– Пойдемте обратно, – предложила она внезапно. – Хочу танцевать!
– Что еще за Лиза? – спросила я его следующим вечером по дороге домой. Том и Кларисса дремали на заднем сиденье, я же уселась на переднее, рядом с Ларри. В желтом солнечном свете, проникавшем через ветровое стекло, танцевали пылинки на приборной панели. Он слушал какой-то дорожный софт-рок.
– Моя слабость, – признался он. – Шоссе и Eagles.
Что ж, неудивительно.
– А?
– Хм? – он пристально уставился перед собой – видимо, совершенно пустая дорога требовала серьезной концентрации.
– Лиза, – повторила я.
Лицо его было совершенно спокойным, речь бесстрастной – ни намека на эмоции.
– Мы встречаемся уже некоторое время, – сказал он наконец.
Что ж, если он не выдает эмоций, то и я не стану. Жаркая волна смущения залила щеки, и я нахмурилась, пытаясь ее сдержать. Я чувствовала его взгляд.
– Солнце прямо в глаза светит, – пояснила я, картинно сощурившись.
Опустив руку на мое колено, он легонько сжал его.
– Ты ведь никогда не спрашивала, есть ли у меня кто-нибудь, – тихо сказал он.
Я рассмеялась и подумала: «Да уж, эти слова я еще не скоро забуду!» Магнитола тактично замолчала.
– Ты ведь сам сказал, что твоя личная жизнь – сплошная катастрофа.
– Так и есть. Разве нет? – пробормотал он.
Несколько километров мы ехали в тишине. Солнце уже почти село, окрасив закатными лучами асфальт и скрытую в тумане зеленую кайму кустарника. Все так же глядя только перед собой, он заговорил.
– Послушай, Лия, у нас с Лизой все сложно. Мы познакомились в универе, но почти все это время держали дистанцию. У нас всегда были открытые отношения. Мне вообще чуждо собственничество – ты это знаешь.
Я кивнула. Ну конечно, сейчас он заведет песню о том, какой он прогрессивный и толерантный.
– И в следующем году, думаю, ситуация не изменится. Мы много говорили этим летом, и я не знаю… Не знаю, чего я хочу.
Теперь настал его черед жмуриться от яркого солнца. Я решила, что не хочу больше ничего слушать, и потому жизнерадостно улыбнулась ему, призывая посмотреть мне в глаза. Но он не сводил глаз с дороги.
– Как захватывающе! – проговорила я – и сама услышала звенящую пустоту в собственном голосе. Я следила за его рукой, скользящей по рулю.
– Ой, да ладно тебе, – простонал он. – Не надо так!
– Не буду, – ответила я и включила радио.
37Майкл
«Порой так легко упустить из рук нити собственной жизни» – кажется, так я сказал тогда Лии – ну или что-то в этом роде. Всего лишь бездумный ответ соседу по барной стойке – как окурок, брошенный на тротуар. Я не хотел, чтобы все так закончилось. По крайней мере убеждал себя в этом. Но в самом ли деле все вышло случайно? Ведь в глубине души я и в самом деле хотел сделать ему больно.
Беременность стала заметна осенью. Мы никому не говорили при отъезде из Лондона, а когда Джулиан в сентябре покинул Грецию, срок еще был довольно небольшим, и нам удалось сохранить это в тайне. Нам не хотелось, чтобы дома знали – чтобы суровая реальность разрушила наши планы или чтобы общие знакомые сочли нас полными психами, коли мы решились на подобное. Она сказала мне примерно через месяц после той дурацкой истерики, которую я устроил из-за Стивена, и последующего примирения. Сказала, что собирается оставить ребенка, – и хотя в первые секунды я испытал ужас, сразу за ним наступило странное облегчение и спокойствие. Больше не нужно было изо всех сил доказывать, что я чего-то стою и что-то собой представляю. У меня появилась цель. Решение это было довольно смелым, а значит, я мог хотя бы ненадолго почувствовать себя зрелой личностью. К тому же возникала иллюзия свободы выбора, ощущение, что мы не такие, как наши родители. Анна ошибалась: я вовсе не хотел их бросать. Уж лучше бы все действительно закончилось так, как она сказала…
Мы пережили в Афинах зиму, и показались первые признаки весны – когда дни становятся длиннее, светлее; когда зацветают ирисы и в воздухе ощущается какая-то перемена. В марте ведь совсем другой воздух. В первую мартовскую неделю мы отправились на Сирос, к матери Джулиана. Миссис Гресфорд пришла в неописуемый восторг. Я даже помню, как она тогда нас фотографировала. Поначалу-то она и вовсе решила, что мы ее разыгрываем. «Джулиан с ума сойдет – ни за что не поверит!» Было приятно, что такой человек, как она, нас поддерживает. Ведь мы-то знали, как отреагируют остальные. И может быть, они оказались бы правы, если учесть все, что произошло.
Про Юлию Астрид узнала гораздо позже, чем я ожидал, но обиднее всего то, что оно того не стоило. Я просто пытался самому себе что-то доказать, прощупывал границы собственной свободы – как, наверное, делал всю жизнь. Я никогда не любил ее сильнее, никогда не был увлечен нашим общим будущим больше, чем в тот период. Бывало, она схватит мою руку, прижмет к своему животу – и в те последние несколько недель я чувствовал, как сквозь него проступают пяточки, которые вот-вот зашагают по большому миру.
Теперь, когда я пытаюсь вспомнить подробности, мне кажется, что все произошло так быстро, – события, сменяясь, перетекали одно в другое, пока наконец я полностью не утратил власть над ними. Когда мы вернулись в Гази, у консьержа нас ждал небольшой конверт. Едва увидев его, я понял, что почерк – латиницей – слишком неуклюж, но совсем не ожидал от Юлии подобной подлости. Астрид взирала на эти по-детски выведенные буквы с тревогой. Наверное, к тому времени она так прочно увязла в делах Димитриса, что любой незнакомый почерк воспринимала как потенциальную угрозу. Пять–десять драгоценных минут – быстро взбежать по лестнице, бросить чемоданы, поставить кофе на плиту, поцеловаться в мягких лучах вечернего солнца… Не зная, что наш хрупкий мир вот-вот сметет взрывной волной.
– Ты, похоже, вообразил себя чертовым Тедом Хьюзом[198]? – она держала письмо на расстоянии вытянутой руки, с опаской косясь на него, будто на ядовитое насекомое, – бросить страшно (а ну как кинется?), но принять то, что в нем, еще страшнее. – Скажи, что это неправда, – глухо и ровно проговорила она. – Скажи, что это неправда.
Голос ее перехватило, и я вспомнил, как в школе мы перетягивали резинками пальцы, пока те не посинеют. Наверное, такими словами я когда-нибудь об этом напишу.
Она все поняла по моему лицу. Все считают меня двуличным – и, наверное, отчасти так и есть; но сейчас в ее лице, очерченном отблесками автомобильных фар, было что-то такое – мольба и надежда, – что я просто не мог больше лгать.
Она собиралась переночевать у Димитриса. При мысли о том, что теперь он станет ее «рыцарем на белом коне», у меня внутри все холодело, и я предложил – пусть уйду я, а она останется.
– И куда же пойдешь ты?
– В гостиницу, например? – промямлил я, глядя, как она швыряет вещи в сумку на завязках.
– Просто помолчи. Пожалуйста.
Так бывает, когда роняешь стакан и, словно в замедленной перемотке глядя, как он падает на пол, успеваешь лишь понять, что он падает и вот-вот разобьется, подумать об этом (преобразовать ощущения в мысль) – но не успеваешь ничего сделать, чтобы предотвратить падение.
Иногда ничего так не хочется, как вернуть слова, вылетевшие – бездумно и беспечно – у тебя изо рта.
Аристотель стал завсегдатаем бара в межсезонье, и потому мы познакомились с ним только в сентябре, но, когда это произошло, он превратился в некую константу нашей жизни – как часть обстановки таверны. Мне он нравился – из-за имени (к тому времени я так и не привык к обилию вокруг всяких Сократов, Архимедов и Адонисов) и из-за особенной, несколько даже самодовольной манеры говорить по-английски (языку он якобы научился у британских шпионов на Крите в сороковых – хотя, должен признать, все его рассказы о своем прошлом были на грани фантастики). «Аристо – как Онассис»[199], – представился он в нашу первую встречу, крепко пожав мне руку и хищно поглядывая на Астрид сквозь клубы дыма, вырывавшиеся из трубки слоновой кости, чаша которой пожелтела и теперь была того же цвета, что его зубы и острые, коротко стриженные ногти. Именно это в нем не любила Астрид: плотоядные взгляды в сторону женщин; к тому же я заметил, что в разговоре с ней он то и дело облизывал верхнюю губу, касаясь языком кончиков влажных усов.
– Он мерзкий, – сказала как-то она мне, – и это еще мягко сказано.
Был он язвительным, остроумным и неизменно щедрым. С Аристо невозможно было сесть за стол и уйти трезвым. Я старался избегать его – из уважения к ее антипатии – и, наверное, поэтому в тот вечер назло подошел прямо к нему.
– Майкл, старина! – воскликнул он и похлопал меня по спине. – Чем тебя угостить?
– Транквилизатором для слонов, если есть, – отозвался я, стараясь, чтобы это прозвучало скорее саркастически, чем трагично.
Он заказал нам по двойному джину, сопроводив это ужаснейшим из каламбуров, какие мне только приходилось слышать, и, кажется, вознамерился заболтать меня до коматозного состояния – в качестве альтернативы транквилизатору. Славный малый, подумал я, допивая первый стакан; из тех мужчин, которых редко понимают женщины, – потому что слишком нетерпимы к их непрезентабельной внешности.
Всю эту бесконечную ночь он занимал меня историями из своего бурного прошлого (сейчас он занимался чем-то ужасно скучным – не то офисный клерк, не то какая-то странная должность, предполагающая постоянные деловые обеды с другими людьми) – пока эти россказни о невероятных похождениях не убаюкали меня окончательно. Много ли я помню о том, что говорил сам? Язык работал на автопилоте, повинуясь убогой, подстегнутой алкоголем потребности выговориться. В последующие недели, что тянулись чудовищной фаустовской процессией, фрагменты сказанного то и дело впивались в мою старательно заглушаемую совесть. Помню ощущение триумфа при виде его потрясенного лица, когда я произнес слово «беременная» («Представь себе, подвергнуть беременную женщину такой опасности!»).