И она тоже говорит, как будто извиняясь:
– А я смотрю, не стало вас на базаре, думаю, жив, нет.
Он отвечает:
– Да какая с того базара польза!
Она возражает ему:
– Уж не скажите! Тухью-то свою я всё же продала!
– Что продала? – переспрашивает старик.
– Девичий убор мой, с монетками. По-нашему это тухья, – объясняет старушка и отворачивается от старика, в стенку глядя, частит: – Очень полезно бывать у нас на базаре, очень полезно! В любой день ходи – никогда не знаешь, когда придёт твой покупатель!
Наутро старик просыпается в пыльной, неубранной комнате и не может понять, отчего ему хорошо. «Видно, Таисия снилась мне», – думает он. А как снилась, какой сон был – как ни старается, вспомнить не может.
В этот день он садится перебирать свои часы, вглядываясь в каждый циферблат, как будто в лицо. Он не помнит, откуда у него какие часы. Где-то нашёл, обменял, купил дёшево, кто-то отдал ему ненужные. Каждый вечер он заводит их все, чтобы ни одни не остановились за ночь. Ему хорошо спится под их тиканье, оно сливается в один тонкий и нежный звук. А наутро он прикладывает к уху то одни часы, то другие, чтобы услышать их отдельные голоса. Со всеми часами, кажется, всё в порядке. И только с теми, которые и раньше доставляли ему беспокойство, с карманными тяжёлыми часами снова что-то не так!
Он не сразу понимает, в чём дело. Стрелки движутся в обратную сторону! Возможно ли это? Верить ли глазам? Давно ли они идут так? Осторожно он открывает корпус часов, вглядывается в шестерёнки. Потом касается их пинцетом – и вдруг одна шестерёнка выскакивает, катится по столу и падает на пол. Старик с трудом опускается на четвереньки. Под столом он не может ничего найти. Там очень пыльно. Ему вдруг бросается в глаза щель между досками.
– Как так? – потерянно говорит он Полкану. – Как так?
Ни одна деталь от других часов не подходит вот к этим, карманным. Они теперь остановились намертво. И Полкан не знает, чем огорчён старик, он только чувствует, как дом заполняется тяжестью – и не вздохнуть. Вечером Полкан садится у будки выть, как по обыкновению воют собаки, и Мурка пристраивается рядом. В соседних дворах многие вторят Полкану, и он в общем хоре не сразу узнаёт голос, идущий с неба.
– Мы очень молодая цивилизация, – слышат собака с кошкой смутно знакомые слова. – Вы знаете, мы только недавно стали свободно перемещаться в пространстве и во времени! Мы только учимся пользоваться этим умением!
Полкан не сразу замечает, что с неба как будто оправдываются.
– Мы только разрабатываем наши законы! – говорит им диспетчер. – И всей планетой принимаем решения!
– Да, да! – кивают Полкан и Мурка, не понимая ещё, к чему клонит диспетчер.
Оба вспоминают вдруг, что знают о какой-то дальней планете и что Полкан уже разговаривал по ночам с кем-то в неоглядной вышине.
– Планета решила простить вас, – объявляет диспетчер. – Вы снова станете наблюдателями! А после окончания вашего земного века вы вернётесь домой. И Пры-У–6 вернётся, когда закончится его жизнь дельфина. Как раз тогда состарится его инструктор – двуногий, живущий на берегу. Правда, это будет ещё нескоро. Оба они достаточно молоды по земным меркам. Да и вы ещё очень молоды. Вашего века вполне хватит на век старика. На то, что осталось от его века.
Полкан и Мурка, ошеломлённые, сидят, прижавшись друг к другу. Обоим постепенно всё ярче вспоминаются их дом и город под куполом, и оба разом представляют своих родителей, обнимающих их возле Кабины перемещений, провожающих в дальний путь. И теперь стоишь на четвереньках, мохнатый, в снегу, а чувствуешь мамины руки на своих голых плечах! Мамам же бесполезно повторять: «На Землю – это же вроде как в спортивный лагерь! Все так ездят!»
Полкан мотает головой, чтобы стряхнуть оцепенение. О чём-то давно хотелось ему спросить диспетчера – и он вдруг вспоминает о чём.
– Для чего мы здесь с Эс-трам–1? – кричит он в небо. – И для чего в море нужен Пры-У–6? Зачем нас отправляют на дальние планеты, если мы не можем никого накормить и обогреть, не можем никого спасти? Даже друг друга нам спасать запрещено!
– Вы копите наши общие знания про отдалённые уголки Вселенной. Что делать с новыми знаниями, Совет планеты определит позже. А пока он решил, что вы достойны вернуться домой. Планета отложила все свои дела и снова стала направлять на Землю лучи – так, чтобы время снова отвести обратно, к той самой точке, когда вы забыли, кто вы и откуда, и стали просто кошкой и собакой! Надеюсь, что и в этот раз никто на Земле не заметил ничего странного, даже старик с часами.
Мурка не умеет выть на Луну, но она громко, хрипло мяукает, привлекая к себе внимание диспетчера.
– Вы сказали, что у Пры-У–6 инструктор – двуногий! – кричит она. – Значит, можно попасть на Землю и такими, да? Как люди? То-то я гляжу на старика и думаю: наверно, он тоже наблюдатель, как мы, но только мы не узнаём друг друга?
– Его слушаются часы! – подтверждает Полкан. – Я давно заметил. И ещё я думаю, что у нас он мог бы стать знаменитым игроком в фрр-фрр-семь-там-там-сто-четыре! Правда! Он просто непостижимо играет в здешние шахматы!
Он слышит, как диспетчер усмехается в неоглядной вышине:
– Инструктор у Пры-У–6 не похож на Гермогеныча. Он птица. А ваш старик – он просто человек с этой планеты. По отношению к нам, значит, из далёкого прошлого. Так бывает. Иногда люди рождаются не в своё время, и мы не знаем, чем это объяснить. Он бы вполне мог быть кем-то из нас, но никто не расскажет ему об этом.
Диспетчер усмехается, как будто совсем невесело.
– Кошки с собаками по-человечьи не говорят. Ваша задача – копить наблюдения, понятно?
Наутро старик решает наконец пойти на рынок. Полкана он ведёт с собой на поводке, Мурка бежит следом. Все вместе они видят чёрные ряды углей и обгорелых досок на снегу на месте ряда № 8 и ещё нескольких рядов. Бульдозер сгребает то, что осталось от домика сторожа. По ряду № 3 ползёт слух, что кто-то в городе арестован за поджог. Старик, торгующий чашками, твердит: «Надо бы всё проверить! Не опасно ли сюда выходить?» – и Гермогенычу кажется, что он когда-то уже слышал его. Наверно, во сне.
Людей на рынке совсем мало. Гермогеныч видит старую женщину, держащую в замёрзших руках шапочку, расшитую звонкими монетками.
Он чувствует, что с этой старушкой для него связано что-то необыкновенно хорошее. Вроде как появилась она перед ним однажды, когда он был в чёрной тоске, сказала доброе слово. И он глядит на неё, пытаясь вспомнить, какое это было слово и когда. У женщины и в молодости, видно, были узкие глаза, а сейчас они и вовсе стали как щёлочки. И из них на старика льётся мягкий свет.
– Глянь, Мурка, у неё глаза – как у наших людей, дома! Из них лучи идут! – тявкает Полкан.
И старушка спрашивает у старика:
– Ваша собачка не укусит?
Гермогеныч рад, что разговор завязался сам собой. Мотает головой, говорит:
– Это же Полкан, товарищ мой! Мне кажется иногда, что он всё понимает. Вроде как мы. И кошка тоже. Разве что вот не говорят.
Старушка улыбается ему. Она думает о том, что ей всё нравится в старике. И когда он глупости говорит – как маленький ребёнок, – ей нравится тоже.
Рассказ про волка
Старик позвонил к соседям, открыл восьмилетний Павлик, сказал:
– А мамы нет дома, Игнатий Иванович.
Старик улыбнулся:
– Я, скорее, к тебе. Возьми, прочитай это.
Он протянул Павлику несколько густо испечатанных листов. Буквы на них были маленькими и бледными, а кое-где они были только продавлены в бумаге.
Павлик знал, что Игнатий Иванович печатает на машинке. Это она каждый день стучит за стеной – то непрерывно, будто сыплется что-то мелкое, падает и никак не закончится, то вдруг короткими очередями: «Так-так! Так-так! Так-так-так-так!»
Мама уговаривала соседа купить компьютер. Она говорила старику: «Вы больше платите другим за перепечатку своих историй!» Но он отнекивался, вздыхал, что компьютер ему уже не освоить. И робко спрашивал у мамы:
– Вы не помогли бы мне перепечатать на компьютере? Я только что написал новую повесть…
Мама отвечала:
– Знаете, я ведь работаю целый день! И вечером тоже печатать?
– Я заплатил бы вам, – неуверенно предлагал Игнатий Иванович.
Мама морщилась:
– Мы же с вами друзья. Какие деньги я могу запросить с вас?
И он улыбался:
– Тогда без денег, по-дружески.
Мама отвечала:
– Я же говорю вам, что не так и не так.
И когда он уходил, хмыкала:
– Много таких друзей, которым бы только на шею сесть и проехаться!
Но старик, видно, не терял надежду, что мама станет печатать для него. Он заходил чуть ли не каждый вечер и исподволь начинал рассказывать, что́ он написал ещё. Павлик привык, что все люди в его историях жили или в самом лесу, или совсем рядом с лесом.
– Михалыч – это лесник, – говорил Игнатий Иванович. – И он в толк не берёт, как это браконьерствовать можно, птиц-зверей убивать. Вот вроде как Захарий Кузьмич из ближней деревни, из Дровянинова. Тому своя выгода всё заслоняет, так и глядит сквозь неё, по-другому не может. А Михалыч – он святой человек, ему все зайцы, все медведи в лесу – вот как тебе товарищи.
Игнатий Иванович кивал Павлику, уточнял:
– Товарищи-то у тебя есть? В классе не обижают тебя?
Мама настораживалась:
– Это с чего его должны обижать?
– Чувствительный мальчик, – объяснял старик, – это сразу же понял я, как увидел его. Такой он у вас деликатный, тихий.
И говорил Павлику:
– Ты, если тебя дети донимать станут, мне скажи. Я могу прийти, побеседовать с ними про то, что и звери хорошее отношение понимают. Мы все – часть природы, живые, к чему обижать друг друга…
Мама осторожно спрашивает:
– Вы, верно, долго жили в лесу?
– До пятнадцати лет в лесу жил, – подтверждал он. – Вы, может, читали в моих книгах, что папа у меня был лесник. Мы жили всей семьёй на лесном кордоне, сколько я помню себя и до пятнадцати лет, а это уже юноша, – улыбался он. – Всё детство прошло в лесу…