольно задался вопросом, не научилась ли Кларисса этому у нее, в детстве.
– Пап, она почти здесь не бывает.
Я изо всех сил попытался вспомнить, когда в последний раз видел свою жену. В пятницу? В голове у меня зашевелились обрывки воспоминаний о пятничном утре, кофе в саду и беседе про аэропорт. Да, точно: пятница.
– И правда, – ответил я. – Не бывает.
Кларисса встала, чтобы выключить истошно свистящий чайник.
– И это тебя совершенно не волнует?
– Да не особо, – признался я. – А должно? – гораздо больше меня смущал внезапный интерес Клариссы к судьбе мачехи. – Чай, не подросток.
Она поставила на стол чайник и две чашки и снова села напротив, изящно сложив свои тоненькие руки на коленях.
– Пап, – снова заговорила она. Как меня бесило это ее обращение – как попытка постоянно подчеркнуть нашу глубокую связь.
– Дочь, – отозвался я с некоторой почти нежной иронией.
– Слушай, я… ну, я… Нет, правда, не стоило мне об этом говорить… – вот теперь был точно перебор.
– Продолжай, – великодушно разрешил я.
Она с секунду помолчала, глядя прямо мне в глаза. Моя дочь определенно превратилась в весьма привлекательную женщину – большие синие глаза, тонкий, будто нарисованный, нос. Она еще немного помешкала, наконец положила локти на стол – как будто сидела за столом переговоров, готовясь заключить сделку.
– Когда мы с Анной были в Марселе, ну… она была не одна.
Кларисса сделала паузу – как политик, отвечающий на щекотливый вопрос.
Ледяная волна неприкрытой реальности.
– Что, прости?
Тут она закусила губу – боже, да по ней просто плакал «Оскар».
– Я… думаю… – она храбро улыбнулась мне. – Нет, ничего, ничего страшного. Это не мое дело.
– Кларисса…
– Нет, правда, пап. Я ошиблась, что пришла к тебе с этим. Не знаю, действительно ли происходит что-то не то.
– А что, по-твоему, происходит?
Она выпрямилась, держа в руках чашку.
– Нет, пап, правда, я почти уверена, что ничего не случилось. Зря я пришла.
– Кларисса, – настаивал я, пытаясь казаться спокойным, – но видел по ее лицу, что попытки мои тщетны.
– Правда, – снова сказала она покровительственным тоном, так напоминающим ее мать. – Уверена: ничего нет. – И она с напускной беззаботностью отправилась к выходу.
– Кларисса.
– Постарайся забыть об этом. Уверена, мне все померещилось. Анна тебя очень любит, – произнесла она, как будто желая произвести контрольный выстрел.
– Милая…
Поздно. Дверь за ней захлопнулась с жалобным дребезжанием.
С минуту я сидел в тишине, потом взял в руки телефон. Нашел последнее сообщение от жены: утро субботы.