Она протянула мне чашку.
– Я что-то пропустила? – спросила я, подув на чай.
– Да я почти на целый день сбежала с Нико, – мечтательно начала она. – Но, если верить Тому, тут было совсем не интересно. Папа с Анной затеяли генеральную уборку, а сам Том в конце концов уехал с родителями в Каланки. Говорит, как будто в детство вернулся. Когда я пришла прошлым вечером домой, он так разворчался!
– Бедняга Том.
– Да уж, бедняга… Надо было ехать вместе с вами – похоже, вы там оторвались по полной.
Я снова скорчила гримасу.
– Мой засранец-брат крепко на тебя запал – только, пожалуйста, не поддавайся!
Я вскинула брови, изо всех сил изображая циничное равнодушие, и заявила, что вообще не из тех, кто западает на мужчин (а про себя стараясь не выдать взволнованной дрожи: это он запал на меня!). Но Кларисса, похоже, мне не поверила.
– Не ведись на Лала, – повторила она. – До добра это не доведет. Лучше держись поближе к Жерому… Или вообще пошли мужиков подальше – сначала наведи порядок в своей жизни, а уж потом заводи романтические приключения.
С этими словами она пожала плечами, как бы показывая, что этот совет ставит точку в обсуждении темы. Потом окинула взглядом стопку дневников.
– Работаешь?
– Почти закончила, – ответила я, поняв, куда она клонит. – Сейчас доведу до ума последний, а потом – обещаю – расскажу тебе во всех подробностях о Марселе.
И снова – скептический взгляд:
– И долго еще?
– Минут на двадцать чтения.
Она встала.
– Что ж, если не придешь ко мне через полчаса – я вернусь.
– Двадцать пять минут, клянусь!
Она вышла, и, услышав глухой стук двери ее спальни, я взяла последний из дневников Майкла. Он заканчивался 24 июля 1969 года, и я дочитала его минут тридцать назад. Они все-таки уехали в Афины, но незадолго до того из тетради было выдрано несколько десятков страниц. Голова гудела, словно меня оглушили. Я ничего не понимала: зачем она согласилась отправиться с ним в это странное, даже безумное путешествие в Грецию? И почему он прекратил вести дневник именно в этот момент? Но самое главное: по какой причине он вырвал записи за целый месяц?
Полдень был душным, гнетущим. Небо клубилось оттенками серого, отчего беспокойное море окрасилось в фиолетовый, а сосны казались гуще, чем когда-либо. В клетке своей крошечной комнаты я задыхалась от приступа клаустрофобии, и чем больше читала, тем ближе подступало беспокойство. Где она? Где Астрид? Снова я вспомнила о дневнике, который она якобы вела и который так будоражил Майкла. Как это на него похоже: желание полностью заполучить в свои руки контроль над ситуацией. И как он был одержим ее голосом: Астрид-певица, Астрид с ее едва ли не обожествляемым ист-эндским выговором. Но в самые важные моменты ее голос как будто вовсе угасал, заглушенный его собственным.
27Майкл
На ужин я пошел только ради того, чтобы увидеть ее лицо, – но одному Богу известно, чего мне это стоило. Целый день, будто пригвожденный, я пролежал на бетонном полу сарая, слушая, как барабанит по рифленой железной кровле дождь, наблюдая за преломляющимися лучами света.
Мигрень началась накануне – как только я увидел, что она уезжает вместе с Лоуренсом и Люком. Всю ночь, не смыкая глаз, я просидел на мысе, глядя в бескрайнюю черноту моря.
Помню лицо Анны, пробравшейся в уютный кокон моего сарая.
– Майкл? Ты что… Что это у тебя с глазами… с челюстью… Ты того, да?
Я велел ей убираться, и трескучая вульгарность моих слов на фоне ее нежного тембра показалась струйкой мочи в стакане молока. И вдруг я подумал: я хочу ее; как пронзительна боль одиночества… Но нет, на самом-то деле я хотел вовсе не ее. Мне просто нужно было поспать. Господи Иисусе, жара-то какая… Как отвратительно жарко! Вот бы просто поспать. В ту ночь мне это удалось – ну или почти, – а проснувшись, я тут же вышел во двор и поискал глазами машину. Но ее все не было. Я знал, что они поехали провожать Люка в аэропорт, – так почему же теперь, спустя сутки, тачки до сих пор не было на месте?
В ее комнате было темно и прохладно. Можно было бы прилечь там и подождать – она скоро вернется. Мои дневники лежали стопкой у ее стола, и при мысли о том, что она их читает, я вдруг почувствовал, что разрозненные кусочки меня вновь собираются воедино, образуя нечто целостное, осязаемое. Подушка пахла Астрид. Я взял в руки старую тетрадь; один вид ее всколыхнул во мне волну воспоминаний – даже почерк у меня тогда был в точности такой же и при этом до неузнаваемости иной. Я принялся листать страницы в поисках нужного отрывка, зарываясь лицом в ее запах, чувствуя ее мягкие, пушистые волосы – маленький золотистый пучок между бедрами. Боже, я видел ее как наяву – «Текниколор», «звук вокруг», виртуальная реальность. Она снова была со мной.
После того как набросился на нее сразу же по возвращении домой (она была такой хорошенькой с выступившим на щеках румянцем и полными слез глазами!), я целый день пролежал на полу. Распятый. Шел первый в этом месяце настоящий дождь. Он собирался несколько дней и теперь пролился фиолетовым потоком, прорвав небо. Море под этим небом тоже было фиолетовым, а густая зелень сосен стала ониксовой и матовой. Я снова чувствовал, что живу: это мысль о ней оживила меня.
Мы всемером теснились за маленьким кухонным столом, и в глазах у меня рябило. Она сидела рядом с Клариссой (которая вдруг превратилась в Диану – боже, как мне было паршиво!) и Томом. Ларри ел молча. Лицо у него было серое, и на свою порцию он набросился, как голодный троглодит, делая паузы лишь для того, чтобы отхлебнуть пива. Она пару раз украдкой встретилась со мной взглядом, и я ободряюще улыбнулся, давая понять, что все позади, что это утро было наваждением – что я люблю ее. Я смотрел, как она незаметно превращается в мою Астрид, потом – обратно в себя саму. Дженни попеременно поворачивалась то ко мне (на лице нет морщин, а волосы, как прежде, черные), то к своему взрослому сыну. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не засмеяться в голос. И так – до бесконечности.
На другой день уже Лия, не Астрид, сидела в шезлонге, вытянув ноги, и что-то писала в одной из своих записных книжек. Я присел рядом и закурил – и я уверен: она наблюдала за тем, как я стряхиваю пепел, на мои руки, на «мужской изгиб» запястий (так она однажды сказала, болтая с моей дочерью). Я ощутил электрический разряд, какой обычно сопровождает осознание того, что нашел идеальную мишень. Снова Астрид; складка под грудью, подколенные ямочки…
– Я закончила набирать дневники, сегодня верну их вам, – сказала Лия – гораздо резче, чем я ожидал.
– Да? – переспросил я.
– Хотела показать, что для меня это серьезно, – продолжала она язвительно.
Я прочистил горло.
– Лия, – тихо проговорил я. – Когда вы с Ларри вернулись вчера, я был в плохом настроении. Не хотел быть с вами таким резким.
– Уверена: я это заслужила, – монотонно отозвалась она, уставившись на камни. – Нечего было исчезать без предупреждения.
Я безотчетно положил ладонь на ее обнаженное бедро – и почувствовал, как она замерла. Уже было отдернул руку – как вдруг она повернулась и посмотрела на меня. Те самые глаза. Набравшись храбрости, я коснулся горящими пальцами подола ее скромного летнего платьица. Она все еще не дышала. Миллиметр, еще, дюйм…
– Пойду поплаваю, – пробормотала она. Мне хотелось сидеть, не двигаясь, и изучать ее – но тут мы оба услышали гул мотора на подъезде к дому, и я отдернул руку. Она встала, явно намереваясь сбежать на пляж, чтобы не исполнять повинность, диктуемую этикетом, – но поздно: Анна уже ее заметила.
– Привет, дорогой! – крикнула она мне, заглушив мотор, и поджала губы: – Я привезла к тебе гостя!
Гостя? Из машины выбрался высокий седой мужчина в светлом льняном костюме – и едва ли не вечность спустя повернулся ко мне. Но нет – неужели я и вправду схожу с ума? Не может быть!
– Мики, старик! – воскликнул он с характерным для северо-восточных штатов горловым «р». – Сколько же времени прошло, черт возьми!
Я почувствовал, как кровь запульсировала в жилах, а ноги стали ватными. Когда он приблизился, стало очевидно, что черты его лица – лишь слегка измененная версия тех, давно и хорошо мне знакомых. Но теперь он смотрел даже не на меня – взгляд его был безраздельно прикован к ней. Джулиан глянул на Лию – и расхохотался:
– Боже правый, Мик! – присвистнул он. – А ты совсем не изменился!
Часть четвертаяСен-Люк
Лаская округлость живота, ты думаешь: там, внутри, не только растет и обретает форму человеческая плоть, но еще и зарождаются идеи, развивается разум. Ребенок совершает чудо, открывая для себя язык. Тайна слов – во чреве женщины.
28Майкл
Когда Дженни и Монах объявили о своем намерении уехать из Лондона, я отнесся к этому скептически. Впрочем, как человек, вынесший все тяготы детства в провинции, я всегда с подозрением относился к лондонцам, которые по собственной воле решали оставить цивилизацию ради какого-нибудь Норфолка, Сассекса или, боже упаси, западного Уэльса. И вот уже около года продолжался их странный эксперимент в Девоне, который я окрестил «опытом Теда Хьюза». Должно быть, дела идут хорошо, раз никто из них до сих пор не наложил на себя руки, в шутку заметил я в телефонном разговоре с Дженни. Я почти физически почувствовал, как на том конце провода она закатила глаза. «Со вкусом у тебя по-прежнему неважно, Мик, – шутки все такие же плоские».
Я приехал утром Страстной пятницы, в конце марта. Зима выдалась поистине суровая – в особенности для Дженни и Брайана. Незадолго до Рождества у нее случился второй выкидыш. Меня не было рядом. По правде говоря, их переезд в провинцию был мне на руку; находиться рядом с ней во время беременности оказалось нелегко. После Нового года они на месяц уехали в Штаты, откуда вернулись с новыми силами. Судя по открыткам, в Дженни проснулся ее обычный оптимизм – как будто того, что произошло в конце декабря, и вовсе не было, – и она решительно взялась за работу, словно яркие лучи орегонского солнца, пробивавшиеся сквозь ветви исполинских секвой, cмогли стереть из памяти все, что ей пришлось пережить. Она настойчиво звала меня на Пасху. После заключения договора на публикацию книги мы еще не виделись, и, честно говоря, мысль о том, чтобы провести выходные на природе в Девоне, казалась мне заманчивой.