Мама говорит ему:
– А потом что?
Старик переспрашивает:
– Что – потом?
Мама уточняет:
– Ну, после пятнадцати лет?
Старик отвечает:
– В район поехал, в училище поступать. Надо было дальше учиться, чтобы родителям помогать. Так-то я в деревенскую школу ходил, семь километров туда, семь назад. Только в большие морозы оставался ночевать у товарищей…
Мама спрашивает:
– А после, значит, поехали на лесника учиться?
Старик отвечает уже с лёгкой досадой, как будто ему вдруг разговор надоел:
– На токаря, в городское училище я поехал. Там койку давали в общежитии, и работали мы, ребята, с первого курса на фабрике. На ноги свои становились. А в тридцать два года я учился заочно в университете – и тут понял, что могу писать книги. Читать-то всегда я любил. И тут вдруг – сам. Про это я рассказываю в предисловии вон к той книжке, – кивает он в сторону книжной полки.
И мама скажет потом:
– Углядел.
У Павлика с мамой дома стоят две книжки с фамилией соседа-старика на обложках. Обе обложки истрёпанные, с обломанными, махристыми уголками. И внутри у страниц загнуты уголки, бумага мягкая, серо-жёлтая. Станешь листать слишком быстро – и сразу треск и кусочек у тебя в руках остаётся. Мама говорит Павлику: «Поставь-ка на место, пока совсем не изорвал».
Она читала эти книжки, когда была маленькой. И у неё их брали одноклассники, поэтому книги стали такими старыми. Мама говорит, что раньше книг было мало и их часто печатали на серой бумаге, без картинок, даже для детей. Сейчас-то кто станет читать такие? Павлик открыл одну из любопытства, когда мамы не было, – а там про слепую лошадь. Вроде жила она в деревне около леса – а где она ещё могла жить, если про неё Игнатий Иванович написал? Взрослые хотели что-нибудь сделать с ней, потому что от неё не было пользы, а дети защищали её и сами кормили и ухаживали за ней.
Павлик не был в деревне, и лошадь он видел только на площади в праздник. Он даже катался в повозке, и ему разрешили дать лошади хлеба с солью. Было страшно, хотя она только губами дотронулась до его пальцев, не укусила. И он жалел теперь, что так сильно боялся – и не поглядел, какие у неё глаза. Вот совсем он её глаз не помнил.
А у той, в книжке, глаза были грустные, и не сразу можно было понять, что она ими не видит. Маленькая лошадка на площади, должно быть, видит, куда тянуть повозку с детьми, но отчего-то её стало жаль заодно с этой, из книжки. Павлику хотелось ещё раз увидеть городскую лошадку, поглядеть, какие у неё глаза, и ему надо было всё время ходить на площадь – он каждый раз уговаривал маму сделать крюк, когда они шли по городу. Но больше они лошадку не видели, и он думал, что с ней могло что-то случиться. Мама сказала: «Проверим в День города. Я думаю, с ней всё хорошо и она точно будет на площади. Ещё раз покатаешься и покормишь солёным хлебом».
Но День города ещё не скоро – только летом. В другой раз Павлик взял вторую книжку. Она опять была про детей, которые жили около леса. Только одну их подружку увезли в город, и она там лежала в больнице. Она думала, как потом поймает как-нибудь зайца, чтоб он жил у неё, но она умерла. Павлик заметил, что у него капают слёзы – бумага их впитывала очень быстро и становилась прозрачной, сквозь одни буквы проступали другие, так ничего и прочитать будет нельзя. Он испугался, что испортил книжку, поскорее закрыл её и поставил назад на полку. «Не стану, – думает, – больше читать, что пишет Игнатий Иванович».
Но оказалось, поздно решил: про девочку-то он уже прочитал. С ним в классе училась Катя Анохина, она больше болела, чем в школу ходила, и все привыкли, что её на уроках нет, а тут Павлик стал вспоминать, как на Новый год Катина мама пригласила нескольких ребят в гости, и его тоже. Синяя ёлка стояла, задвинутая в угол, чтобы можно было танцевать как хочешь, и они прыгали всей цепочкой, схватив за бока друг друга, и Дед Мороз, сам выше ёлки, с выбившимися на лицо угольно-чёрными прядями, прыгал со всеми, вскидывал длинные и тонкие ноги, и красные полы кафтана взметались над ними. Катя сидела в постели, обложенная подушками, и хлопала в ладоши, и чуть что громко смеялась.
Павлик подумал вдруг, что она с тех пор не была в школе. На перемене он подошёл к Марии Андреевне, спросил:
– А когда придёт Катя Анохина?
И та удивилась:
– Вспомнил! Катя Анохина в нашем классе не учится.
– А где… учится?
– В санаторной школе, – сказала Мария Андреевна и посмотрела ему в лицо. – А тебе зачем?
– Низачем, – сказал Павлик и поскорее ушёл в коридор.
Ему хотелось спрятаться, но везде, куда ни глянь, были одноклассники. Мимо него на всей скорости летел Толя Андреев. Павлик посильней оттолкнулся – и прыгнул ему на спину.
Андреев от неожиданности присел, а потом завертелся волчком на месте – и верещит на весь этаж:
– Пашка, смотри, получишь!
А Павлик пришпоривает его коленками, отвечает:
– Сперва сбрось меня! Ты лошадка моя! Погнали до того конца!
Коля Петров, и Саша Калюжный, и Таня Вилкина, и ещё несколько девочек собрались, смотрят, как он гарцует, и все смеются. А Толя чуть не ревёт, обещает:
– Я брату скажу!
Павлик радуется: «Вовсе не тихий я, на меня и жаловаться обещают!» Толик подбрасывает его на спине, а он думает: «Вот точно, теперь никогда, никогда не буду читать книжки Игнатия Ивановича! Зачем я должен читать его книжки?»
Идёт из школы и видит, как гуляет старик во дворе. Двор белый. Со всех сторон – белые новенькие малосемейки. Нетронутый ещё, новый снег только выпал. И по белому снегу идёт старик в чёрном пальто и на шлейке, на поводке, ведёт рыжего кота. И тот выделяется на снегу, как лисица в его старых книжках.
Павлик бегом в подъезд. А вечером старик снова приходит в гости, опять рассказывает, что он написал ещё. А сам на маму поглядывает, ждёт, что уж такую-то интересную историю она согласится перепечатать. Сама предложит, а после сама и отошлёт куда нужно по интернету. Он, точно хвастаясь, говорит: «Интернетом я не владею». Его дело, мол, истории сочинять. И эта, новая, уж наверняка понравится людям, которые делают книги и отправляют их в магазины. Они перешлют её по интернету художнику, и тот нарисует Михалыча, лесника, и браконьера Захария, и всех медведей и зайцев, сколько их ни описал старик. Сейчас книжки делают на белой гладкой бумаге, странички будут хрустеть, когда их листаешь.
– М-м-м, – тянет старик и улыбается.
– Игнатий Иванович, – спрашивает его Павлик, – а в этой новой книжке никто не умрёт?
И старик сразу перестаёт улыбаться.
– Как это – никто? – говорит. – Михалыч умрёт, лесник. У него сердце не выдержит, оттого что люди природу губят. Такие вот как Захарий… Как только их земля носит, а?
И на маму глядит, как будто мама знает ответ.
Мама молчит. А старику говорить хочется.
– Бывает, – говорит он, – что звери лучше нашего добро понимают. Они и не трогают того, кто им добро делает. Вот, волки, например, они благородные звери, а человек – он всякий…
И после этих слов на Павлика смотрит:
– Ты маме давал прочитать, что я приносил тебе?
Павлик теряется. Он и сам только начал читать про то, как мела метель и кидала снег пригоршнями в окно, так что и не слышно было, когда в него кто-то постучал. Павлик разбирал выдавленные в бумаге буквы, смотрел их на свет – старик жаловался, что не может нигде новую ленту купить для своей машинки. Печатные машинки давно не продают – и ленту не продают тоже. Павлику надоело, и он решил, что дочитает потом как-нибудь. И старик вовсе не говорил, что надо показать это маме.
Мама тоже вопросительно глядела на Павлика. Старик объяснил:
– Я там волка спас. Это рассказ, как я спас волка.
Мама сказала:
– А. Хорошо, мы почитаем.
И когда старик ушёл, не спросила у Павлика, что это был за рассказ. А Павлик нашёл дырчатую бумагу, уселся возле настольной лампы, стал читать. В рассказе к леснику приехал товарищ, который вёз с собой связанного волка. Мела метель, и человек вошёл в дом греться, а волка оставили возле дома. Сын лесника, мальчишка пяти лет – младше Павлика, – вышел и долго смотрел на волка, и волк смотрел на него в страшной, небывалой тоске. И мальчишка просто не мог не спасти волка, он принялся распутывать узлы, но они не давались, и тогда он принёс большие ножницы. И зверь, когда все верёвки были разрезаны, просто встал, встряхнулся и кинулся прочь. А мальчишке казалось, что он мельком всё же поблагодарил его, и ничего не говорилось о том, что сделали взрослые, когда увидали, что мальчик отпустил волка.
– Мама, а волков можно отпускать? – спросил Павлик.
– Куда отпускать? – не поняла мама.
Поглядела на продавленные листы, сказала:
– Ой, я устала что-то. Давай завтра поговорим.
А завтра только мама с работы – её подруга заглянула к ним, тётя Наташа. Они сидели втроём, чай пили. Павлику было скучно. Он думал: «Хоть бы пришёл Игнатий Иванович».
И тут он вправду приходит. Мама открыла ему и ввела в комнату. Павлик подумал, что старик снова станет рассказывать, что он написал, и можно будет спросить у него про волка – куда его везли и что было потом, когда взрослые увидали, что волка нет. Но мама на старика глядела с опаской – ей больше хотелось разговаривать с тётей Наташей, а не слушать его. И старик, видно, понял это – он только прошёлся по комнате, от двери до книжной полки, поглядел на свои старые книжки и отказался от чая, сказав: «М-м-м, я позже зайду».
– Кто это? – спросила, когда он ушёл, тётя Наташа.
Мама назвала фамилию старика.
И тётя Наташа спросила:
– Живой?
Мама сказала, точно сама не веря себе:
– Мы соседи. Мы с Пашкой въехали сюда, и оказалось – вот…
И тут же спросила:
– Хочешь напечатать его новую книжку?
– Как – напечатать? – не поняла тётя Наташа.
И мама ответила:
– Как всё печатают. В ворде, например.
Тётя Наташа в изумлении поглядела на неё: