На этот раз поход должен был быть совсем короткий. Наш гидрограф свое уже отслужил и со дня на день должен был отправиться на слом. Командир явился лицом случайным и временно назначенным, весьма, как мне тогда казалось, пожилым. Документы на его увольнение по полной выслуге уже отправились загадочный бумагооборот по кадровому лабиринту. Остальной состав, не исключая группы под моим управлением, относился к изысканной категории «сборная солянка». Кроме военных моряков в составе экипажа имелась пара собак в милом возрасте около пяти месяцев от роду. Владельцем одного щенка по имени Дик, выдаваемого за овчарку, был мичман-шифровальщик. Другой, по кличке Гафель, принадлежал всей боцманской команде. Был он найден в гаражах у причала и являлся дворнягой без претензий на родословную.
– Будут лаять или гадить, – пробурчал командир, поднявшись на борт и почесав оба щенячьих пуза, – прикажу утопить.
Американский фрегат, по сведениям нашего командования, готовился посетить Черное море с целью подчеркнуть свое право бороздить воду везде, где заблагорассудится. Советские дипломаты тогда (в семидесятых) так и не справились с задачей доказать, что итоги русско-турецких кампаний ставят препятствия появлению посторонних военных сил в этих акваториях.
Так что американец вышел из Неаполя, а мы – навстречу ему из Севастополя с готовностью стать его хвостиком уже в Средиземном море на подходе к Дарданеллам.
Советские планы с американскими в чем то не срослись и фрегат не появился в проливной зоне. Он прошвырнулся до Мальты и, похоже, что-то забыв в Неаполе, дунул обратно в базу.
Его можно было понять…
Нам о Неаполе тогда можно было только бесперспективно мечтать.
Гидрограф наш отправили в точку якорной стоянки к острову Крит, где и предстояло ожидать дальнейших распоряжений неопределенное время.
Неделя, на срок которой рассчитывался наш очень боевой поход, подходила к концу, а объект слежения так и не появлялся. Поскольку вся наличная аппаратура была предназначена для работы исключительно в пределах прямой видимости, делать было совершенно нечего. Только пару раз поблизости пролетел греческий патрульный «Альбатрос», которого отсняли, отслушали и ощупали со всех сторон. Смех и только. Вот, и вся работа.
От нечего делать свинтили с регистраторов пару камер и провели массовое фотографирование личного состава. Благо, запасов пленки было сверх всех возможных потребностей. Нам ее спихнули с береговой базы для списания с истекшими сроками хранения. Командир дал добро на фото и даже сам поучаствовал в мероприятии.
Погода стояла чудесная. Море тихое. Тепло и солнечно.
Начали ловить рыбу и загорать. Привязали на леску волейбольный мяч и играли по очереди трое на трое. Большему количеству желающих побросать мячик места на верхней палубе суденышка никак не находилось. Четвертыми в каждой команде неизменно оказывались щенки, с радостным лаем подхватывавшие мячик, упущенный игроками. Наша и щенячья радость длилась только четыре дня. На пятый – леска оборвалась и мяч улетел далеко за борт. Связист, здоровый детина с длинными ручищами, подачу крученую засветил со всей дури. Подхваченный течением, мячик медленно удалился в пролив, покачиваясь на тихой воде. В ответ на просьбу разрешить сплавать за мячиком, командир пообещал отправить всех в базе на губу. Тем и закончилась волейбольная игра. Нашлась, правда, пара злопыхателей, обвинивших в потере мячика корабельных собак. Дескать, хватая мяч, те зубами повредили леску. Рассматривали разорванный конец через лупу и говорили, что видят следы. Пытались определить автора укуса. Щенки охотно показывали зубы и против этой версии не возражали, ожидая нового мячика и новой игры. Но другого мяча на корабле не оказалось. Все впали в уныние.
Десятидневный запас провизии подошел к концу, но нас спасала выловленная рыба. Здесь здорово ловились угри. Парочки вполне хватало на коллективный обед. Заправлять нас продовольствием, кажется, вовсе и не собирались. Ведь пресной воды у нас еще было недели на две…
На двенадцатый день пришло штормовое предупреждение. Мы снялись с якоря и пошли на юго-запад. Немножко поштормило, да и побросало по волнам, но без существенных последствий. Только посуды немного побилось в буфетке, да временную антенну снесло с надстройки. С какой целью мы еще пару дней бороздили Средиземку на средних ходах – не знаю, но объектов и работы вовсе не прибавилось.
Потом пришел штиль и мы увидели прямо по курсу разноцветную флотилию из надувных матрасов, мячей, буйков, поплавков, кругов и жилетиков. Короче говоря, шторм обчистил какой-то приличный итальянский пляж и принес к нам в открытое море свою добычу.
– Во! – сказал командир, – спустить шлюпку!
Все сгрудились на шкафуте, желая повнимательнее рассмотреть выловленные богатства, но боцманята быстро оттаскивали все в куда-то в район командирской каюты. Только надувная лодка с мотором оставалась на палубе некоторое время. Да и ту вскоре уволокли, сняв с транцевой доски движок и выпустив из секций воздух.
Казалось, что теперь то, наконец, у нас появится куча волейбольных мячиков и снова можно поиграть в свое и собачье удовольствие – трое на трое, плюс пара хвостатых. Но все было и куда-то неожиданно исчезло.
– Коля, – спросил я у боцмана, – куда вы трофеи отволокли? Нам бы несколько мячиков не помешало…
– Все у командира в каюте. Там уж и повернуться некуда. Персональный гальюн забит под завязку.
– Может отдаст еще что-то?
– Вряд ли. Я у него детскую жилетку с цветочками для дочери попросил. Наорал с матюками, как на молодого.
***
Мы вернулись на свою якорную стоянку у Крита и еще неделю торчали там в ожидании американского фрегата. Тот так и не появился. Три раза залетал фотографироваться знакомый «Альбатрос» и подходил старенький греческий сторожевик, тоже не представлявший для нас никакого интереса. Тем не менее, весь комплекс приборов по нему отстучали, как по настоящему супостату.
В волейбол нам больше поиграть так и не удалось. Даже помоху с замполитом подсылали к командиру, но тот краснел, ругался, но делиться ничем не стал. Щенки скучали и грызли тапки от тропической формы, утаскивая их у зазевавшихся матросов. Изредка шифровальщик, выбрав подветренную сторону, сажал Дика себе на колени и убеждал окружающих, что у щенка от чистоты породы стоят уши. Без ветра, правда, этот фокус не удавался. Висели лопухи, как и у дворянина Гафеля.
Потом нас заправили водой и провиантом и чуть, было не бросили на слежение за авианосцем «Форрестол». Потом вспомнили, что у нас парадный ход узлов десять и отпустили назад в главную базу Севастополь подобру-поздорову. Тем более, что на командира уже и приказ пришел об увольнении в запас по выслуге и с правом ношения формы.
***
Выйдя на недельку, мы вернулись через месяц в осеннюю слякоть, морось и дождь.
Когда пришвартовались у стенки и поставили сходни, то навстречу комбригу со свитой, поднимавшемуся на борт, юркнул Дик. Он, не осматриваясь на берегу, потрусил налево вдоль причала.
– Дик, – попытался остановить его шифровальщик.
– Гав, Гав! – позвал его Гафель, вскакивая на сходни и, тут же спрыгивая назад на палубу. Он отчаянно лаял и скулил, пока матросы его не утащили с юта в кубрик кормить консервами.
Дик так ни разу и не оглянувшись, исчез за постройками.
– Надеюсь, что он не выдаст наши шифры, – уныло пошутил боцман, – кораблю конец, бегут не только крысы.
Больше мы Дика не видели.
***
Дома меня ждал прекрасный ужин и вся семья в сборе.
Кроме чемодана белья в стирку и фотографий я ничего, увы, не привез.
– Это командир, – сказал я, показывая в центр группового фото нашего сборного экипажа
– Какое хорошее лицо, – задумчиво произнесла теща.
Действительно, вышел там он здорово. Солидный такой и серьезный…
Как же его звали то?
Искушение
(Средиземное море, корабль ВМФ СССР, жара)
Смотрю со шкафута поверх океана,
На воду глядеть никогда не устану.
Хочу окунуться, но вряд ли посмею:
Борт – это граница, а я перед нею.
Никто не поверит упавшему за борт,
Его обвинят в дезертирстве на Запад.
А если в Суэце, Ла-Манше, Босфоре,
То кто приговор трибунала оспорит?
Он мог не успеть ухватиться за леер,
Но павшему за борт никто не поверит.
Не смоет волна с корабля патриота —
Тот сможет всегда зацепиться за что-то.
Железная хватка, ей можно гордиться.
Как жаль, что за бортом уже заграница…
Служебное от работы время каплея Килькова
Капитан-лейтенант Кильков служит Родине даже во сне.
У него часы под названием «Командирские» и нет другого времени, кроме служебного, но ничто из общечеловеческого ему вовсе не чуждо…
– Когда ты еще зеленые сопли глотал, – я уже бушлат носил, – веско говаривал приятелям Женя Кильков, будучи в игривом настроении или с легкого бодуна. В этом образном выражении содержалась изрядная доля правды. В самом нежном школьном возрасте был он определен в «питонию» (Нахимовское училище), где продержался почти целый год. Был отчислен за многочисленные самоволки, но от флота, все-таки, не отвертелся, о чем свидетельствовал его нынешний капитан-лейтенантский статус. Евгений считал, что это роковое клеймо и семейное проклятье, поскольку и фамилия Кильков происходит от главной корабельной детали – киля. Детали важнейшей и лежащей в основании всего водоплавающего. Из отрывочных семейных хроник следовало, что фамилия началась с моряка, который за некую грубую провинность при антинародном кровавом царском режиме был подвергнут жестокой казни – протаскиванию под килем корабля. Предок умудрился выжить, обрести достойное прозвище КИЛЬКОВ и даже оставить его потомству. На кличку «килька» Женя отчаянно обижался и безрассудно лез в драку, отстаивая фамильную честь, никакого отношения к рыбной закуске не имеющую. С синяками и шишками он не расставался весь период взросления, что, естественно, способствовало закалке характера.