, – сказал Ларри, по-английски напирая на «м».
Мы юркнули в лабиринт рынка, купили нектаринов, что пирамидами громоздились на прилавках. Тощий подросток в растянутой майке, разложив огромные спелые дыни, широко нам улыбнулся и принялся ловко, словно акробат, разделывать их мачете. Потом протянул мне сочный ломтик; его отец докуривал сигарету, стряхивая пепел в ящик первого в этом сезоне инжира.
Вновь вынырнули на пеструю главную улицу, тянувшуюся до самой продуваемой солеными ветрами бухты. Миновав метро, супермаркеты, красные и белые вывески лавочек, мы оказались в Старом порту, залитом едким утренним светом. Там, на свежеубранной террасе, мы и устроились, усевшись в старые и сырые от росы плетеные стулья и заказав пирожных. В небе пронзительно кричали чайки. Волны Средиземного моря, искрящиеся разноцветными бликами, омывали каменный парапет. Рядом с нами официант рассказывал коллеге о какой-то парижской дурочке, с которой переспал прошлой ночью.
Лоуренс вытянул длинные ноги и со вздохом откинулся на спинку стула, заложив руки за голову.
– Ну, выкладывай: что за работу поручил тебе мой отец? Что именно подразумевается под «его ассистентом»?
Глаза его были прикрыты из-за яркого солнца, а в самом тоне не было той смеси упрека и угрозы, что у Клариссы, – а может быть, я попросту не могла разглядеть в нем никакой опасности, особенно в этом утреннем свете. Я тоже вытянула ноги, положив их на его.
– Ладно, устраивайся поудобнее, – хмыкнул он.
– Я должна читать его дневники – о его богемной жизни, когда ему было чуть за двадцать, и о давнишней возлюбленной.
– Астрид.
– О, так ты о ней знаешь?
– Мало. Отец не слишком-то любит распространяться о своих любовных победах, но однажды, когда мне было лет четырнадцать, он повел меня к ортодонту. Тогда мы с ним почти не виделись – кажется, он работал над каким-то сценарием, – а в этот день у него было странно-сентиментальное настроение (что на него вообще не похоже). Знаешь, сейчас, вспоминая этот момент, я думаю, он был подшофе. Хм. Помню, как натянуто улыбалась мне медсестра, а я изо всех сил старался не пялиться на ее бюст, когда она наклонилась, чтобы осмотреть мои моляры. Ты и представить себе не можешь, как нелегко быть мальчиком-подростком.
В общем, после клиники мы зашли вместе в паб, и он в первый раз заказал мне пива. Чипсы с солью и уксусом было нельзя, потому что мне только что подтянули брекеты. А он все называл меня «сынок» и расспрашивал о девчонках… Ужасно неловко, – Лоуренс принялся выписывать большим пальцем круги по моей лодыжке. – Спросил, есть ли у меня подружка. Я стеснялся признаться, что по уши влюблен в Полли Хоббс из драмкружка, а она почти меня не замечает и уж точно не видит во мне мужчину – только (черт бы ее побрал) «славного, хорошего человека, почти что брата»! Давай-ка, сними сандалию, – он потянул за кожаный ремешок и, когда та упала на землю, начал массировать мне подъем стопы.
– И тут отец заявляет: мол, любовь – это самое главное и, дескать, ему так жаль, что из него не вышло достойного примера для подражания… Я начинаю ерзать на стуле (уж лучше смерть, чем такое!) и говорю: «Да что ты, пап, мы ведь все знаем, как ты любишь Анну». А он смотрит на меня такими, знаешь, затуманенными глазами и отвечает: «Да нет, Ларри. Я всю свою жизнь любил только Астрид, да и там облажался».
Он кивнул, увидев мои приподнятые брови.
– До сих пор перед глазами, как он из-за чего-то ссорится с хозяйкой паба, тушит сигарету о барную стойку, а потом просто встает, кричит ей, что она – цитата – старая высохшая наркоша, и уходит… без меня. Пришлось его догонять. Ужас какой-то.
– А мама что сказала?
– Страшно разозлилась. После той истории она еще несколько лет не позволяла мне садиться с ним в машину, я чувствовал себя безумно виноватым – как будто сдал его. Но на самом деле я никому не рассказывал ни об Астрид, ни о том, что он не любит Анну; хотя Клариссе это определенно понравилось бы.
– О да, они друг друга терпеть не могут, правда?
– Ага. Кларисса так и не простила ей роман с отцом. Для нее Анна – коварная разлучница или типа того. Хотя, сказать по правде, Анна чаще всего сама ее провоцирует. Уже в детстве, когда мы только с ней познакомились, я видел ее насквозь.
– А по-моему, она хорошая.
– Хорошая – но стерва.
– Стерва?
– Слишком много о себе мнит.
Я хмыкнула:
– Как Полли Хоббс из драмкружка?
Он вскинул руки вверх и расхохотался.
– Ты прямо как Люк!
Потом перехватил взгляд официанта-женоненавистника и заказал еще два кофе и рюмку пастиса.
– Еще ведь и девяти нет!
– Я учился у лучших, – пожал он плечами. – В общем, бедняжке Анне досталось и от мамы. Та называла ее «модной пустышкой», и Кларисса, судя по всему, просто подхватила эстафету, по инерции.
Принесли кофе.
– Вы все с ней слишком жестоки.
– Да я-то ничего против не имею, – улыбнулся он. – А если и правда спит с этим жутким скульптором, то вообще молодец: так отцу и надо.
Не желая показывать своей неосведомленности в этом вопросе, я изобразила задумчивость и пожала плечами.
– Знаешь, надо бы сходить в этот бар и все разведать.
– Надо, – подхватила я, с радостью изображая понимание.
– А чем еще сегодня займемся? – спросил он, переливая пастис в американо. Я поморщилась.
– Возьмем велики напрокат. Посидим на террасе, позагораем.
– Я хочу сардины и панисс[147], – заявил он.
– Это можно.
Он вдруг схватил мою ногу и укусил за большой палец. Я взвизгнула, и мизогин-официант испепелил меня взглядом.
– Хм-м, – протянул Ларри. – А на вкус ты как пастис!
День раскрывался перед нами во всей своей красоте, словно молодая птица, расправляющая крылья. Мы поднялись к Старому городу, в квартал Панье (чувствуя, что обязаны это сделать) – он оказался предсказуемо живописным и заполоненным лавандой. Потом спустились обратно в порт, угостились сардинами в кляре, сбрызнутыми лимонным соком. Ларри изображал окружавших нас чаек, придумывая каждой из них характер, прошлое и интригующую тайну. Наверное, он уже был пьян – да и я от него не отставала. Чтобы проверить его реакцию, я принялась бессовестно флиртовать с официантом – но он, конечно, был невозмутим.
Потом взяли напрокат велосипеды и отправились вдоль береговой линии к Валлон-дез-Офф. Галечные пляжи, заполненные дряблыми стариками и резвящимися, красующимися местными. Яркие жилеты спасателей. Почти ар-деко, без малого Ривьера, пляжные кафе с вялыми официантами, выгоревшими на солнце шезлонгами и искрящимися коктейлями. Морские волны – сплошь лазурит, хрусталь и пена – разбиваются о щербатый берег. Старая рыбацкая деревня с извилистыми улочками и проездами, уходящими прямо в море. Мы немного посидели на камнях, обдаваемые брызгами, которые, впрочем, не мешали нам наслаждаться моментом. Найдя относительно ровный участок, мы устроились позагорать под жарким послеполуденным солнцем и провалялись так несколько часов – в медленно пульсирующем ритме полуприкрытых глаз, недвижимого поклонения солнцу и неспешных, ленивых разговоров. Время от времени, так же в полусне, мы погружались в воду. Когда наконец, словно дивный цветок, раскрылся и окутал все золотистой пыльцой ранний вечер, мы вновь выехали на величественную прибрежную дорогу.
– Теперь – спускаемся, – сказал Ларри, отстегивая свой велосипед.
Снова – все оттенки голубого и синего. Уютные виллы, утопающие в зелени кустарников.
Снова – порт, за ним – Канебьер, потом на северо-восток, мимо сенегальских и тунисских лавочек (огромные мешки со специями, кукурузные початки, плетеные корзины и глиняные горшки), к Ла-Плен – Жером как-то сказал мне, что именно там собирается вся молодежь. Приближался золотой час. Поднявшись по крутому холму, мы оказались на площади, опоясанной пальмами и запруженной всевозможными барами, и кое-как нашли местечко на битком набитой террасе. Публика здесь собралась самая разношерстная – от роскошных красавчиков до хиппи в мешковатых шортах, с дредами и татуировками в виде конопляных листочков. Кто-то поставил Pharcyde на стареньком бумбоксе.
Бар располагался на первом этаже обшарпанного здания в парижском стиле – со ставнями и элегантными балконами, но с облупившейся штукатуркой, грязными, шелушащимися от ржавчины подоконниками и граффити на стенах. Тут и там на площади торчали, словно сорняки, украшенные рекламой бульварных журналов хлипкие столики и красные пластиковые стулья. За место под солнцем с ними боролись обступившие площадь чахлые пальмы в ярких горшках. Одинокий ливерпульский акцент выбивался из стройного хора французских голосов и тут же растворялся в нем.
Еще по рюмочке пастиса. Голова у меня кружилась от необычайной легкости.
– Что читаешь? – спросил Ларри, который сидел с пустыми руками, наблюдая за мной.
– Эймар Макбрайд.
– Хм-м. Очень… по-женски.
– Ну прости, а что, надо было взять Курта Воннегута?
Он пожал плечами и снисходительно улыбнулся.
– Спокойно: лифчик сжигать не обязательно.
– Я его и не ношу, – буркнула я сквозь зубы.
– Я заметил, – комедийное подмигивание озабоченного дядюшки. Я пнула его под столом, и он лениво провел ступней по моей икре. – Господи боже, да на тебе можно яичницу жарить!
– Очень смешно.
– Стараюсь.
Я попыталась было вернуться к чтению, но никак не выходило отмахнуться от его пристального взгляда или запретить проделывать эти телодвижения под столом. Пришлось отложить книгу.
– Ты что, со мной флиртуешь?
– Конечно.
Я вздохнула.
– Ты кого угодно запутаешь, просто ужас какой-то!
– Ничего не могу с собой поделать: ты красивая, а я пьян.
– Да твою же мать! Как мы домой-то вернемся?
– Может, переночуем у Жерома?
– Замечательно! Сообразим на троих: ты, я и Жером.
– Да все нормально, – заверил он. – Пойдем к другу Анны, у него свой бар, я выпью бокал вина и очень крепкий кофе, потом вздремнем в машине и вуаля – вернемся домой целехонькие!