Папа им дома говорит:
– Ну и зовите инопланетянкой. Или Гуманоидом. А то придумали – Маша. У меня мама Маша, между прочим!
У Сметаны нормальное имя для кошки. И характер кошачий. Сметана мурлычет, а Гуманоид нет. Только Сметана часто болеет. Она перестаёт пить и есть и лежит свернувшись в углу, и даже шерсть из белой становится прозрачной, сероватой. Кошку надо везти к ветеринару на капельницу. И её хозяйке в больнице делают капельницы. Мама ставит на пол переноску, но только Сметана видит её, как вскакивает с места. Ноги не слушаются, но она пытается убежать и громко кричит. Мама всё же заталкивает её вовнутрь, и тогда Гуманоид пытается забраться следом.
– Ну ты-то куда? Ты здоровая! – мама не пускает её, и кошка прыгает сверху на закрытую переноску. Она не царапается больше – знает, мама сильнее, – а только кричит, глядя то маме, то Мише в лицо. И что кричит, сразу можно понять:
– Куда, куда вы увозите Сметану?!
Мама объясняет Гуманоиду: к доктору везу, так нужно! Сметана обязательно вернётся обратно! Мама гладит кошку-гуманоида по чёрно-белой, совсем не пушистой спинке. И кошка успокаивается – спрыгивает с переноски и ложится у двери. Она согласна дожидаться Сметану. И потом, когда все возвращаются, она кидается к большой белой кошке, начинает вылизывать её. Та мурлычет, обнимает её передними лапами.
Мама даёт Мише телефон:
– Позвони тёте Оле! Мне – пол вытирать, здесь опять лужа, а ты позвони, пусть она обрадуется!
Миша кричит в трубку:
– Они подружились! Ваша Маша – не Маша, а просто Гуманоид, такая умная! И она защищает Сметану! Мама только хотела её в переноску, а Гуманоид лезет за ней!
Надо было сначала спросить «Как ваше здоровье?» и «Когда вы пойдёте домой?». Но тётя Оля, видно, не думает, что Миша разговаривает с ней как-то неправильно, она говорит:
– Вот радость-то! А ведь это я их научила дружить, только они не сразу понимают, а люди что, сразу? Люди бывают ещё хуже кошек!
Приходит день, когда тётя Оля возвращается из больницы. Маме уже не надо ходить кормить кошек и мыть пол. Изредка соседка зазывает их попить чаю, но долго они за столом не сидят: этот запах – он всюду, убирай в доме, не убирай!
Кошки всё время появляются новые. Они шипят друг на друга и даже дерутся, сколько бы ни кричала на них тётя Оля. Только Сметана и Гуманоид всегда вместе, и, если кто-то чужой приблизится к Сметане, Гуманоид сразу же выгибает спину и распушает хвост.
С возрастом Гуманоид перестала быть некрасивой, Мише уже кажется: кошка как кошка. Но всё равно её все боятся. Только Сметане с ней хорошо.
Когда Гуманоид гуляет на улице, Сметана тревожно ждёт у двери. Гуманоид знает: кормёжка на крыльце ей не полагается, раз её кормят дома. Она спрыгивает с крыльца. Большие ноги низко нависают над головой: парни сидят на скамейке, нога на ногу. Огромное, непонятное проносится через двор. Над головой ворчат:
– И двора нет! Проезжая улица!
Однажды Гуманоид не возвращается.
Ни тётя Оля, ни Миша с мамой и папой, ни Мишин друг Алик с родителями, ни слесарь дядя Серёжа, нарочно обошедший подвал, – никто не смог разыскать Гуманоида, бывшую Машу. Тётя Оля повторяла, что кошку, как и её родителей, задавила машина. Папа неуверенно возражал, что, может, кто-то забрал домой. Сметана лежала у порога в квартире у тёти Оли, и только иногда мама с папой возили её на капельницы, потому что она ничего не ела. Когда её возвращали в дом, она снова ложилась у порога. «Умрёт скоро», – говорили взрослые. В ветлечебнице им сказали, что рано или поздно капельницы перестанут помогать.
Миша думал: а вдруг кошка Гуманоид и правда была инопланетянкой? Выполнила задание на Земле и улетела к своим в космос. И там она больше не кошка? Но он боялся сказать об этом взрослым – не хотел, чтобы ему стали говорить, что она просто попала под машину.
Миша увидел кошку-гуманоида в октябре, когда шёл из школы. Он бы не узнал её, но тощая, блохастая, в проплешинах кошка вдруг появилась из-за дома – и, громко мяукая, побежала к нему. Он наклонился и спросил:
– Ты гуманоид? – а она уже запрыгнула к нему на руки.
Тётя Оля заплакала и сказала, что ещё не видела, чтобы кошка исчезла надолго – и снова вернулась. «Разве что она эта, как вы говорите, с другой планеты, разумная».
Гуманоид, вымытая в горячей воде с мылом, намазанная чем-то вонючим, лежала возле Сметаны, и обе, счастливые, вылизывали друг дружку. Сметана не обращала внимания на вонючую мазь. Миша думал: её подруга выполнила задание, но ей дали другое, новое, и она побудет ещё на Земле.
Но он был уже большой мальчик и сам не вполне верил в это.
Наблюдатели
Пёс Полкан любит сидеть в кресле. Прыгнет на бархатное сидение, потопчется, уминая для себя ямку, потом устроится в ней и замрёт. Мягкий снег падает, люди не торопясь ходят – мороз небольшой, в валенках они его и не чувствуют. Значит, когда совсем рассветлеется, игра будет.
Полкан, что ни утро, ждёт, когда старик Гермогеныч вынесет кресло, поставит его на привычное место, в конце длинного стола № 8, на котором старушки выкладывают ношеные кофты и чёботы и свежесвязанные носки. Гермогеныч тоже свою мелочёвку раскладывает, ещё в сумерках, ощупью – железки и ремешки, и один старый компас, и часы, понятно. Его так и зовут на базаре: «старик с часами».
Часам его мало кто доверяет – завёл их тебе старик-торговец, а назавтра они уже не идут и сам ты не заведёшь их, сколько ни крутишь колёсико. Ты в мастерскую, а там только глянут под крышку и хмыкнут: «Не могут такие часы ходить, ну никак не могут!» Напрасно ты станешь доказывать: «Они тикали! И стрелки двигались!» Остаётся – опять на базар, к старику, ехать.
А он пожмёт плечами и снова часы заведёт и стрелки поставит как нужно. Спросит у тебя: «Есть проблемы?» И ты руку протянешь за часами и спросишь счастливо: «А что вы сделали?» Ан нет, старик в ответ спросит: «Сколько заплачено было?» И начнёт в кошелёчке толстыми пальцами неловко, долго искать монеты, а часы назад не отдаст. И тебе станет досадно и жалко. Хотя куда надёжней часы на батарейках, и купленные в магазине, понятно, – не с рук. Не ношенные никем до тебя часы.
Гермогеныч и не старается подманить к себе покупателей. Разве что какой коллекционер на рынок заедет, из тех, кто смотрит, сколько часам лет и где именно их сделали, а заводить их каждый день и не собирается. Но коллекционеры здесь редкость, бывает, что за весь день ничего не продашь. Гермогеныч сидит королём в кресле, спиной к базарному ряду, вроде и не ждёт никого, а рядом вдруг появляются три-четыре старика – оставили на кого-нибудь свои залатанные кастрюли и значки с видами городов и древние армейские ремни.
И вот уже Гермогеныч поднялся с кресла и гремит шахматами. Были, были они у него в бауле со скарбом! Он бережно расставляет фигуры, не зная ещё, с кем играть будет. Люди от соседних столов, от одеял, расстеленных на снегу, подтягиваются к нему. Гермогеныч любит играть чёрными, противникам своим говорит всегда одинаково: «Вы начинайте. А мы после вас». Кому-то он сразу фору даёт – берётся играть без ферзя. Ему интересно самому сильную фигуру добыть, пешку в ферзи произвести. Гермогеныч ведёт игру, как сам хочет. Кажется, по одному только его желанию она закончится в пару минут и никто понять не успеет, где, на каком ходу белым уготовано было поражение. Или же он станет вываживать белого короля долго и гонять его с одного края доски на другой, дыша себе на руки, чтоб согреться, надевая и снова снимая варежки и в ладоши хлопая. И зрители вокруг будут, не замечая того, притопывать, и над склонёнными к доске головами будет клубиться пар.
Полкан тоже смотрит на доску. Он стоит на сидении, передними лапами опирается на спинку кресла, и голова его над спинкой высоко поднимается. В кресло никому не позволено садиться, только самому хозяину, Гермогенычу, и Полкану.
– Собака тоже как будто бы понимает в шахматах, – заметит какой-нибудь зритель, но остальные только отмахнутся: не отвлекай!
Хочется угадать, какой ход Гермогеныч сейчас сделает, и если угадаешь, уже радуешься за себя: «И я что-нибудь понимаю!» И если сейчас вдруг придёт покупатель и станет спрашивать у стариков про их ремешки и железки, то от него отмахнутся в досаде. А Полкана, кажется, тронь – он вскинется на тебя и тяпнет, чтоб не мешали. Он то со всеми глядит молча, то тихо начинает поскуливать.
Где, как живёт Полкан – это никто не знает. На нём есть ошейник, не ясно, кем и когда надетый. Может, и был у Полкана хозяин, а теперь нет его. Мало ли на базаре приблудных собак да кошек! Одна, худая, короткошёрстная, бродит возле стола № 8. Её Муркой зовут. У поселковых старушек все кошки – Мурки.
Полкану до кошки и дела нет. Она пробирается среди ног, притопывающих, переступающих на месте. Того и гляди люди наступят ей на хвост или на лапу и сами того не заметят.
По рынку идёт незнакомец, тонкий, в лёгкой для морозного дня одежде, в узких ботинках – ему только от машины добежать, он, видно, коллекционер, и ему улыбаются напряжённо. Он спешит мимо старых книг, и поцарапанных сковородок, и возвышающегося среди них самовара. Старая женщина протягивает ему в обеих руках свою девичью остроконечную шапочку, расшитую серебряными монетами, а через плечо вдобавок у неё перекинуто – кто жил в этих местах, тот видел такие в музее – красное сатиновое платье! Ещё лет пятьдесят назад здешние девушки выходили в таком наряде замуж.
– Ты опоздала, бабка, – говорит коллекционер, – и твоё добро никому не нужно. Здесь раньше стояли твои подружки строем – отсюда и вон до тех ворот. Как настали для вас, для пенсионерок, тяжкие времена, так они все и высыпали – у какой хочешь бери, выбирай!
Старушка начинает оправдываться: мол, да, долго она берегла дорогой наряд, но что-то произошло в её жизни, что-то заставило её прийти сюда. Но чужака уже рядом нет – он торопится к столу № 8, ему Гермогеныча нужно. Скоро, скоро этого базара не будет, кому, как не пришлому человеку, это знать! Город постепенно окружает посёлок. На площади выстроят несколько многоэтажек. А рынок перенесут далеко на окраину. Захотят ли