Они говорили о чем-то несущественном, хотя тело Каро реагировало на каждое замечание Тревора так, словно от этих слов зависели судьбы Мира. У нее даже кожу покалывало от его присутствия рядом. Позже она не могла вспомнить, с чего начался их разговор. Какого-то предлога для перехода к тому, что последовало, не было, разве что запах ночных цветов. Каро вдохнула их аромат, подумала, что он слишком приторно-сладкий, и резко сказала:
– Тревор, у меня был брат, который умер.
– Я знаю, – мягким тоном ответил он.
– Но ты не знаешь, что случилось после этого. Что я сделала. И что из-за меня произошло.
Даже в темноте она почувствовала, что его внимание обострилось.
– Если ты захочешь рассказать мне, то я это узнаю.
– Я расскажу. Итан погиб в автокатастрофе, и на его похоронах я попыталась… я хотела… – Она подняла стакан, чтобы отхлебнуть вина, и обнаружила, что Тревор взял ее за свободную руку. Впрочем, вина ей не хотелось. Ей было позарез необходимо рассказать ему, чтобы он понял, какая она на самом деле и что с нею не так.
– Была формальная церемония прощания. Когда все разошлись, я наклонилась, чтобы на прощание поцеловать Итана в гробу. Мать… мать не вынесла этого. Она заорала на меня, чтобы я не прикасалась к нему, что он принадлежит только ей, что погибнуть должна была я или Эллен, а не он, и она очень жалеет, что это не так. Эллен разрыдалась, а отец, как всегда, просто стоял и молчал, глядя в пол. Я тоже закричала на нее, что она сука и что это ей надо было сдохнуть. Я не могла сдержать себя. У меня прорвалось то, что копилось всю жизнь, – твердое знание, что она не любила ни меня, ни Эллен. Только Итана. Все эти годы.
Она лишила нас обеих наследства – все деньги принадлежали ей, а не отцу, и вышвырнула меня вон. Эллен еще не закончила школу, и ее мать оставила дома, но ей только-только сравнялось семнадцать и она не могла поддержать отца, давно пребывавшего в депрессивном расстройстве, которое резко усилилось после смерти Итана. Вскоре он покончил с собой. А потом Эллен вышла замуж за никчемного…
– Постой, – перебил ее Тревор, и в этом коротком слове прозвучал тон, которого она от него еще ни разу не слышала. Гнев. Она решила было, что этот гнев направлен против нее, и на мгновение похолодела от испуга.
– Каро, тут нет твоей вины. Ни в чем. Я знаю, любимая, что ты отлично понимаешь: то, что ты мне говоришь, – это твоя эмоциональная реальность, а не твои рациональные убеждения. Эмоции это… Господи… исходя из своих эмоций, я говорю тебе, что ты достойна любви, независимо от того, что сказала или сделала твоя мать. Или не сделала. Ты не несешь ответственности ни за самоубийство вашего отца, ни за вызванное отчаянием замужество сестры. Поступки такого рода совершаются на основе долго накапливающегося напряжения, а не из-за чего-то сказанного на отдельно взятых похоронах, даже если это было сказано в результате утраты самоконтроля после многих лет моральных издевательств и эмоционального насилия. Можно сказать, что твой взрыв оказался весьма эффектным, но такое когда-нибудь случается у всех.
– Но уж не у тебя.
– Боже, с чего ты это взяла? Ты ошибаешься. Однажды я…
Он запнулся, и Каро поняла, что он обратился к воспоминаниям по меньшей мере столь же болезненным, как и у нее. И для нее внезапно вдруг сделалось самым важным услышать то, о чем он сейчас вспоминал, и она сказала:
– Расскажи.
– Я утратил его на рок-концерте.
– На рок-концерте?
– Да.
Он немного помолчал и продолжил:
– Я думаю, что мой гнев, как и твой, накапливался долго. В Африке я как мог возвращал к существованию детей-солдат с оторванными руками, с дырами в груди, намеренно отрезанными ногами. И, что еще хуже, перенесшими пытки, о которых я не собираюсь тебе рассказывать. Несколько месяцев я спрашивал себя: почему? Откуда столько ненависти, столько жестокости? И в конце концов все, кто остается там – далеко не все на это способны, – узнают ответ, который заключается в том, что ответа нет. Нет, и все. Есть давние исторические и политические причины, есть ужасный личный опыт, искажающий людей, но нет никакого действительно содержательного ответа, почему палач поступает так, а не иначе. Почему ему это нравится. Все, что я мог сделать, – это принять положение вещей таким, какое оно есть, и делать то, что в моих силах. А потом я вернулся в Штаты в отпуск, остановился у сестры и повел племянника на рок-концерт. Какая-то ужасная панк-группа в не очень большом заведении. Но Гейб боготворил вокалиста, как это бывает у детей, и взял с собой свою любимую гитару, которую ему только что подарили на Рождество. Чтобы купить ее, сестра экономила и откладывала деньги. Она вдова, и никто из нас никогда не был богатым.
Вокалист наклонился со сцены и попросил мальчика показать ему гитару. Гейб пришел в восторг – ты представляешь себе, как может отреагировать одиннадцатилетний мальчик, когда кумир обращается прямо к нему. Он протянул ему гитару. А тот взял ее, сыграл пару аккордов и с размаху расколотил о сцену. Толпа взвыла от восторга.
Я посмотрел на Гейба, и меня прорвало. Я залез на сцену и успел пару раз хорошо врезать парню по морде, прежде чем меня оттащили охранники. Им тоже перепало, и если бы какая-то добрая женщина не вытащила оттуда Гейба и не отыскала меня, то даже не знаю, что было бы. Но в тот момент я бил не только безмозглого подонка, разбившего гитару, которой так дорожил мальчишка, я бил всех тех чудовищ, которые в Африке заставляют мальчишек быть солдатами, которые стреляют в них, которые отрезают им руки и творят с ними прочие бессмысленные жестокости. Но, конечно, мой глупый поступок не помог ни им, ни даже Гейбу, увидевшему, как его дядя полез в драку, которая не принесла никакой пользы.
Каро пересела на другую скамейку, обняла Тревора и прижалась к нему. Таким он еще ей не открывался. Оборотная сторона идеализма: боль оттого, что ты в чем-то не соответствуешь собственным идеалам.
Они сидели так несколько минут, а потом она сказала:
– Люби меня, Тревор. Пожалуйста.
Он немного отодвинулся, чтобы взглянуть ей в лицо. Лунный свет блестел на стеклах его очков.
– Ты уверена?
– Да.
Потому что ты только что рассказал мне о себе. Потому что ты знаешь обо мне так много, что даже задал именно этот вопрос. Потому что я люблю тебя.
Потому что я могу любить тебя.
В первый раз быстро, во второй раз медленно, даже слаще, чем она себе представляла. Ей даже не нужно было говорить или слышать: «Я люблю тебя». Они оба это знали.
33
– Выкладывай! – нетерпеливо потребовала Молли.
– О, прекрати, бога ради, – одернула ее Барбара. – Каро сама расскажет нам, если захочет, а если не захочет, то и не надейся.
– Не хочу, – сказала Каро.
Молли театральным жестом закрыла лицо руками и сказала сквозь пальцы:
– Женщины ведут себя так, только если у них что-то серьезное или может стать серьезным.
– Молли, заткнись, – сказала Барбара. – Каро, не слушай ее.
– Я не слушаю, – ответила Каро, улыбаясь обеим подругам. Сообщения от доктора Сильверстайна обнадеживали. Эллен выздоравливала куда быстрее, чем предполагалось. Джордж был занят публикацией своей книги и сделавшимися необходимыми для него сеансами, в ходе которых он общался с Роуз. А Тревор…
Тревор – чудо!
– Что ж, – сказал Молли, – ты выглядишь счастливой.
– Я ведь счастлива, – ответила Каро и обняла обеих подруг.
– Доктор, – сказала появившаяся ниоткуда Розита, – у доктора Уоткинса поднялась температура.
Лихорадка означала инфекцию. Послеоперационная инфекция в мозгу – это очень серьезно. Субдуральная эмпиема, абсцесс головного мозга или инфицированный костный лоскут – это еще одна операция. Еще одна операция, или менингит, или дюжина других инфекций могут убить Уоткинса. Послеоперационные пациенты всегда подвержены риску инфекции.
Каро почувствовала большое облегчение, когда дальнейшее обследование показало, что инфекция по крайней мере не затронула мозг. У старика была инфекция мочевыводящих путей, возможно, из-за катетера. Это тоже было серьезно. Для престарелого пациента с четвертой стадией рака все серьезно, даже до того, как он стал получать ослабляющие иммунитет стероиды, необходимые для контроля послеоперационного отека мозга. Каро прописала антибиотики широкого спектра действия и надеялась, что инфекция не перейдет в сепсис.
На реанимационной койке ее двоюродный дед выглядел маленьким и жалким. Оставшись наедине с Каро, Джулиан спросил:
– Он умирает?
– Он давно уже умирает, – мягко ответила она.
– Я имел в виду…
– Я знаю, Джулиан, что вы имели в виду. Но я не в состоянии дать вам ответ, на который вы надеетесь. В медицине редко бывают четкие «да» или «нет». Он боец, а сейчас все зависит от его организма.
Уоткинс держался, не умирал, но и не показывал заметного улучшения и постоянно тревожился из-за того, что его сеанс выхода в множественную вселенную откладывается. Объясняться с ним Каро предоставила Тревору; у него это получалось лучше. Дважды в день она звонила доктору Сильверстайну в Линден-Клиффс и получала все более благоприятные отзывы об Эллен. Эйден, Софи и медсестра Дестини Таттерсолл быстро оправились после операции и провели свои сеансы. Каро на них не присутствовала. Все ее время было занято анализом карт мозга с Барбарой, попытками наладить контакт с Кайлой и сексом с Тревором. С первым и третьим пунктами все обстояло хорошо.
А вот Кайла твердила ей только одно: «Когда приедет мама?» Снова и снова. У Каро не было ответа на этот вопрос. Она могла лишь пытаться сдерживать вспышки ярости Кайлы. Между комнатами Каро и Кайлы имелась дверь, и хотя Каро и Тревор занимались любовью каждую ночь, это всегда происходило в его комнате, а потом Каро возвращалась к себе на случай, если она понадобится Кайле ранним утром. Пока что такого не происходило.