Теперь он твёрдо решил закончить тетрадь. Отправляя Игоря в понедельник в сад, он положил ему в карман куртки купюру, сказал:
– Отдашь этой… ну, – и, не вспомнив, махнул рукой с усмешкой: – Нравственному Воспитанию. Пускай заберёт тебя, нравится ей с тобой нянчиться. А я писать должен.
И объяснил ему непонятно, будто оправдываясь:
– Я знаю. Кто знает, должен написать. А то ведь там, дома у нас, и не знают.
Игорь не понимал, где – дома, но спросить у папы боялся.
Он гулял с Натальей Матвеевной возле школы и вокруг садика, где, он привык, народу всегда видимо-невидимо, а теперь они были только вдвоём. Он убегал от неё по трубам теплотрассы, тянущимся высоко над землёй, она бегала за ним по чавкающей земле и по щебню внизу, а когда он оказался совсем высоко и хотел прыгнуть, она подхватила его на руки, обняла.
Дома она читала ему про детей, которые заблудились в лесу; лес – это много больших деревьев, и Игорь думал, сколько больших красивых домов из них можно построить. Но это была сказка.
Он стал проводить выходные у Натальи Матвеевны, и в садике, в группе, у него был секрет. Все думали, что Наталья Матвеевна общая, а она была только его. Он один знал, что дома она ходит в жёлтом халате в зайчиках. Перед сном она расчёсывает свои короткие тёмные волосы и накручивает их на бигуди. Игоря она укрывает одеялом до носа и целует в нос. А на одеяло к нему ложится Мурлыша и даже во сне поёт свою тихую песенку.
Однажды Мурлыши не стало. Он не вышел к двери встречать их с Натальей Матвеевной, и, когда Игорь спросил, где он, воспитательница неохотно ответила:
– Пропал, видно. Убежал, дурачок. Наверно, уже разорвали его.
– Кто разорвал? – спросил Игорь.
– Собаки, – отозвалась она. – Да мало ли кто в тундре разорвать может.
Папа в тот день пришёл за ним в посёлок к Наталье Матвеевне и велел идти с ним. Воспитательнице он сказал спасибо и объяснил:
– Так вечно у чужих не проживёшь. Забудет скоро меня, скажет: «Какой такой у меня отец?»
И, когда Игорь остался у Натальи Матвеевны снова, она, укрывая его, спросила:
– Ты бы хотел, чтобы я была твоей мамой?
Он удивился, вспомнил маму Люции, Вилена и Миры – как она, свернувшись, лежит на постели и её под одеялом почти не видно. И маму школьника из дальних вагончиков – как она гоняла сына за что-то по хлюпкой тундре, он мчался, перепрыгивая с кочки на кочку, а она прыгала следом, крутя ремень с пряжкой над головой. Игорь улыбнулся и сказал:
– Какая же ты мама? Ты воспитательница Наталья Матвеевна. Это… Ты – Нравственное Воспитание.
В детском саду ложились по часам, и у Натальи Матвеевны тоже. Игорь не знал, что яркое солнце стало ненадолго прятаться – наступали сумерки. И среди них начинало появляться время полной тьмы, ночи, пока ещё очень короткое. В садике стали давать ягоду – морошку. Взрослые говорили, что ягоды много, она уродилась в этом году, и что совсем скоро осень, а следом за ней зима. И тогда станет темно, как будто на небе выключат солнце, повернув выключатель.
В один из последних, может быть, тёплых дней Игорю велели одеться и сесть в автобус, хотя был ещё не выходной. Наталья Матвеевна поехала вместе с ним. Он увидел издали, что у вагончика толпится народ, как в тот раз, когда привезли доски, и подумал, что длинные доски снова громоздятся внутри. Люди входили в вагон и выходили, и, когда они с Натальей Матвеевной протиснулись внутрь, он и впрямь увидал доски, длинные и светлые, струганые. Папа лежал в ящике, поставленном одним краем на стол, другим, неустойчиво, на мешки с сухим молоком.
Игорь кинулся к папе – и сразу понял, что звать его бесполезно. Позже он не мог вспомнить у себя острой горести и этого ощущения, что никогда больше его папы не будет. Папа, казалось ему, лежал в ящике, потому что сам так захотел. Он не двигался и не говорил ни с кем, потому что не хотел двигаться и разговаривать. Игорь привык, что папа всегда поступает как хочет, и его рассказ про то, как ему не разрешили не что-то делать, а просто смотреть, и даже стукнули за это кулаком в зубы, казалось, то ли был, то ли нет.
Дядя Вася рассказывал, будто оправдываясь:
– Возле столовой, спешили с ним, он присел, сейчас, говорит. А мимо нас идут, идут… Докторица сказала: сердечник.
– Кто же не сердечник, – отвечали ему, – все мы сердечники, Витька первый дорогу для нас проложил…
У гроба на табуретке сидела женщина со смуглым лицом, очень полная и оттого величественная, как дальняя сопка. Она повернула Игоря к себе за подбородок и сказала:
– Эк, значит, какой!
А Наталье Матвеевне сказала:
– Не реви, молодая! Найдёшь себе ещё, их тут больше, чем нас.
– Я не… Я… – стала говорить что-то Наталья Матвеевна, но приехавшая, видно, посчитала разговор завершённым и повернулась к Игорю:
– Знаешь, кто я? Ну-ка, узнаёшь?
Игорь не узнавал её. Но по тому, как она по-хозяйски с ним говорила, он понял, что это должна быть мама, и спросил:
– Ты моя мама?
– Узнал… – расплылась в лице женщина. – Значит, поладим с тобой. Узнал.
Игорь постарался быстрее выскользнуть на улицу. У вагона к нему подошёл незнакомый мальчик, выше его, смуглый и черноволосый, очень щекастый. У мальчика не хватало передних зубов, впрочем, на месте двух уже выросли до середины зубчатые, новенькие.
– Ты брат, значит, – сказал Игорю мальчик.
Игорю послышались расположение и доброта, и он спросил у брата о том, что его сейчас беспокоило:
– А мама дома дерётся?
Мальчик ответил:
– Не знаю, я же в интернате живу.
Через два года Игорь тоже поступил в интернат. Он уже умел читать, а в интернате его научили понимать по-письменному и самого заполнять страницы узкими ровными строчками. И он думал теперь, что смог бы понять, о чём папа писал в тетради. Главное было найти тетрадь.
На зимних каникулах их, как обычно, отпустили домой. Город располагался южнее, чем посёлок у рудника, и зимой здесь не стояла ночь утром, днём и вечером, но темнело рано. Вдвоём с братом Славой они вошли с тёмной улицы в полутёмный подъезд, а потом – в ярко освещённый коридор. У мамы жужжала электропрялка, тесно стояли мешки с крупой и сухим молоком, лежали тюки песцовой шерсти, из которой она пряла на продажу толстые нитки. Мама глянула на сыновей и сказала:
– А, здесь уже.
Это означало, что ей надо выключать прялку и идти в кухню разогревать ужин, и надо будет передвигать мешки и складывать в угол тюки, чтоб мальчики не задевали их, когда станут ходить по дому.
Игорь сразу же спросил, где тетрадь. Но оказалось, что мама даже не знала, что отец писал что-то мелко в тетради. И после она сказала:
– Пожгли всё лишнее. Провиант я продала соседям, книжки детишки взяли, а мусор пожгли. В вагончик, думаю, давно кто-то новый вселился, какая тетрадь…
Игорь потом всегда помнил о том, что тетрадь сожгли, – и от этого перед ним стало часто возникать папино лицо, и папа говорил, что Игорь должен её кому-то отдать. Наверно, надо было держать её у себя, в чемоданчике, с которым ездишь в интернат, – пока тебе не встретится человек, которому будет нужна тетрадь.
Игорь думал, что, если бы папа не умер, они и сейчас жили бы в вагончике в тундре. И хотя он стал уже школьником, он мог бы видеть Наталью Матвеевну, мог бы прибегать к ней в детский сад, а на выходные, может быть, она бы, как прежде, брала его домой. «Я бы уже – и крупу, и консервы из магазина донести, и в доме что-то помочь, – думал Игорь. – Она бы точно могла брать меня к себе».
Ему снилась теперь Наталья Матвеевна. На коленях у неё сидел Мурлыша, целый и невредимый. В руках у неё была папина тетрадь. Наталья Матвеевна собиралась читать Игорю вслух, как когда-то читала сказки. Но только она открывала тетрадь и подносила к глазам, он просыпался – и он так и не узнал, про что в ней написано.
Игорь захотел отправить письмо Наталье Матвеевне – про то, что вырос и учится в интернате и хочет найти папину тетрадь. На конверте он написал название посёлка и потом – «В детский сад, Наталье Матвеевне», фамилии её он не знал.
Подумав, он написал второе письмо, Люции, Вилену и Мире и их отцу дяде Васе – как звали их маму, Игорь уже не помнил.
Его мама сказала ему, что для живущих в вагончиках письма надо отправлять на рудник – оттуда ей и пришла телеграмма про папу. И что, если посылаешь письмо в учреждение, всегда требуется фамилия того, кому пишешь.
Он думал, что не знал ни одной фамилии. Но потом вспомнил: Скрынников, бобыль из дальних вагончиков. Игорь отправил ещё одно письмо, Скрынникову.
От Скрынникова и пришёл ответ, но писала Наталья Матвеевна. Она сообщала Игорю, что больше не работает в детском садике, что они с Максимом Кондратьевичем поженились (оказалось, что Скрынникова так звали – Максим Кондратьевич) и хотят ехать в центральные районы страны. Сейчас это разрешено, писала Наталья Матвеевна, и мы хотим рискнуть начать жизнь с начала. Мурлышу она никогда больше не видела, а папину тетрадь забрала себе из кучи выметенного из вагончика мусора, стала листать и остолбенела. И после, писала Наталья Матвеевна, я всю ночь читала и плакала. И дальше писала: «Твой папа был хорошо образованным человеком, у него такой чёткий и тонкий слог, сразу в душу, может, он стал бы писателем, и кто знает, вдруг тебе передадутся его таланты, ведь ты очень похож на него».
Скрынников, писала Наталья Матвеевна, так и охнул и онемел, когда прочёл то, что успел написать папа. И после ходил сам не свой и говорил, что написанное Виктором Сергеевичем ни в коем случае не должно пропасть, потеряться. И в конце концов он уговорил Наталью Матвеевну послать папину тетрадку в Москву, в научный институт. За три года никакого ответа им не пришло. Кажется, папины слова действительно затерялись во времени и в бесконечном пространстве огромной страны. Наталья Матвеевна иногда вспоминает тетрадь и плачет по ней. Но иногда ей кажется, что тетрадь никак не могла пропасть. «А то, что нам не ответили, – так кто мы такие», – писала она Игорю. То, что оставил его папа, есть где-то, уверяла его она, всё это существует где-то и рано или поздно попадёт к тем, для кого важно пережитое Виктором Сергеевичем и ещё многими, многими люд