– Лучше вы, – ответил Вейгерт. Ему вдруг остро захотелось вернуться в свою комнату, заваленную столь обнадеживающе бесспорными фактами из мира физики, зафиксированными на бумаге, и поработать над корректурой. Хватит драм! Но когда Роуз в его голове сказала: «Ты все правильно сделал, любимый», Вейгерт невольно улыбнулся.
32
Айвэн, встречавший Каро в аэропорту, не скрывая изумления, уставился на ее лицо.
– Что с вами случилось?
Каро попросила его говорить всем, что она наткнулась на край двери и не желает обсуждать этот случай. Конечно, это не всех остановит: Молли, Тревор, может быть, Джулиан будут спрашивать. Тревору она прямо расскажет, что случилось. А остальные пусть сплетничают, как хотят. Что на нее напали хулиганы. Что она подралась с тайным любовником, который обитает на Большом Каймане. Отбивалась от инопланетян, пытавшихся ее похитить. Пусть говорят что угодно.
Оказалось, что просьба не лезть в ее дела не остановила и Вейгерта. Она не могла не зайти к нему и не поблагодарить за помощь в получении согласия на включение Эллен в число кандидатов на имплантацию.
– Кэролайн! Что случилось? – удивился он. – Вы не сильно пострадали, дорогая? Джулиан советовал не расспрашивать вас, но… – Он беспомощно замолчал.
Надо было предвидеть, что Вейгерт будет задавать вопросы. Ведь он только этим и занимался: задавал вопросы мирозданию и всему, что в нем есть.
– Не беспокойтесь, Джордж, со мной все в порядке, – ласково сказала она. Ею владела симпатия к этому старику. Такой умный и такой добродушный… – Я случайно наткнулась на край двери.
– Надо быть осторожнее!
Такой наивный…
– Я постараюсь, – сказала она.
На следующий день Каро показалось, что с семи утра и до полудня никто не смел и дохнуть. Все обитатели базы дружно замерли, пока она и вся хирургическая бригада трудились над Сэмюэлем Луисом Уоткинсом, нобелевским лауреатом, бездушным гением, ее двоюродным дедом. Ставшая уже рутинной операция сегодня такой не ощущалась.
Вообще-то эта операция была малорискованной по сравнению, скажем, с удалением глубоко расположенной в мозгу глиобластомы. Но Уоткинс был стариком даже по своему чисто хронологическому возрасту и находился на пороге смерти от рака поджелудочной железы. К тому же Каро в ходе операции увидела, что у старика имелась еще и олигодендроглиома – рак глиальной ткани, – расположенная как раз вблизи области, по которой должны были идти проводники. Опухоль, которая, судя по всему, медленно росла уже много лет, все же не была выявлена в ходе предоперационного МРТ-обследования. Каро знала, что в семидесяти процентах случаев подобные медленно развивающиеся новообразования рано или поздно переходят в более агрессивные формы, но все же не стала трогать олигодендроглиому. Тревор с ней согласился. Смерть Уоткинса неизбежно должна была произойти задолго до того, как эта опухоль станет для него проблемой.
Но в данный момент она стала проблемой для Каро. Ей пришлось маневрировать, чтобы обойти ее, руководствуясь изображением на экране, расположенном в конце операционного стола. Неоптимальное расположение провода привело бы к необходимости повторного хирургического вмешательства для его перемещения. До сих пор в ее практике такого не случалось и в данном случае тоже не должно было произойти. Уоткинс не пережил бы второй процедуры.
Каро сомневалась, что он переживет эту.
Но он ее пережил.
К тому времени, когда Каро попросила Тревора закрыть операционный участок, ее хирургический костюм насквозь промок от пота, хотя в помещении было прохладно. Покидая операционную, Каро заметила Джулиана, стоявшего за стеклом маленькой галереи. Он подошел к ней в умывальной.
– Как он? Все прошло нормально?
– Да, – ответила Каро. – Я, конечно, не рекомендовала бы ему кататься на роликах и тем более заниматься экстремальным спортом, но операцию он перенес хорошо. Однако риск сохраняется, и критическим периодом следует считать две следующие недели. Он останется в палате интенсивной терапии, куда не будет входа никому, кроме меня, Тревора, Молли и медсестер по списку. Даже Камиллу мы туда не пустим, потому что такому она не обучена. Джулиан, я так сказала, и так оно и будет. И не пытайтесь обсуждать с ним дела по телефону. Случается, что через маленькие отверстия для проводов в пространство между мозгом и черепом может проникать воздух, отчего случается спутанность сознания; это продолжается до двух недель. Так что какое-то время вам с Джорджем придется принимать важные решения без Уоткинса.
Джулиан кивнул.
Остаток дня Каро и Тревор по очереди сидели с Уоткинсом. Молли контролировала капельницу с морфином.
– Что ж, – сказала она Каро уже ближе к вечеру, – мозговой чип не исправил его характер. Он просто стал еще вспыльчивее, чем был, хоть я не верила, что такое возможно.
Каро необычно для себя визгливо рассмеялась. Ее нервы были натянуты до предела. То, что Уоткинс пережил операцию, было само по себе поразительно. Еще поразительнее будет, если он восстановится настолько, что его можно будет переместить на ложе в Третьем крыле, чтобы он создал свою вселенную.
– Каро, иди отдохни, – сказала Молли. – Ты выглядишь не лучше чем Уоткинс. Ну, ладно, чуть лучше… в общем, иди и отдыхай. – Она обняла Каро, а та в очередной раз удивилась тому, насколько легче становится на душе от простого человеческого прикосновения, если этот человек – друг.
Послеоперационных осложнений у Уоткинса не наблюдалось, но и поправлялся он не так быстро, как этого хотелось бы Каро. Доктор Ласкин временно поселился на базе (Каро не спрашивала, как ему удается сочетать пребывание здесь с медицинской практикой, которую он вел на Большом Каймане). Уоткинс был очень неприятным пациентом, бесцеремонным и раздражительным. После того как он в восьмой или девятый раз потребовал назвать точную дату, когда он сможет «создать ветвь множественной вселенной», она с трудом сдержалась.
– Когда я разрешу. Вам повезло, что вы вообще живы, понимаете? Галлюцинаторные иллюзии могут еще немного подождать.
К ее удивлению, он искренне улыбнулся.
– Вот как ты это называешь? Ну, смотри, тебе же хуже. – И, совсем уже неожиданно для нее, добавил: – Спасибо, Кэролайн.
На следующий день Тревор установил имплант Эйдену, а Каро ему ассистировала. Впервые в больничном корпусе базы оказалось сразу двое пациентов, что стало предвестьем грядущих событий.
Пока Уоткинс выздоравливал после операции, ни Каро, ни Тревор не покидали территорию базы. Они находили способы быть вместе, но пока еще не в одной из своих спален. Их растущее влечение друг к другу неизбежно должно было привести к сексу, но Каро избегала этого. Она не…
Что – «не»? У нее уже случались мимолетные ни к чему не обязывающие романы. Но в этом-то и было дело – близость с Тревором не могла стать мимолетной. С другим это был просто секс. С Тревором это должна быть любовь.
Он не пытался на нее давить, хотя она пока что не объясняла словами, почему ведет себя так, будто ей тринадцать, а не тридцать. Наконец она облекла это в слова для себя: она боялась. Боялась любить его и быть любимой в ответ, боялась своей уязвимости перед возможностью жестокого разочарования.
Только… разве бесконечные разговоры, которыми они до сих пор заменяли секс, не делали ее еще более уязвимой?
Поначалу – нет. Поначалу все это ее приятно развлекало. Оказалось, что Тревор ближе к «совам», чем она, и каждой поздней ночью он писал ей электронные письма, и каждое утро она просыпалась в радостном предвкушении. Письма содержали случайные анекдоты из его детства, забавные истории о его хирургической ординатуре, описания его любимых городов (Венеции и Нью-Йорка). Он задавал ей вопросы. Что она думает о президенте, музыке кантри и вестернах, североитальянской кухне? Любит ли она готовить? Смотреть футбол? Работать в саду? Играть в шахматы? Ходить в кино? Что она думает о мебели в стиле Людовика Четырнадцатого?
– Никогда в жизни не думала о мебели в стиле Людовика Четырнадцатого, – сказала она ему за ланчем в «трапезной».
– Вот и хорошо, – ответил он. – А то я терпеть ее не могу. Претенциозные хрупкие штучки.
– Ты предпочитаешь доброе старое высокое кожаное кресло?
– Чертовски точно.
– А что, если мне нравится мебель а-ля Людовик Четырнадцатый? – сказала она и затаила дыхание. Никогда еще они не подходили так близко к обсуждению будущего, в котором вкусы по части мебели могут иметь значение.
– Значит, она должна у тебя быть, – ответил он, а она не знала, то ли радоваться, то ли расстраиваться из-за этого двусмысленного ответа.
Она сказала:
– Мне, наверно, понравились бы кровати в стиле Людовика Четырнадцатого. Хоть и понимаю, что сам Людовик, находясь в кровати, всегда был слишком занят, чтобы по-настоящему рассмотреть ее. А ведь она могла быть очень миленькой… Тревор, не подавись сэндвичем, я ведь не помню, как делать прием Геймлиха.
– А еще зовешь себя врачом!
– Который терпеть не может мебель эпохи Людовика Четырнадцатого, за исключением кроватей.
– Это плохо, потому что я соврал, что он мне не нравится. У меня комната обставлена как раз мебелью той эпохи. Я внес это в контракт с Сэмом.
– Вот же черт! А я ограничилась неподъемными тюдоровскими дубовыми громадинами.
Шутливый тон делал безопасными эти словесные игры, придававшие ей бодрости на весь день и постепенно сближавшие их. До той ночи, когда их беседа приняла иной оборот.
Уже около полуночи они сидели во дворе Первого крыла. Лишь несколько огоньков все еще горели в окнах, пронизывая бархатистую темноту. Вокруг маленького и изогнутого, как обрезок детского ногтя, полумесяца сверкали звезды. Каро сидела за садовым столиком напротив Тревора, вглядываясь в темноту, чтобы различить его черты. Обеими руками она держала стакан, наполненный вином. У Тревора, дежурившего в больнице, в таком же стакане была вода.