Усмехнувшись этой мысли, он тут же всё испортил — слово «счастье» потянуло за собой имя «Наташа». Надо же ответить на письмо!
Злясь на себя и на весь белый свет, Лабрюйер достал бумагу и чернильницу, посмотрел, какое пёрышко вставлено в ручку, понял, что таким погнутым даме писать нельзя — оно даже самый лучший почерк, с правильными нажимами и волосяными линиями, погубит. Он нашёл коробочку с новыми перьями, уселся за столом, придумал отличную первую фразу: «Наташенька, я был счастлив получить твоё письмо». Без всяких унылых обращений — ещё только не хватало начать со слов «Милостивая государыня!».
И тут оказалось, что чернила в чернильнице высохли.
Лабрюйер сделал бутерброды, поел, насладился горячим кофе и хорошим коньяком. Потом он оделся и вышел из дома.
На Гертрудинской была мастерская скорняка Шнеерзона. Старый Абрам Шнеерзон знал о меховых шапках решительно все — Лабрюйер подозревал, что на вопрос, в какой шапке Моисей водил евреев по пустыне, скорняк тут же ответит, изобразив на бумаге каракулевый «пирожок».
— У нас таких не делают, — сказал Шнеерзон, изучив улику. — Хорошая, дорогая вещь. Хотите такую же?
— Нет, я хочу понять, откуда она взялась.
— Неужели на улице нашли?
— На кладбище, — честно ответил Лабрюйер.
— Оставьте мне её, я посмотрю. Очень, очень хорошая шапка для холодной погоды! Господин Гроссмайстер, вы вернулись в полицию?
— Считайте, что вернулся, — ответил Лабрюйер, не объяснять же старику про наблюдательный отряд.
— Это хорошо, это очень хорошо. Работа в полиции вам подходит.
Лабрюйер усмехнулся — Шнеерзон помнил его молодым и бойким агентом, который как-то чуть не двое суток просидел в мастерской у витрины, наблюдая на дверьми пятиэтажного дома напротив. Тогда скорняк, заинтересовавшись, подкармливал его, приносил домашние пирожки и чай.
Внук Шнеерзона сбегал за орманом, и Лабрюйер поехал на Конюшенную к Панкратову.
Тот, как оказалось, переселился из своей квартирки в комнату, оставленную изобретателем. Там окно было расположено удачнее — чтобы обозревать всю улицу.
— И самовар мой тут, могу хорошим чаем напоить, — похвастался Панкратов.
— Что, нет охотников эту комнатушку снять?
— Она мне пока что самому нужна.
— Ставь самовар, Кузьмич, а я пока свои похождения расскажу. Помнишь Ротмана?
— Как не помнить! Неужто помер?
— Хуже того — жив, но такой жизни врагу не пожелаешь.
Узнав, в каком состоянии Лабрюйер обнаружил старика, Панкратов даже затосковал.
— Надо ж! Есть Бог на небесах — по делам вору и мука, а всё ж жалко дурака. Погодите, Александр Иваныч, я на стол, как полагается, накрою, у меня тут столько всякой дребедени...
— «Рижский вестник» читаешь?
— Да почитываю, слежу за делом Раутенфельда, любопытно — точно ли спятил или прикидывается... — Панкратов сгрёб со стола стопку газет и с удивлением уставился на то, что обнаружилось под ними.
— Надо ж, а я и вовсе забыл. Чудак-то мой за чертежом не вернулся, — сказал Кузьмич. — Трудился над ним, трудился — и даже не вспомнил. А ведь картина, художество!
Чертёж странного аппарата, то ли аэроплана, то ли лодки, был выполнен отменно.
— Странно, что не пришёл.
— Вот и я о том же.
— Дай-ка ты мне этот шедевр, — вдруг попросил Лабрюйер. — Покажу его кое-кому.
Потом он и сам не мог понять, какого беса вздумал, будто Енисееву, успешно притворявшемуся чертёжником, будет интересен невозможный летательный аппарат.
— Да забирайте, мне эта механика ни к чему. Дайте-ка я в газетку заверну.
За чаем они потолковали о двух убийствах в Агенсберге.
— О том, что я ищу Груньку-проныру, точно знала Нюшка-селёдка, — сказал Лабрюйер. — Но вот что любопытно — если Нюшка-селёдка знала, кому рассказать о моём розыске, то отчего же она служит судомойкой? Отчего не выпросит у того человека хоть немного денег, чтобы жить получше?
— Так, может, потому и жива, что денег не просит.
— А предупредила ради христианской любви к ближнему?
— За такое грех не попросить.
— Надо бы эту Нюшку-селёдку допросить, да построже.
— Она всякие виды видывала, не проболтается.
— А сколько ей, как ты думаешь, лет?
— За сорок, поди.
— В такие годы бабы ещё любовников заводят...
— Вот про это нужно Андрея спрашивать. Он запросто узнает. Да кому она нужна, беззубая?
— Коту, может?
«Котами» звали молодых парней, бывших на содержании у пожилых проституток. Нюшка-селёдка вполне могла тратить заработанные деньги на небрезгливого парнишку из Московского форштадта.
— Боязно тебя туда посылать, Кузьмич. Я поговорю в управлении. Может, порекомендуют подходящего агента.
— А я сам порекомендую. Сенька Мякишев, он за два дома от меня поселился. Парнишка из провинции, страх как хочет служить в полиции. Он бы за небольшие деньги походил, поузнавал.
— Хм... Договаривайся!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Енисеев пришёл очень поздно. На сей раз он был без бороды, а одет — как скромный служащий большой конторы.
— Я ненадолго, — сказал он. — Где Хорь?
— Хорь сопливый. Я его домой прогнал — пусть лечится. Ему госпожа Круминь травок надавала, объяснила, как заваривать. Так что мы вместе с Яном делали карточки. Заказов много, вот только что управились, и я его отпустил, — ответил Лабрюйер. — И сам собираюсь домой.
— А с чего это Хорь простудился?
— Не знаю. Я днём ходил по делам. Пришёл — а он тут носом хлюпает. В таком виде, сам понимаешь, его к клиентам выпускать нельзя. Ну вот, докладываю. Есть вторая версия, но пока что выглядит очень странно. Я надеялся, что сегодня придёт один человечек, но вот его всё нет и нет. А он отыскал свидетеля давнего злодеяния и очень хотел о нём рассказать.
— Злодеяния, оставшегося безнаказанным?
— Ну да, в пятом и шестом году много такого понатворили, что до сих пор всякие гадости вылезают. Ты ведь знаешь, что наша госпожа Круминь обнаружила?
Узнав про тайный розыск супруги дворника, Енисеев помрачнел.
— И ведь таких доносчиков сотни, если не тысячи, — сказал он. — И все про них знают, знают — и молчат. Тебе и мне — не расскажут, мы тут чужие, а вот пойдёт по дворам госпожа Круминь в клетчатом платочке — и такого наслушается!
— Вот уж не сомневаюсь! Не послать ли её на поиски итальянца?
Лабрюйер хотел было рассказать Енисееву о своих беседах с госпожой Крамер, но воздержался. Стало неловко — столько времени потратил на бабушку, у которой не все дома.
— Заплати деньги полицейским агентам, пусть пробегутся по гостиницам, — сказал Енисеев. — Ты прав — вряд ли сюда пришлют настоящего итальянского лаццарони. Но... но проверить нужно всё! Может, кто-то в гостинице слышал итальянскую речь.
— Это можно. Только я уверен — получится трата казённых денег, и ничего более.
— Да, брат Аякс, девяносто девять шансов из ста — что ничего более. Но если там будет хотя бы тень следа, хотя бы намёк на след — ты это почуешь.
— Почую... — буркнул Лабрюйер. — Если не свалюсь сопливый, так что нос откажется служить.
— С чего бы это?
— Сегодня промочил ноги вот по сих, — Лабрюйер показал на пах. Это было почти правдой — кальсоны оказались мокры выше колена.
— В канал провалился?!
— Нет, по кладбищу бегал. Твоё, между прочим, задание выполнял — проверял вторую версию.
Услышав о кладбищенском похождении, Енисеев даже обрадовался.
— Надо же, стрельба на могилках! Сколько служу, а такого со мной не бывало, тут ты, брат Аякс, меня обскакал. Но знаешь что? Давай-ка сейчас туда съездим. Убедимся, что твой Ротман жив, и заберём его ну хоть сюда.
Они беседовали, сидя в тёмном салоне. Лабрюйер подумал — и согласился.
— Я только револьвер подзаряжу, — сказал он. — И возьму с собой ещё патронов. Чёрт его знает, кто ещё вертится вокруг того подвала.
— Нож и верёвку, — напомнил Енисеев. — Мало ли кого придётся брать живым. Сдаётся мне, что твой «череп» в этом деле — всего лишь неудачно выбранный исполнитель. Пойду-ка я, телефонирую Мюллеру...
— Он выздоровел?
— Не настолько, чтобы вести себя разумно. Но для нас — вполне здоров.
Летом Вильгельм Мюллер немало выручал Лабрюйера и Енисеева со своим «Руссо-Балтом». Это был один из тех чудаков, без которых жизнь скучна и чересчур правильна. Мюллер лет до тридцати служил бухгалтером на велосипедном заводе Лейтнера, потом перешёл на «Руссо-Балт» — и от близости такого количества прекрасных автомобилей малость повредился рассудком. Он вместо исполнения прямых обязанностей целыми днями пропадал в цехах. Начальство дулось, но до поры терпело. Потом он продал всё, что мог, и приобрёл свой собственный автомобиль. К тому времени Мюллер уже был неплохим шофёром, а вскоре стал истинным мастером. Как-то его попросили помочь инспекторам сыскной полиции, он принял участие в бешеной погоне, и после того его жизнь изменилась, как он полагал — в лучшую сторону. Он оставил бухгалтерское ремесло, формально уволился с завода, стал зарабатывать на жизнь частным извозом, исполнял поручения сыскной полиции, а заводское начальство призывало его и ещё несколько автомобильных фанатиков, когда нужно было обкатывать новые модели и искать в них недостатки и недоработки.
Он всегда охотно откликался и придумывал для обкатки неимоверные маршруты. Именно поэтому он в октябре сверзился вместе с автомобилем с крутого холма и сломал ногу.
— Как он поведёт автомобиль с больной ногой?
— Уж как-нибудь справится. Барсук к нему заходил, говорит — он уже очень бодро ковыляет.
Направившись к телефонному аппарату, висевшему на стене возле двери лаборатории, Енисеев вдруг остановился.
— Там кто-то есть... — прошептал он и мгновенно достал из-за пазухи револьвер.
Лабрюйер знал, что слух у «брата Аякса» идеальный. В том, что он услышал дыхание, ничего удивительного не было.
Рукой удержав Лабрюйера, Енисеев бесшумно двинулся вперёд, держа револьвер наготове. У двери лаборатории он замер. И даже дыхание затаил. А потом ударил по двери ногой, сам же отскочил в сторону.